лосѣ. И, мысленно браня себя за тряпичное безволіе, онъ вяло поплелся за Вѣткинымъ, который нетвердо, зигзагами шагалъ вдоль огородныхъ грядокъ, по огурцамъ и капустѣ.
Это былъ безпорядочный, шумный, угарный—поистинѣ сумасшедшій вечеръ. Сначала пили въ собраніи, потомъ поѣхали на вокзалъ пить глинтвейнъ, потомъ опятъ вернулись въ собраніе. Сначала Ромашовъ стѣснялся, досадовалъ на самого себя за уступчивость и испытывалъ то нудное чувство брезгливости и неловкости, которое ощущаетъ всякій свѣжій человѣкъ въ обществѣ пьяныхъ. Смѣхъ казался ему неестественнымъ, остроты—плоскими, пѣніе—фальшивымъ. Но красное горячее вино, выпитое имъ на вокзалѣ, вдругъ закружило его голову и наполнило ее шумнымъ и какимъ-то судорожнымъ весельемъ. Передъ глазами стала сѣрая завѣса изъ милліоновъ дрожащихъ песчинокъ, и все сдѣлалось удобно, смѣшно и понятно.
Часъ за часомъ пробѣгали какъ секунды, и только по тому, что въ столовой зажгли лампы, Ромашовъ смутно понялъ, что прошло много времени и наступила ночь.
— Господа, поѣдемте къ дѣвочкамъ,—предложилъ кто-то.—Поѣдемте всѣ къ Шлейфершѣ.
— Къ Шлейфершѣ, къ Шлейфершѣ. Ура!
И всѣ засуетились, загрохотали стульями, засмѣялись. Въ этотъ вечеръ все дѣлалось какъ-то само собой. У воротъ собранія уже стояли пароконные фаэтоны, но никто не зналъ, откуда они взялись. Въ сознаніи Ромашова уже давно появились черные сонные провалы, чередовавшіеся съ моментами особенно яркаго обостреннаго пониманія. Онъ вдругъ увидѣлъ себя сидящимъ въ экипажѣ рядомъ съ Вѣткинымъ. Впереди на скамейкѣ помѣщался кто-то третій, но лица его Ромашовъ никакъ не
