которой онъ стремится къ одной женщинѣ въ мірѣ, къ ней, къ Шурочкѣ! Но въ мысляхъ его не было никакой опредѣленно-чувственной цѣли,—его, отвергнутаго одной женщиной, властно, стихійно тянуло въ сферу этой неприкрытой, откровенной, упрощенной любви, какъ тянетъ въ холодную ночь на огонь маяка усталыхъ и иззябшихъ перелетныхъ птицъ. И больше ничего.
Лошади повернули направо. Сразу прекратился стукъ колесъ и дребезжаніе гаекъ. Экипажъ сильно и мягко заколебался на колеяхъ и выбоинахъ, круто спускаясь подъ горку. Ромашовъ открылъ глаза. Глубоко внизу подъ его ногами, широко и въ безпорядкѣ разбросались маленькіе огоньки. Они то ныряли за деревья и невидимые дома, то опять выскакивали наружу, и казалось, что тамъ, по долинѣ, бродитъ большая, разбившаяся толпа, какая-то фантастическая процессія съ фонарями въ рукахъ. На мигъ откуда-то пахнуло тепломъ и запахомъ полыни, большая темная вѣтка зашелестѣла по головамъ, и тотчасъ же потянуло сырымъ холодомъ, точно дыханіемъ стараго погреба.
— Куда мы ѣдемъ?—спросилъ опять Ромашовъ.
— Въ Завалье!—крикнулъ сидѣвшій впереди, и Ромашовъ съ удивленіемъ подумалъ: «Ахъ, да, вѣдь это поручикъ Епифановъ. Мы ѣдемъ къ Шлейфершѣ».
— Неужели вы ни разу не были?—спросилъ Вѣткинъ.
— Убирайтесь вы оба къ чорту!—крикнулъ Ромашовъ.
Но Епифановъ смѣялся и говорилъ:
— Послушайте, Юрій Алексѣичъ, хотите, мы шепнемъ, что вы въ первый разъ въ жизни? А? Ну, миленькій, ну, душечка. Онѣ это любятъ. Что̀ вамъ сто̀итъ?
Опять сознаніе Ромашова заволоклось плотнымъ, непроницаемымъ мракомъ. Сразу, точно безъ малѣйшаго перерыва, онъ увидѣлъ себя въ большой залѣ съ паркетнымъ поломъ и съ вѣнскими стульями вдоль всѣхъ стѣнъ.
