ную, опаршивѣвшую, много битую собаку, пугливо отскакивающую отъ руки, протянутой съ лаской. Но вниманіе и доброта офицера понемногу согрѣли и оттаяли его сердце. Съ совѣстливой и виноватой жалостью узнавалъ Ромашовъ подробности о его жизни. Дома—мать съ пьяницей-отцомъ, съ полуидіотомъ-сыномъ и съ четырьмя малолѣтними дѣвчонками; землю у нихъ насильно и несправедливо отобралъ міръ; всѣ ютятся гдѣ-то въ выморочной избѣ изъ милости того же міра; старшіе работаютъ у чужихъ людей, младшіе ходятъ побираться. Денегъ изъ дома Хлѣбниковъ не получаетъ, а на вольныя работы его не берутъ по слабосилію. Безъ денегъ же, хоть самыхъ маленькихъ, тяжело живется въ солдатахъ: нѣтъ ни чаю ни сахару, не на что купить даже мыла, необходимо время отъ времени угощать взводнаго и отдѣленнаго водкой въ солдатскомъ буфетѣ, все солдатское жалованье—22½ к. въ мѣсяцъ—идетъ на подарки этому начальству. Бьютъ его каждый день, смѣются надъ нимъ, издѣваются, назначаютъ не въ очередь на самыя тяжелыя и непріятныя работы.
Съ удивленіемъ, съ тоской и ужасомъ начиналъ Ромашовъ понимать, что судьба ежедневно и тѣсно сталкиваетъ его съ сотнями этихъ сѣрыхъ Хлѣбниковыхъ, изъ которыхъ каждый болѣетъ своимъ горемъ и радуется своимъ радостямъ, но что всѣ они обезличены и придавлены собственнымъ невѣжествомъ, общимъ рабствомъ, начальническимъ равнодушіемъ, произволомъ и насиліемъ. И ужаснѣе всего была мысль, что ни одинъ изъ офицеровъ, какъ до сихъ поръ и самъ Ромашовъ, даже и не подозрѣваетъ, что сѣрые Хлѣбниковы съ ихъ однообразно-покорными и обезсмысленными лицами—на самомъ дѣлѣ живые люди, а не механическія величины, называемыя ротой, батальономъ, полкомъ…
Ромашовъ кое-что сдѣлалъ для Хлѣбникова, чтобы
