къ небу. Тамъ попрежнему былъ холодный просторъ и безконечный ужасъ. И почти неожиданно для самого себя, поднявъ кулаки надъ головою и потрясая ими, Ромашовъ закричалъ бѣшено:
— Ты! Старый обманщикъ! Если ты что-нибудь можешь и смѣешь, то… ну вотъ: сдѣлай такъ, чтобы я сейчасъ сломалъ себѣ ногу.
Онъ стремглавъ, закрывши глаза, бросился внизъ съ крутого откоса, двумя скачками перепрыгнулъ рельсы и, не останавливаясь, однимъ духомъ взобрался наверхъ. Ноздри у него раздулись, грудь порывисто дышала. Но въ душѣ у него вдругъ вспыхнула гордая, дерзкая и злая отвага.
Съ этой ночи въ Ромашовѣ произошелъ глубокій душевный надломъ. Онъ сталъ уединяться отъ общества офицеровъ, обѣдалъ большею частью дома, совсѣмъ не ходилъ на танцевальные вечера въ собраніе и пересталъ пить. Онъ точно созрѣлъ, сдѣлался старше и серьезнѣе за послѣдніе дни, и самъ замѣчалъ это по тому грустному и ровному спокойствію, съ которымъ онъ теперь относился къ людямъ и явленіямъ. Нерѣдко по этому поводу вспоминались ему чьи-то давнымъ-давно слышанныя или читанныя имъ смѣшныя слова, что человѣческая жизнь раздѣляется на какіе-то «люстры»—въ каждомъ люстрѣ по семи лѣтъ—и что въ теченіе одного люстра совершенно мѣняется у человѣка составъ его крови и тѣла, его мысли, чувства и характеръ. А Ромашову недавно окончился 21-й годъ.
Солдатъ Хлѣбниковъ зашелъ къ нему, но лишь по второму напоминанію. Потомъ онъ сталъ заходить чаще.
Первое время онъ напоминалъ своимъ видомъ голод-
