вой силой возобновились мечты о литературной работѣ. Иногда, когда ему приходилось читать хорошую книгу, проникнутую истиннымъ вдохновеніемъ, онъ мучительно думалъ: «Боже мой, вѣдь это такъ просто, я самъ это думалъ и чувствовалъ. Вѣдь и я могъ бы сдѣлать то же самое!» Его тянуло написать повѣсть или большой романъ, канвой къ которому послужили бы ужасъ и скука военной жизни. Въ умѣ все складывалось отлично,—картины выходили яркія, фигуры живыя, фабула развивалась и укладывалась въ прихотливо-правильный узоръ, и было необычайно весело и занимательно думать объ этомъ. Но, когда онъ принимался писать, выходило блѣдно, по-дѣтски вяло, неуклюже, напыщенно или шаблонно. Пока онъ писалъ,—горячо и быстро,—онъ самъ не замѣчалъ этихъ недостатковъ, но стоило ему рядомъ съ своими страницами прочитать хоть маленькій отрывокъ изъ великихъ русскихъ творцовъ, какъ имъ овладѣвали безсильное отчаяніе, стыдъ и отвращеніе къ своему искусству.
Съ такими мыслями онъ часто бродилъ теперь по городу въ теплыя ночи конца мая. Незамѣтно для самого себя онъ избиралъ все одну и ту же дорогу—отъ еврейскаго кладбища до плотины и затѣмъ къ желѣзнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный этой новой для него страстной головной работой, онъ не замѣчалъ пройденнаго пути, и вдругъ, приходя въ себя и точно просыпаясь, онъ съ удивленіемъ видѣлъ, что находится на другомъ концѣ города.
И каждую ночь онъ проходилъ мимо оконъ Шурочки, проходилъ по другой сторонѣ улицы, крадучись, сдерживая дыханіе, съ бьющимся сердцемъ, чувствуя себя такъ, какъ будто онъ совершаетъ какое-то тайное, постыдное воровское дѣло. Когда въ гостиной у Николаевыхъ тушили лампу, и тускло блестѣли отъ мѣсяца чер-
