Вдругъ онъ, быстро и неожиданно-ловко прогнувшись тѣломъ влѣво, выхватилъ изъ ножекъ шашку. Она лязгнула и съ рѣзкимъ свистомъ сверкнула у него надъ головой. И сразу всѣ, кто были въ комнатѣ, ринулись къ окнамъ и къ дверямъ. Женщины исторически визжали. Мужчины отталкивали другъ друга. Ромашова стремительно увлекли къ дверямъ, и кто-то, протѣсняясь мимо него, больно, до крови, черкнулъ его концомъ погона или пуговицей по щекѣ. И тотчасъ же на дворѣ закричали, перебивая другъ друга, взволнованные, торопливые голоса. Ромашовъ остался одинъ въ дверяхъ. Сердце у него часто и крѣпко билось, но вмѣстѣ съ ужасомъ онъ испытывалъ какое-то сладкое, буйное и веселое предчувствіе.
— Зарублю-у-у-у!—кричалъ Бекъ-Агамаловъ, скрипя зубами.
Видъ общаго страха совсѣмъ опьянилъ его. Онъ съ припадочной силой въ нѣсколько ударовъ расщепилъ столъ, потомъ яростно хватилъ шашкой по зеркалу, и осколки отъ него сверкающимъ радужнымъ дождемъ брызнули во всѣ стороны. Съ другого стола онъ однимъ ударомъ сбилъ всѣ стоявшіе на немъ бутылки и стаканы.
Но вдругъ раздался чей-то пронзительный, неестестевенно-наглый крикъ:
— Дуракъ! Хамъ!
Это кричала та самая простоволосая женщина съ голыми руками, которая только-что обнимала Лещенку. Ромашовъ раньше не видѣлъ ея. Она стояла въ нишѣ за печкой и, упираясь кулаками въ бедра, вся наклоняясь впередъ, кричала безъ перерыва крикомъ обсчитанной рыночной торговки:
— Дуракъ! Хамъ! Холуй! И никто тебя не боится! Дуракъ, дуракъ, дуракъ дуракъ!..
Бекъ-Агамаловъ нахмурилъ брови и, точно растеря-
