Такъ случилось и послѣ этого самоубійства. Первымъ началъ Осадчій. Какъ разъ подошло нѣсколько дней праздниковъ подъ рядъ, и онъ въ теченіе ихъ велъ въ собраніи отчаянную игру и страшно много пилъ. Странно: огромная воля этого большого, сильнаго и хищнаго, какъ звѣрь, человѣка увлекла за собой весь полкъ въ какую-то вертящуюся книзу воронку, и во все время этого стихійнаго, припадочнаго кутежа Осадчій съ цинизмомъ, съ наглымъ вызовомъ, точно ища отпора и возраженія, поносилъ скверными словами имя самоубійцы.
Было шесть часовъ вечера. Ромашовъ сидѣлъ съ ногами на подоконникѣ и тихо насвистывалъ вальсъ изъ «Фауста». Въ саду кричали воробьи и стрекотали сороки. Вечеръ еще не наступилъ, но между деревьями уже бродили легкія задумчивыя тѣни.
Вдругъ у крыльца его дома чей-то голосъ запѣлъ громко, съ воодушевленіемъ, но фальшиво:
Бѣсятся кони, бренчатъ мундштуками,
Лѣнятся, рвутся, храпя-а-атъ…
Съ грохотомъ распахнулись обѣ входныя двери, и въ комнату ввалился Вѣткинъ. Съ трудомъ удерживая равновѣсіе, онъ продолжалъ пѣть:
Барыни, барышни взоромъ отчаяннымъ
Вслѣдъ уходящимъ глядятъ.
Онъ былъ пьянъ, тяжело, угарно, со вчерашняго. Вѣки глазъ отъ безсонной ночи у него покраснѣли и набрякли. Шапка сидѣла на затылкѣ. Усы, еще мокрые, потемнѣли и висѣли внизъ двумя густыми сосульками, точно у моржа.
— Р-ромуальдъ! Анахоретъ сирійскій, дай я тебя лобзну!—завопилъ онъ на всю комнату.—Ну, чего ты киснешь? Пойдемъ, братъ. Тамъ весело: играютъ, поютъ. Пойдемъ!
