громко, съ жестокой четкостью подхватилъ Осадчій.—И, вѣроятно, вы что-нибудь пили въ этомъ учрежденіи?
— Д-да, пилъ,—отрывисто отвѣтилъ Ромашовъ.
— Такъ-съ. Больше вопросовъ не имѣю,—повернулся Осадчій къ предсѣдателю.
— Прошу продолжать показаніе,—сказалъ Мигуновъ.—Итакъ, вы остановились на томъ, что плеснули пивомъ въ лицо поручику Николаеву… Дальше?
Ромашовъ несвязно, но искренно и подробно разсказалъ о вчерашней исторіи. Онъ уже началъ-было угловато и стыдливо говорить о томъ раскаяніи, которое онъ испытываетъ за свое вчерашнее поведеніе, но его прервалъ капитанъ Петерсонъ. Потирая, точно при умываніи, свои желтыя костлявыя руки съ длинными мертвыми пальцами и синими ногтями, онъ сказалъ усиленно-вѣжливо, почти ласково, тонкимъ и вкрадчивымъ голосомъ:
— Ну да, все это, конечно, такъ и дѣлаетъ честь вашимъ прекраснымъ чувствамъ. Но скажите намъ, подпоручикъ Ромашовъ… вы до этой злополучной и прискорбной исторіи не бывали въ домѣ поручика Николаева?
Ромашовъ насторожился и, глядя не на Петерсона, а на предсѣдателя, отвѣтилъ грубовато:
— Да, бывалъ, но я не понимаю, какое это отношеніе имѣетъ къ дѣлу.
— Подождите. Прошу отвѣчать только на вопросы,—остановилъ его Петерсонъ.—Я хочу сказать, не было ли у васъ съ поручикомъ Николаевымъ какихъ-нибудь особенныхъ поводовъ ко взаимной враждѣ, поводовъ, характера не служебнаго, а домашняго, такъ сказать, семейнаго?
Ромашовъ выпрямился и прямо, съ открытой ненавистью посмотрѣлъ въ темные чахоточные глаза Петерсона.
— Я бывалъ у Николаевыхъ не чаще, чѣмъ у другихъ моихъ знакомыхъ,—сказалъ онъ громко и рѣзко.—И съ
