къ своимъ дѣтенышамъ и къ своему логовищу, боязнь жизни и отсюда трусливая привязанность къ деньгамъ. Кто же наконецъ устроитъ судьбу забитаго Хлѣбникова, накормитъ, выучитъ его и скажетъ ему: «Дай мнѣ твою руку, брать».
Такимъ образомъ Ромашовъ неувѣренно, чрезвычайно медленно, но все глубже и глубже вдумывался въ жизненныя явленія. Прежде все казалось такимъ простымъ. Міръ раздѣлялся на двѣ неравныя части: одна—меньшая—офицерство, которое окружаетъ честь, сила, власть, волшебное достоинство мундира и вмѣстѣ съ мундиромъ почему-то и патентованная храбрость, и физическая сила, и высокомѣрная гордость; другая—огромная и безличная—штатскіе, иначе—шпаки, штафирки и рябчики; ихъ презирали; считалось молодечествомъ изругать или побить ни съ того ни съ сего штатскаго человѣка, потушить объ его носъ зажженную папироску, надвинуть ему на уши цилиндръ; о такимъ подвигахъ еще въ училищѣ разсказывали другъ другу съ восторгомъ желторотые юнкера. И вотъ теперь, отходя какъ будто въ сторону отъ дѣйствительности, глядя на нее откуда-то, точно изъ потайного угла, изъ щелочки, Ромашовъ начиналъ понемногу понимать, что вся военная служба, съ ея призрачной доблестью, создана жестокимъ, позорнымъ всечеловѣческимъ недоразумѣніемъ. «Какимъ образомъ можетъ существовать сословіе,—спрашивалъ самъ себя Ромашовъ:—которое въ мирное время, не принося ни одной крошечки пользы, поѣдаетъ чужой хлѣбъ и чужое мясо, одѣвается въ чужія одежды, живетъ въ чужихъ домахъ, а въ военное время—идетъ безсмысленно убивать и калѣчить такихъ же людей, какъ они сами?»
И все яснѣй и яснѣй становилась для него мысль, что существуютъ только три гордыхъ призванія человѣка: наука, искусство и свободный физическій трудъ. Съ но-
