знакомымъ городскимъ дамамъ, а тѣ—портнихамъ, акушеркамъ и даже прислугѣ. За однѣ сутки Ромашовъ сдѣлался сказкой города и героемъ дня. Когда онъ проходилъ по улицѣ, на него глядѣли изъ оконъ, изъ калитокъ, изъ палисадниковъ, изъ щелей въ заборахъ. Женщины издали показывали на него пальцами, и онъ постоянно слышалъ у себя за спиной свою фамилію, произносимую быстрымъ шопотомъ. Никто въ городѣ не сомнѣвался, что между нимъ и Николаевымъ произойдетъ дуэль. Держали даже пари объ ея исходѣ.
Утромъ въ четвергъ, идя въ собраніе мимо дома Лыкачевыхъ, онъ вдругъ услышалъ, что кто-то зоветъ его по имени.
— Юрій Алексѣевичъ, Юрій Алексѣевичъ, подите сюда!
Онъ остановился и поднялъ голову кверху. Катя Лыкачева стояла по ту сторону забора на садовой скамеечкѣ. Она была въ утреннемъ легкомъ японскомъ халатикѣ, треугольный вырѣзъ котораго оставлялъ голою ея тоненькую, прелестную дѣвичью шею. И вся она была такая розовая, свѣжая, вкусная, что Ромашову на минуту стало весело.
Она перегнулась черезъ заборъ, чтобы подать ему руку, еще холодную и влажную отъ умыванья. И въ то же время она тараторила картаво:
— Отчего у насъ не бываете? Стыдно дьюзей забывать. Зьой, зьой, зьой… Т-ссс, я все, я все, все знаю!—Она вдругъ сдѣлала большіе, испуганные глаза.—Возьмите себѣ вотъ это и надѣньте на шею, непьемѣнно, непьемѣнно надѣньте.
Она вынула изъ-за своего керимона, прямо съ груди, какую-то ладанку изъ синяго шелка на шнурѣ и торопливо сунула ему въ руку. Ладанка была еще теплая отъ ея тѣла.
