Прибѣжала Шлейферша, толстая дама съ засаленными грудями, съ жесткимъ выраженіемъ глазъ, окруженныхъ темными мѣшками, безъ рѣсницъ. Она кидалась то къ одному, то къ другому офицеру, трогала ихъ за рукава и за пуговицы и кричала плачевно
— Ну, господа, ну, кто мнѣ заплатить за все: за зеркало, за столъ, за напитки и за дѣвочекъ?
И опять кто-то невѣдомый остался объясняться съ ней. Прочіе офицеры вышли гурьбой наружу. Чистый, нѣжный воздухъ майской ночи легко и пріятно вторгся въ грудь Ромашова и наполнилъ все его тѣло свѣжимъ, радостнымъ трепетомъ. Ему казалось, что слѣды пьянства сразу стерлись въ его мозгу, точно отъ прикосновенія мокрой губки.
Къ нему подошелъ Бекъ-Агамаловъ и взялъ его подъ руку.
— Ромашовъ, садитесь со мной,—предложилъ онъ:—хорошо?
И когда они уже сидѣли рядомъ, и Ромашовъ, наклоняясь вправо, глядѣлъ, какъ лошади нестройнымъ галопомъ, вскидывая широкими задами, вывозили экипажъ на гору, Бекъ-Агамаловъ ощупью нашелъ его руку и крѣпко, больно и долго сжалъ ее. Больше между ними ничего не было сказано.
Но волненіе, которое было только-что пережито всѣми, сказалось въ общей нервной, безпорядочной взвинченности. Но дорогѣ въ собраніе офицеры много безобразничали. Останавливали проходящаго еврея, подзывали его и, сорвавъ съ него шапку, гнали извозчика впередъ; потомъ бросали эту шапку куда-нибудь за заборъ, на дерево. Бобетинскій избилъ извозчика. Остальные громко
