Атеизм Пушкина (Ярославский)
| Атеизм Пушкина |
Источник: Ярославский Е. М. О религии. — М.: Госполитиздат, 1958./ С. 263-292.  Индекс, скан • первое издание, с которого набран текст в книге «О религии»: Ярославский Е. М. Атеизм Пушкина / Емельян Ярославский — Москва: Гаиз (тип. изд-ва "Гудок"), 1937. — 46 с., 8 вкл. л. ил., портр. и факс. : ил., портр., факс.; 19х13 см. с. |
К 100-летию со дня смерти гениального русского поэта Александра Сергеевича Пушкина образ его и глубокое содержание его поэзии раскрываются во всей своей многогранности перед миллионными массами трудящихся. О связи с народными массами России мечтал этот замечательный человек в эпоху, когда на политической арене пока еще действовали почти исключительно только дворянские революционеры — так называл Ленин поколение декабристов. Только пролетарская диктатура, которая приобщила к знанию, к науке, к литературе многомиллионные массы трудящихся народов СССР, дает возможность изучить всесторонне и глубоко великое литературное наследство поэта.
В этом наследстве огромное значение имеют вопросы политического миросозерцания Пушкина. В подцензурной царской России нельзя было даже как следует раскрыть перед народными массами, например, подлинную историю взаимоотношений Пушкина с декабристами. Тем более нельзя было раскрыть такие стороны его миросозерцания, как отношение Пушкина к религии, ибо религия была для царизма одним из неприкосновенных его устоев, одним из средств его господства, надежнейшим орудием духовного порабощения масс.
В наши дни чрезвычайно важно показать и эту сторону мировоззрения Пушкина, нашедшую, несмотря на царскую цензуру, яркое отражение в ряде его художественных произведений. Надо помнить, что 20-е годы XIX столетия, когда расцветал талант поэта, когда на него оказывали огромное влияние такие люди, как Пестель, Рылеев, Пущин и другие его друзья — будущие декабристы в России царила глубокая реакция, вызванная страхом перед революцией. Предшествующую этому времени эпоху царствования Павла Пушкин характеризует указанием, что «и в просвещенные времена могут родиться Калигулы¹. Русские защитники самовластия в том несогласны и принимают славную шутку г-жи де-Сталь² за основание нашей конституции… Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою»[1]. Но и последующая эпоха — царствование Александра I — не принесла желанной свободы. Даже скромные надежды либерального дворянства были обмануты. Все ограничилось «реформами», о которых поэт писал в эпиграмме:
| Желали прав они, — права им и даны: |
| Из узких сделали широкими штаны. |
В 1816 г. министром народного просвещения назначен был мистик, реакционер князь А. Н. Голицын, которого Пушкин называл «холопская душа» и «просвещения губитель».
По проекту этого губителя просвещения, участника секты вертящихся хлыстов и развратника, министерство народного просвещения было в 1817 г. преобразовано в «Министерство духовных дел и народного просвещения». Этому Голицыну Пушкин посвящает злую эпиграмму, бичующую Голицына как мистика, развратника и покровителя еще большего развратника — Бантыша-Каменского:
| Вот Хвостовой покровитель, |
| Вот холопская душа, |
| Просвещения губитель, |
| Покровитель Бантыша! |
| Напирайте, бога ради, |
| На него со всех сторон! |
| Не попробовать ли сзади? |
| Там всего слабее он[2]. |
Наука и литература попали под контроль реакционеров вроде попечителя Казанского учебного округа Магницкого, который писал: «Начальство требует военных и гражданских чиновников благочестивых, — ученость же без веры в бога не токмо не нужна ему, но и почитается вредною». Не лучше его был фанатик-изувер Рунич, руководитель Петербургского университета. Дело дошло до того, что в высших учебных заведениях профессоров физики обязали доказывать в лекциях «мудрость божию и ограниченность наших чувств». Запрещена была книга о вреде грибов, так как грибы рекомендуются «святой церковью» как постная пища. Цензор запретил стихотворения на тему о любви, так как «в один из первых дней великого поста весьма неприлично писать о любви девы, неизвестно какой…»
В этой-то обстановке воспитывался А. С. Пушкин. Он знаком был с произведениями Лукреция, Вольтера, Гольбаха, Гельвеция, Юма. В одном из вариантов «Евгения Онегина» Пушкин дает каталог библиотеки своего героя:
...Юм, Робертсон, Мабли,
Локк, Фонтенель, Дидрот, Парни,
Барон д'Ольбах, Вольтер, Гельвеций,
Гораций, Цицерон, Лукреций.
Достаточно этого списка, чтобы видеть, что Пушкин был знаком с произведениями самой передовой мысли, определившей настроения революционной интеллигенции в Великой французской революции и оказавшей огромное влияние на декабристов.
Нет никакого сомнения в том, что на развитие атеистического, антирелигиозного настроения А. С. Пушкина оказало огромное влияние знакомство с произведениями Вольтера. Пушкин всю свою жизнь был русским вольтерьянцем, если не сказать — русским Вольтером. В раннем своем произведении «Бова» Пушкин обращается к Вольтеру:
О Вольтер, о муж единственный!
Ты, которого во Франции
Почитали богом некиим,
В Риме дьяволом, антихристом,
Обезьяною в Саксонии!
Ты, который на Радищева
Кинул было взор с улыбкою,
Будь теперь моею музою!
Сын Мома и Минервы,
Фернейский злой крикун,
Поэт в поэтах первый,
Ты здесь, седой шалун!
Он Фебом был воспитан,
Издетства стал пиит;
Всех больше перечитан,
Всех менее томит;
Соперник Еврипида,
Эраты нежной друг,
Арьоста, Тасса внук —
Скажу ль? ...отец Кандида —
Он все, везде велик
Единственный старик!
Не следует забывать, что в лицее, где учился Пушкин, находилась библиотека Вольтера, в свое время купленная Екатериной, — свыше 5000 томов. Этими книгами зачитывались многие лицеисты.
Несомненно, большое влияние на Пушкина оказал в лицее брат знаменитого французского революционера Марата, профессор французского языка де Будри, который нередко в классе делился воспоминаниями об эпохе якобинского террора Французской революции.
Очень рано в лире Пушкина зазвучали антирелигиозные мотивы.
Еще на лицейской скамье Пушкин в «Городке» не скрывает своей нелюбви к попам:
Но, боже, виноват!
Я каюсь пред тобою,
Служителей твоих,
Попов я городских
Боюсь, боюсь беседы
И свадебны обеды
Затем лишь не терплю,
Что сельских иереев,
Как папа иудеев,
Я вовсе не люблю...
Одному из самых реакционных деятелей эпохи Александра I архимандриту Фотию Пушкин посвящает ряд острых эпиграмм. В 1820 г. Пушкин писал о нем:
Полу-фанатик, полу-плут;
Ему орудием духовным
Проклятье, меч, и крест, и кнут.
Пошли нам, господи, греховным
Поменьше пастырей таких,—
Полу-благих, полу-святых.
В другой эпиграмме, посвященной религиозной и распутной ханже графине Орловой, Пушкин писал:
Благочестивая жена
Душою богу предана,
А грешной плотню
Архимандриту Фотию.
Взаимоотношения реакционнейшего попа Фотия с графиней Орловой — своего рода распутинщина того времени, о которой говорили тогда не меньше, чем о распутинщине при Николае II, — дали повод А. С. Пушкину для другой ядовитой эпиграммы «Разговор Фотия с гр. Орловой»:
«Внимай, что я тебе вещаю:
Я телом евнух, муж душой».—
«Но что ж ты делаешь со мной?» —
«Я тело в душу превращаю».
Конечно, в полнозвучной гамме поэтического творчества поэта и в ранний период его жизни и к концу его пути можно найти и религиозные мотивы. Но эти мотивы звучат нередко фальшиво, в них чувствуется не только натянутость, но и неискренность. Сам Пушкин писал об этом в письме Чаадаеву 19 октября 1836 г.: «Религия совершенно чужда нашим мыслям, нашим привычкам… но об этом не следовало говорить». И в этом же письме Пушкин спрашивает Чаадаева: «Читали ли вы третий № „Современника“? Статья о Вольтере написана мною»[3].
Если принять во внимание, что Пушкин писал это за год до смерти, когда на смертном одре он исповедовался и причащался, то можно представить себе, с какой болью он выполнял эти религиозные обряды, чтобы не оскорбить окружающих в эти последние минуты своей жизни. И как трудно было ему сдерживать в себе свое действительное отношение к религии и церкви!
А. С. Пушкин оставил нам в наследство огромное количество сатирических стихотворений, высмеивающих обрядность церкви. Надо иметь в виду, что эти стихотворения нередко были формой не только и не столько антиклерикальной, сколько политической сатиры в более широком смысле слова. В сатирическом «Поминании» (1833 г.) он перечисляет и ненавистных ему политических деятелей, и насевшую на шею народу знать рядом с шутливыми поминаниями поэтов и других, известных близкому кругу друзей поэта, деятелей.
Пушкин не только не любил священников, он презирал их. Он высмеял их не только в сказке «О попе и о работнике его Балде». В «Дубровском» на поминках за обедом раболепный дьячок приходит в ужас при одной мысли, что можно дурное слово сказать про всесильного крепостника Троекурова.
« — Ахти, Егоровна, — сказал дьячок, — да как у Григорья-то язык повернулся, я скорее соглашусь, кажется, лаять на владыку, чем косо взглянуть на Кирилла Петровича. Как увидишь его, страх и трепет и клонят ниц, а спина-то сама так и гнется, так и гнется:..»
« — Удались от зла и сотвори благо, — говорил поп попадье, — нечего нам здесь оставаться. Не твоя беда, чем бы дело ни-кончилось».
Пушкин дает картину богослужения в церкви у Троекурова. Это богослужение правильнее было бы назвать служением помещику Троекурову. Попы во время молитвы думают именно о нем, которого они называют «зиждителем храма сего», и окружающие все внимание раболепно сосредоточили на богатом помещике. И когда этому помещику надо заключить путем выдачи замуж своей дочери выгодную сделку, поп со своими церковными обрядами является простым маклером, закрепляющим эту сделку в церкви церковным обрядом брака.
Священник выполняет свои обряды перед казнью «бунтовщиков» так же, как их выполняет палач. Это именно обряд казни, в котором священнику отведено почетное место рядом с палачом. Когда Мазепа отправляет Искру и Кочубея на плаху, попы молятся, примиряя толпу с палачом. Они одинаково молятся и за палача и за его жертву.
Телега стала. Раздалось
Моленье ликов громогласных.
С кадил куренье поднялось.
За упокой души несчастных
Безмолвно молится народ,
Страдальцы — за врагов»
Но вот казнь свершилась:
Там роковой намост ломали,
Молился в черных ризах поп...
Конечно, Пушкин не был атеистом в современном смысле этого слова. Больше того: в последние годы его жизни на него, несомненно, оказывали влияние идеалистические философские системы — Шеллинга, Фихте; но сильнее этого влияния было влияние французских материалистов и вольнодумцев, в особенности Вольтера. За два года до смерти Пушкин разрабатывал план драмы, сюжетом для которой он взял рассказы о папессе Иоанне, которая сумела скрыть, что она женщина, и проникла на папский престол. История папессы заканчивается тем, что мнимый папа рожает на улице. Конечно, такая литературная работа могла иметь только одно назначение — разоблачение церкви, и, пожалуй, в антирелигиозных мотивах Пушкина больше всего и сильнее всего звучит именно эта черта — разоблачение не существа религии, а разоблачение церкви, разоблачение ее обмана, ее ханжества, претендующего на значение общечеловеческой морали.
Иногда кажется, что Пушкин настраивается на религиозные мотивы. В стихотворении «Мадона» он мечтает о том, чтобы собрать в своем жилище не собранье «картин старинных мастеров», а лишь образы Христа и его матери («одни, без ангелов»). Но эти образы поэту нужны вовсе не для того, чтобы подчеркнуть свои религиозные настроения. И образ Христа и его матери приведены для того, чтобы показать силу его земной любви к прекрасной женщине:
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец.
Тот же прием мы видим в четверостишии С. А. Урусовой:
Не веровал я троице доныне:
Мне бог тройной казался все мудрен;
Но вижу вас и, верой одарен,
Молюсь трем грациям в одной богине.
Или:
Да сохранит тебя в чужбине
Христос и верный Купидон.
Пушкин готов даже преклониться перед богоматерью, но это не мифическая евангельская богоматерь, живущая на несуществующих небесах, это вполне земная женщина. И самое слово «богоматерь» служит Пушкину для того, чтобы высмеять евангельскую богоматерь. В стихотворении «К**» Пушкин пишет:
Ты богоматерь, нет сомненья,
Не та, которая красой
Пленила только дух святой,
Мила ты всем без исключенья;
Не та, которая Христа
Родила, не спросясь супруга.
Есть бог другой земного круга —
Ему послушна красота,
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя — ты мать Амура,
Ты богородица моя!
А. С. Пушкин любил язык библии, любил некоторые библейские и евангельские образы. Но нередко библейский текст появляется у него в кощунственном, с религиозной точки зрения, сочетании. Религиозный текст Пушкин часто употребляет как раз для того, чтобы высмеять его. Вот его стихотворение с эпиграфом из евангелия: «Изыде сеятель сеяти семена своя». Пушкин берет евангельский текст не для того, чтобы возвеличить, прославить его, а для того, чтобы показать, в какой «жестокий век» начал он свою работу, свою пропаганду, свое прославление свободы.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Письмо к В. Л. Пушкину поэт начинает как будто религиозным пасхальным приветствием «Христос воскрес!». Но это выражение, это приветствие ему нужно только для того, чтобы оттенить резче свою сатиру на современную ему Россию. Он пишет:
Христос воскрес, питомец Феба!
Дай бог, чтоб милостию неба
Рассудок на Руси воскрес;
Он что-то, кажется, исчез.
Дай бог, чтобы во всей вселенной
Воскресли мир и тишина,
Чтоб в Академии почтенной
Воскресли члены ото сна;
Чтоб в наши грешны времена
Воскресла предков добродетель;
Чтобы Шихматовым на зло
Воскреснул новый Буало —
Расколов, глупости свидетель;
А с ним побольше серебра
И золота еt саеtега.
Но да не будет воскресенья
Усопшей прозы и стихов.
Да не воскреснут от забвенья
Покойный господин Бобров,
Хвалы газетчика достойный,
И Николев, поэт покойный,
И беспокойный граф Хвостов,
И все, которые на свете
Писали слишком мудрено,
То-есть, и хладно, и темно,
Что очень стыдно и грешно!
Этот же прием мы видим у Пушкина в другом стихотворении, «Христос воскрес». «Божественный», религиозный, заголовок и здесь только прикрывает глубоко антирелигиозное отношение ко всей евангельской мифологии, к религиозным обрядам.
Христос воскрес, моя Реввека.
Сегодня, следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцелуй я, не робея,
Готов, еврейка, приступить
И то во власть тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.
Уже в этих ранних стихотворениях поэта можно найти черты, элементы будущей «Гавриилиады». Лицейская среда, видимо, меньше всего отличалась религиозностью. У Пушкина-лицеиста антирелигиозные сатирические мотивы звучат чаще других. Его «Ноэль на лейб-гусарский полк» — это великолепнейшая сатира на евангельскую легенду о рождении Христа в хлеву.
В конюшнях Левашева
Рождается Христос;
Звезда сияет снова,
Все с шумом понеслось.
Иосиф отпер ворота:
«Потише, господа,
Ведь вы здесь не в харчевне».
Вдруг сабля застучала,
Сияет аксельбант,
Лихого генерала
Вбегает адъютант.
«Что, здесь Христос живет?
Мой генерал доволен,
А сам он не придет —
От дев немного болен».
«Конечно, Иисус
К нам вступит в полк, —
Изрек, хлыстом махая, полковник филантроп: —
Я славной Пукаловой друг
И рад вам оказать
Хоть тысячи услуг».
Пушкин красочно рисует здесь отношение офицерской среды к религии: она для военной верхушки дворянства была лишь орудием господства, религия служит царизму, как служит ей князь Левашев, как служит лейб-гвардии гусарский полк. Полковник уверен, что Иисус вступит в полк. А потомки этих полковников, князей и генералов в гражданскую войну в XX веке, в период пролетарской революции и в самом деле организовывали «иисусовы полки» и «полки богородицы», как организуют их в Испании фашисты в настоящее время.
У Пушкина есть другое замечательное стихотворение, которое тоже называется «Nоёl», т. е. «Рождество», — это стихотворение «Сказки», где царь Александр I рассказывает младенцу Иисусу сказки:
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспот.
Спаситель громко плачет,
А с ним и весь народ.
Мария в хлопотах спасителя стращает:
«Не плачь, дитя, не плачь, сударь:
Вот бука, бука — русский царь!»
Царь входит и вещает:
«Узнай, народ российский,
Что знает целый мир:
И прусский; и австрийский
Я сшил себе мундир...
...От-радости в постеле
Запрыгало дитя:
«Неужто в самом деле?
Неужто не шутя?»
А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;
Пора уснуть бы наконец,
Послушавши, как царь-отец
Рассказывает сказки!»
В стихотворении «От всенощной, вечор, идя домой», проникнутом здоровым, чисто народным юмором, Пушкин дает остроумный, заражающий весельем, напоминающий новеллы Бокаччио вариант евангельского изречения: «В чужом глазу сучок ты видишь, в своем — не видишь и бревна».
От всенощной, вечор, идя домой,
Антипьевна с Марфушкою бранилась;
Антипьевна отменно горячилась.
«Постой, — кричит, — управлюсь я с тобой!
Ты думаешь, что я забыла
Ту ночь, когда, забравшись в уголок,
Ты с крестником Ванюшею шалила?
Постой, — о всем узнает муженек!» —
«Тебе ль грозить! — Марфушка отвечает: —
Ванюша — что? ведь он еще дитя,
А сват Трофим, который у тебя
И день, и ночь? Весь город это знает.
Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна;
Словами ж всякого, пожалуй, разобидишь;
В чужой... соломинку ты видишь,
А у себя не видишь и бревна».
В антирелигиозных мотивах Пушкина звучит легкая, фривольная насмешка, которая так свойственна была Вольтеру, «вольнодумцам» буржуазной Французской революции.
Выработке такого стиля, конечно, содействовало и замечательное знание Пушкиным французского языка и усердное чтение французской литературы. Однако атеистические стихи Пушкина гораздо глубже по своему содержанию, чем легкая насмешка вольтерьянцев. Можно, например, у Пушкина встретить немало стихов, в которых он рядом с насмешливым отношением к воскресению Христа и к различным «таинствам» церковным, вплетает глубокие политические мотивы. Он пишет В. Л. Давыдову:
...хочу сказать тебе два слова
Про Кишинев и про себя.
На этих днях, тиран (?) собора,
Митрополит, седой обжора,
Перед обедом невзначай
Велел жить долго всей России...
И с сыном птички и Марии
Пошел христосоваться в рай...
В этом письме Пушкин смеется над своей показной набожностью.
Пушкин внешне — верующий, православный. Он ходит в церковь, молится, причащается, исповедуется и т. п. Но все это — фальшь. Он пишет Давыдову:
Я стал умен, [я] лицемерю —
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мол грехи,
Как государь мои стихи.
Говеет Инзов, и намедни
Я променял парнасски бредни
И лиру, грешный дар судьбы.
На часослов и на обедни,
Да на сушеные грибы.
Однако ж гордый мой рассудок
[Меня порядочно] бранит,
А мой ненабожный желудок
Причастья вовсе не варит...
Еще когда бы кровь Христова
Была хоть, например, лафит...
Иль кло д'вужо, тогда б ни слова,
А то — подумать, так смешно —
С водой молдавское вино.
Но я молюсь и воздыхаю,
Крещюсь, не внемлю сатане...
А всё невольно вспоминаю,
Давыдов, о твоем вине...
Вот эвхаристия [другая],
Когда и ты, и милый брат,
Перед камином надевая
Демократический халат,
Спасенья чашу наполняли
Беспенной, мерзлою струей,
И за здоровье тех и той
До дна, до капли выпивали!
Но те в Неаполе шалят,
А та едва ли там воскреснет...
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Ужель надежды луч исчез?
Но нет! — мы счастьем насладимся,
Кровавой чашей причастимся —
И я скажу: «Христос воскрес».
Конечно, здесь надо оговориться: для людей такого склада, мысли, настроений, как А. С. Пушкин, религиозный образ вовсе не означает, что он исходит из религиозного мировоззрения. И поэтому, когда Пушкин прибегает к таким образам, как причащение кровавой чашей, это вовсе не означает, что он в какой-нибудь мере верит в силу религиозного причастия. Все его стихотворение Давыдову показывает, как он относится к религии и к ее культу: пост, молитва, чтение часослова, причастие, крещение и другие обряды — все это лицемерие. Он смеется над этими обрядами и над тем, что он вынужден их соблюдать. И самый рассказ об этом служит для него лишь поводом для того, чтобы подчеркнуть силу другого мировоззрения, живущего в нем, — силу глубоких воспоминаний о том времени, которое он провел в Каменке среди будущих декабристов, когда они подымали чашу за революцию в Испании, Португалии и за будущую революцию в России. Обращение к Давыдову служит поводом для того, чтобы выразить страстную мечту о том времени, когда народ сбросит ярмо царского самодержавия, когда народ причастится кровавой чашей революции.
Ленин в споре с богостроителями указывал на совершенно неправильное сочетание слов «религия социализма» в устах марксиста; но в устах Пушкина «кровавая чаша причастия» — это не шаг к религии, а шаг от религии к атеизму.
Пушкин по своему мировоззрению — рационалист, он глубоко верит в силу разума.
В 1825 г. Пушкин печатает «Вакхическую песнь»:
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Стоит вспомнить, что за несколько лет до этого мракобес Магницкий особенно яростно обрушивался на разум человеческий, на «бессмертный ум». «Выдумана, — писал Магницкий, — новая идея — разум человеческий. Богословие сего идола — философия. Жрецы его — славнейшие писатели разных веков и стран. Началось поклонение идолу разума. Мрак философии затемнил опять свет христов».
По отношению к такого рода мракобесию «Вакхическая песнь» Пушкина, прославляющая солнце разума, бессмертного ума перед бледной лампадой церковной мысли, является, конечно, дерзким вызовом, объявлением войны между солнцем разума и тьмой религиозного, церковного учения.
Пушкина влекли к себе народные сказания, в которых всякая «нечистая сила» занимает большое место. Из сборника «Песни западных славян» он переводил сказание «Федор и Елена», где рассказывается о том, как враги околдовали Елену и она, скушав заколдованную сливу, — забеременела черной жабой. Этот мотив мы потом встретим и в «Сказке о царе Салтане», где ненавистницы царицы убеждают царя Салтана, что его жена родила «не мышенка, не лягушку, а неведому зверюшку». В песне «Марко Якубович» старый знахарь (калуер) убеждает целую деревню, что в смерти ребенка виноват вурдалак, и вся деревня идет за старцем на могилу прохожего, разрывают могилу и находят в могиле, полной крови, живого вурдалака. Вурдалак на глазах у всех выскакивает из могилы, а затем появляется то в виде великана, то в виде цесарского рекрута, то в виде карлика малого. Поэт передает эти «страшные рассказы» без всяких комментариев, как бы говоря этим: видите, какие верования поддерживаются веками в народе, как страшная сеть самых темных суеверий опутывает сознание народа.
Пушкин очень часто возвращается к мистическим суеверным настроениям своих современников и героев. Он рисует мир, населенный бесами («Зимняя дорога»), привидениями («Пиковая дама»), ведьмами («Гусар») и т. п. В «Евгении Онегине» он пишет:
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Ее тревожили приметы;
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь.
Предчувствия теснили грудь.
Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл:
То несомненный знак ей был,
Что едут гости. Вдруг увидя
Младой двурогий лик луны
На небе с левой стороны,
Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, — тогда
В смятеньи Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха,
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей, —
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.
Конечно, эта Татьяна верит в особое пророческое значение снов. Поэт описывает подробно сны Татьяны, объяснения которым она ищет в «соннике», книге Мартына Задеки. Этот Задека
Глава халдейских мудрецов
Гадатель, толкователь снов,
служил, настольной книгой не одной Татьяны. Поэт высмеивал эту веру в сны, в привиденья, он вел борьбу с религиозными предрассудками окружающего общества при всяком случае. В сказке, в поэме, в эпиграмме стих Пушкина звучит. насмешкой над этими предрассудками и суевериями. Он пишет в альбом Ек. Ник. Ушаковой:
В наши дни
Гораздо менее бесов и привидений;
Бог ведает, куда девалися они.
В отрывке «Всем красны боярские конюшни» поэт рассказывает, как молодой конюх по ночам скакал на вороном скакуне к своей возлюбленной, а старый конюх был уверен, что на вороном ездит домовой.
Домовой повадился в конюшни.
По ночам ходит он в конюшни,
Чистит, холит коней боярских,
Заплетает гриву им в косички,
Туго хвост завязывает в узел.
Как не взлюбит он вороного.
На вечерней заре с водопою
Обойду я боярские конюшни
И зайду в стойло к вороному —
Конь стоит исправен и смирен;
А поутру отопрешь конюшни,
Конь не тих, весь в мыле, жаром пышет,
С морды каплет кровавая пена.
Во всю ночь домовой на нем ездит
По горам, по лесам, по болотам
С полуночи до белого света —
До заката месяца.
Ах ты, старый конюх неразумный.
Разгадаешь ли, старый, загадку?
Полюбил красну девку младой конюх,
Младой конюх, разгульный парень —
Он конюшни ночью отпирает,
Потихоньку вороного седлает,
Полегоньку выводит за ворота,
На коня, на борзого садится,
К красной девке в гости скачет.
Это писано почти 110 лет тому назад; но и до сих пор не перевелись, не изжиты эти суеверия, и до сих пор еще иногда в деревнях верят в домовых, заплетающих гривы у лошадей.
В сказке «О попе и о работнике его Балде» Пушкин показал жадного попа, который обрадовался, что нашел дешевого работника Балду. Пушкин часто разговаривал с крестьянами, не раз слышал от них нелестные мнения о жадности попов. Работник Балда показан у Пушкина смекалистым трудолюбивым работником, и все симпатии читателя все время на стороне этого работника. Правильнее было бы кличку «Балда» перенести в этом рассказе на жадного попа, в конце сказки получающего возмездие за свою жадность. Бесы в рассказе тоже выглядят довольно жалко: это вовсе не могучие демоны, а именно мелкие «бесенята», которых запугивает работник Балда и заставляет платить оброк.
Если искать символики в этой сказке, то можно бы сказать, что Пушкин показывает работника, который посредством труда и знания покоряет и побеждает и природу и все так называемые «сверхъестественные» силы и наносит чувствительнейшие щелчки и удары всей паразитирующей своре духовенства. Сказка эта была на протяжении века одним из лучших сатирических антиклерикальных произведений русской литературы.Испугался бесенок и к деду
Пошел рассказывать про такую победу.
Черти стали в кружок,
Делать нечего — собрали полный оброк
Да на Балду взвалили мешок.
Идет Балда, покрякивает,
А поп, завидя Балду, вскакивает,
За попадью прячется,
Со страху корячится.
Балда его тут отыскал.
Отдал оброк, платы требовать стал.
Бедный поп
Подставил лоб:
С первого щелка
Прыгнул поп до потолка;
Со второго щелка
Лишился поп языка;
А с третьего шелка
Вышибло ум у старика.
А Балда приговорил с укоризною:
«Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною».
«Сказка о попе и о работнике его Балде» беспокоила правящие классы. Одно время цензура разрешила печатать эту сказку в переделанном виде: «Сказка о купце Остолопе и работнике его Балде». Купца разрешалось высмеять, но не попа. А по распоряжению директора народных училищ Саратовской губернии сказка эта была вырезана из собрания сочинений А. С. Пушкина, которое распространялось в начальных и городских училищах. В «С.-Петербургских ведомостях» от 5 июня 1899 г. мы читаем, что «начало и конец сказки, которые вырезать нельзя было без ущерба для других произведений, замазаны типографской краской так, как это делается с забракованными цензурой местами в заграничных изданиях; вместо зловредной сказки „О попе и о работнике его Балде“ получилось грязное пятно».
Один из вариантов «Сказки о рыбаке и рыбке» подтверждает, что Пушкин хорошо был знаком с историей папессы Иоанны. Он ведь собирался написать на тему об этой папессе поэму. В этом черновом варианте старуха говорит старику:
«Не хочу быть вольною царицей,
А хочу быть Римскою папой».
Перед ним монастырь латынский,
На стенах латынские монахи
Поют латынскую обедню.
Перед ним вавилонская башня,
На самой на верхней (?), на макушке
Сидит его старая старуха.
На старухе сарачинская шапка
На шапке венец латынский,
На венце тонкая спица,
На спице Строфилус птица.
Но старухе не понравилось быть «римскою папой»:
Не хочу я быть Римскою папой,
А хочу быть Владычицей Морскою.
Пушкин не успел разработать эти многочисленные наброски антирелигиозных мотивов. К сожалению, его наследники — поэты не сделали и десятой доли (если не считать произведений Д. Бедного) того, что сделал А. С. Пушкин для антирелигиозной пропаганды.
Пушкин жил среди антисемитов. Антисемитизм в России сильно был тогда распространен среди высших кругов. Даже Михаил Бакунин во всю свою жизнь не мог избавиться от этого антисемитизма. Но прочтите у Пушкина волнующую картину еврейской хижины, начало незаконченной поэмы, где Пушкин в теплых, любовных тонах и образах рисует старика за библией, и плачущую над пустой колыбелью мать, и глубоко погруженного в думу юношу, и старушку, готовящую скромный ужин. Такую картину мог писать в то время только поэт, которому дороги были все народы России, «всяк сущий в ней язык».
Много тревоги причинила церкви «Гавриилиада» Пушкина. После «Кандида» и «Орлеанской девственницы» Вольтера «Гавриилиада» Пушкина, несомненно, — одно из самых сильных в мире литературных произведений, направленных острием своим против церковной религиозной идеологии. Острое лезвие сатиры камня на камне не оставляет от евангельских сказаний о непорочном зачатии. Трудно сказать, на какое армянское предание ссылается поэт, но он дает в «Гавриилиаде» совершенно новую трактовку этого евангельского мифа о непорочном зачатии. Несомненно, что Пушкин использовал свое обширное знакомство с античной мифологией — греческой, римской, египетской: мифы о богине Исиде, мифы о Леде и др. Бога, воспылавшего любовью к Марии, Пушкин изображает человеческими чертами:
И ты, господь! познал ее волненье,
И ты пылал, о боже, как и мы.
Создателю постыло все творенье,
Наскучило небесное моленье, —
Он сочинял любовные псалмы
И громко пел: «Люблю, люблю Марию,
В унынии бессмертие влачу...
Где крылия? К Марии полечу
И на груди красавицы почию!..»
И прочее... все, что придумать мог. —
Творец любил восточный, пестрый слог.
Потом, призвав любимца Гавриила,
Свою любовь он прозой объяснял.
Беседы их нам церковь утаила,
Евангелист немного оплошал!
И Мария Пушкина — вовсе не евангельская Мария: это женщина, жаждущая обыкновенной человеческой, физической любви и легко обманутая. Когда улетает голубь, евангельский «дух святой», Мария рассуждает, как самая обыкновенная легкомысленная девушка:
Он улетел. Усталая Мария
Подумала: «Вот шалости какие!
Один, два, три! — как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один <и тот же день
Лукавому, архангелу и богу.
В 1826 г., через 5 лет после того, как появилась «Гавриилиада», жандармский полковник Бибиков писал в своем донесении о влиянии Пушкина и его «Гавриилиады» на молодое поколение: "Воспитанные, по большей части, в идеях мятежных и сформировавшись в принципах, противных религии, они представляют собою рассадник, который некогда может стать гибельным для отечества и для законной власти… Выиграли ли что-нибудь от того, что сослали Пушкина в Крым? Такие молодые люди, оказавшись в одиночестве в пустынях, отлученные, так сказать, от всякого мыслящего общества, лишенные всех надежд на заре жизни, они изливают желчь, вызываемую недовольством, в своих сочинениях, наводняют государство массою бунтовщических стихотворений, которые разносят пламя восстания во все состояния и нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, — этой узды, необходимой для всех народов, а особенно — для русских (см. «Гавриилиаду», сочинение А. Пушкина)… Присоединяю здесь стихи, которые ходят даже в провинции и которые служат доказательством того, что есть еще много людей зложелательных:
Паситесь, русские народы!
Для вас не внятен славы клич.
Не нужны вам дары свободы,—
Вас надо резать — или стричь»[4].
Сам Пушкин в одном из писем рассказывает, что пребывание в Одессе завершило его атеистическое мировоззрение.
В перехваченном жандармами письме Пушкина в марте 1824 г. поэт писал: .. ."Читая Шекспира и Библию, Святый Дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. — Ты хочешь знать, что я делаю: — пишу пестрые строфы романтической поэмы, — и беру уроки чистого Афеизма. Здесь Англичанин глухой философ, единственный умный Афей (атеист. — Ем. Я.), которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать невозможность бытия разумного существа, Творца и вседержителя, — мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столько утешительная, как обыкновенно думают, но, к нещастию, более всего правдоподобная". Это было за год с небольшим до восстания декабристов, когда правительству Александра I уже было известно кое-что о настроениях кругов, близких Пушкину. Правительству Александра I достаточно было этого письма, чтобы сослать Пушкина под политический надзор. Известно, в какой обстановке жил Пушкин в этой ссылке.
Его друг Пущин рассказывал впоследствии, как он приехал к Пушкину и привез ему в подарок новинку — «Горе от ума» Грибоедова. «После обеда… он начал читать… вслух… Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин выглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подразумевая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря. Я подошел под благословение, Пушкин — тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина".
Когда избавились от этого гостя, Пущин высказал свою досаду, что накликал это посещение. «Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!»[5].
Приведенных свидетельств и материалов достаточно, нам кажется, для того, чтобы убедиться в том, что Пушкин был убежденным противником религии, противником церкви, одним из первых атеистов, на которого обрушились кары царской власти. И совершенно зря некоторые биографы Пушкина, в том числе и Вересаев, пытаются представить Пушкина верующим на том основании, что у него можно найти религиозные высказывания, или на том основании, что Пушкин совершал те или иные религиозные обряды. Мы видели уже, насколько фальшивы были эти религиозные обряды, и знаем, что религиозные настроения — это были прорывы в его мировоззрении, пропитанном атеистическим духом. Всем известно, что Пушкин прибегал даже к явно кощунственным, с точки зрения религии, обрядам. Так, он сам рассказывает, что 7 апреля 1825 г. в день смерти Байрона он заказал священнику обедню за упокой души Байрона. Он пишет брату в тот же день: «…Я заказал обедню за упокой души Байрона (сегодня день его смерти)… В обеих церквах… происходили молебствия. Это немножко напоминает мессу Фридриха II за упокой души господина Вольтера. Вяз[емском]у посылаю вынутую просфору Отцом Шкодой — за упокой поэта».
50 лет назад преосвященный Никанор, архиепископ херсонский и одесский, произнес проповедь «в неделю блудного сына» о Пушкине[6]. В этой проповеди сановный поп Никанор не мог не признать, что Пушкин был необычайно одаренным человеком. Что же увидел со своей поповской точки зрения архиепископ в пушкинской поэзии?
«Видим мы в этой поэзии не только обнажение блуда, не только послабление ему, но и одобрение его в принципе, но и воспевание его в обольстительных звуках, но и всяческое поощрение к нему, но и заповедание его в предсмертных завещаниях поэта». Поп возмущается тем, что поэзия Пушкина явилась «провозглашением худшего в языческом культе, эпикурейского» — культа наслаждения. Но особенно печалится поп по поводу того, что Пушкин — на стороне революции: «И чего чего он не воспевает?! Воспевает кровожадность Наполеона так же. как и революционеров XVIII века. Особенно революционная свобода была его кумир». Сам не замечая этого, крестоносный критик воздает величайшую похвалу Пушкину. «Да, мир свой он делил на две части: одну — ему несочувственную, другую — сочувственную, относя к последней все свободолюбивое, мятежное, отважное, непоборимое, чувственно-прекрасное, игривое, вольнодумное, отрицающее. Этого мира он был певец, угодник и раб столько же, как другого мира враг и отрицатель. Для опозорения этого другого мира, для унижения, для всколебания он сделал с своей стороны, что только… он мог сделать».
Пушкин ярко показал лицемерие, ханжество религии, лживость ее клятв, ее приспособленчество, ее показную сторону, прикрывающую гнусную деятельность эксплуататоров, палачей, насильников, врагов народа. Вот религиозные похороны:
Покойника похоронили,
Попы и гости ели, пили,
И после важно разошлись.
Как будто делом занялись
Вступая на царство через труп зарезанного в Угличе царевича, через трупы своих противников, Борис Годунов произносит речь перед духовенством и боярами, в которой разыгрывает роль человека с открытой перед всем миром душой. Поэт вкладывает в его уста речь, полную лицемерия, ханжества, лжи:
Ты, отче патриарх, вы все, бояре,
Обнажена моя душа пред вами:
Вы видели, что я приемлю власть
Великую со страхом и смиреньем.
Сколь тяжела обязанность моя!..
О праведник! о мой отец державный!
Воззри с небес на слезы верных слуг
И ниспошли тому, кого любил ты,
Кого ты здесь столь дивно возвеличил,
Священное на власть благословенье:
Да правлю я во славе свой народ,
Да буду благ и праведен, как ты.
Царь Борис Годунов, умирая, завещает сыну:
Со строгостью храни устав церковный.
Иезуит-патер, благословляя Димитрия-самозванца, оправдывает его притворство, его обман:
Притворствовать пред оглашенным светом
Нам иногда духовный долг велит…
Конечно, попы и другие реакционеры не могли простить Пушкину его восторженного отношения к декабристам, его ненависти к царю.
Пушкин ненавидел царя. Он эту ненависть выразил не только в оде «Вольность», где он писал:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Он это выразил в своей прямой связи с декабристами.
Пушкин был уверен, что никакие силы, земные и
небесные, не спасут царей от народной расправы:
Ни наказанья, ми награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
В послании к Чаадаеву Пушкин пророчески видел конец самодержавия, когда на обломках его воскреснут во всем величии образы тех, кто отдал силы борьбе с царизмом:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Пушкин — вольнодумец и атеист, Пушкин — друг декабристов, Пушкин материалист, автор «Гавриилиады», был бельмом на глазу у православного духовенства. Оно не могло оставить в покое его памяти, и проповедь архиепископа Бикайора — не единственная в этом роде. Семинарские богословы специально изощрялись на «критике» «афея» Пушкина, его «богохульных» произведений.
В 1899 г. праздновался 100-летний юбилей со дня рождения Пушкина. И вот майкопский архиерей Соколов произносит речь к школьникам, опубликованную в «Кубанских областных ведомостях»:
«Знаете, кто был этот раб божий Александр? Это был поэт. Он всю жизнь свою пел песни и многие из них не нравственные. Смеем ли мы молиться за такого человека? Да, смеем; христианская церковь, как любящая мать, всех приемлет к себе и позволяет молиться за падших сынов своих. И разбойник на кресте покаялся и был прощен. Итак, он пел песни, раб божий Александр. И вы, дети, воспитываетесь в школе на этих песнях, и между тем о многих из них он сам хотел, чтобы они канули в Лету. Только неучи, недоучки, недоросли могут приходить в восхищение от такой сказки, как сказка о работнике Балде. И эту сказку читают иные педагоги в школах. Только разве это педагоги — это наемники продажные, которых на порог школы не следует пускать. Пушкин умер христианином… Умер Пушкин христианином по желанию царя, который послал ему священника. Помолимся же, дети, о рабе божием Александре; молитесь о нем постоянно и везде; он сильно нуждается в ваших чистых детских молитвах».
Пушкин приравнивается здесь к раскаявшемуся разбойнику. Царь Николай Палкин отравляет ему последние мгновения, жизни, посылая попа. Вспоминая о Пушкине, поп не может простить ему «Сказки о попе и о работнике его Балде», потому что пушкинский работник дал убийственные щелчки не только своему жадному хозяину, но и всему поповско-жреческому сословию, всем попам земного шара. Но, с другой стороны, духовенством была предпринята и другая попытка — представить Пушкина глубоко раскаявшимся под конец жизни и перед царизмом и перед церковью. Тот же архиепископ Никанор стремится в своей проповеди с церковного амвона изобразить Пушкина раскаявшимся «блудным сыном». Он советует смотреть на «Безверие» Пушкина, как на яркое отражение другой стороны сознания Пушкина, его религиозного сознания, но тут же вынужден признать, что гораздо ближе Пушкину, чем библия, были Гете и Шекспир, что редкие религиозные порывы ("или прорывы) у Пушкина сочетаются у него с атеизмом, безверием.
По поводу «Безверия» Пушкина надо все же иметь в виду, что Пушкин писал его в 1817 г. по прямому приказу лицейского начальства — прочесть на выпускном экзамене оду, посвященную опровержению безверия. Такое приказание было отдано Пушкину в наказание за его атеистические взгляды, так что никакого серьезного значения эта ода его не имеет в том смысле, что она ни в какой степени не отражает действительного отношения Пушкина к религии. Наоборот, она находится в полном противоречии с действительным атеистическим мировоззрением поэта. Церковники даже пытались использовать благородный образ Пушкина для иконы. В Центральном антирелигиозном музее можно видеть икону «Святых мучеников Космы и Дамиана», взятую в одной из церквей, где изображен под видом одного из святых не кто иной, как А. С. Пушкин. С первого же взгляда видно, что иконописец взял для иконы портрет А. С. Пушкина, написанный Тропининым. Пушкин (святой Косма) на иконе держит крест в руке, а рядом изображен св. Дамиан. Пушкиноведам следует точно установить историю возникновения этой иконы.
Церковники не раз давали на иконах изображения врагов царского самодержавия. На многих иконах церквей, строившихся помещиками, горит в аду Емельян Пугачев. Но на церковных иконах можно видеть и писателей, которых они ненавидели. Л. Н. Толстой, горящий с грешниками в аду, — эта тема очень вдохновляла церковников. На другой фреске страшного суда среди «злоделателей, немилосердных, завистливых, гордых, душегубцев, татей, лживых еретиков» горит в вечном огне поэт М. Ю. Лермонтов. Все эти иконы требуют расшифровки,
Пушкин материалистически не верил ни в какую загробную жизнь. Думая об убитом Ленском, об его страдальческой тени, поэт писал:
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен.
Благословение племен.
В очень глубокой элегии «Брожу ли я вдоль улиц шумных» Пушкин возвращается к мыслям о загробном мире. Все напоминает ему о смерти, как неизбежном конце. Он знает, что «бесчувственному телу равно повсюду истлевать». Но ему все же хочется умереть ближе к родным местам и он думает о том, как рядом у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Только земную радость жизни воспел Пушкин. Если Лермонтов мечтал о том, чтобы забыться вечным сном, но так, чтоб «в груди дрожали жизни силы, чтобы, дыша, вздымалась тихо грудь», чтоб над его могилой вечно слышалась песнь любви, то Пушкин знал, что это невозможно. Но думая о неизбежной смерти, Пушкин не раз писал о радостной смерти. В юношеском стихотворении «Князю А. М. Горчакову» Пушкин писал:
А там—когда стигийский брег
Мелькнет в туманном отдалены!,
Дай бог, чтоб в страстном упоеньи,
Ты с томной сладостью в очах,
Из рук младого Купидона,
Вступая в мрачный челн Харона,
Уснул... Ершовой на грудях!
Тогда же, в 1814 г., Пушкин писал в стихотворении «К Батюшкову»:
Доколь сражен стрелой незримой,
В подземный ты не снидешь дом,
Мирские забывай печали,
Играй: тебя младой Назон.
Эрот и грации венчали,
А лиру строил Аполлон.
Правда, Пушкин не сразу пришел к такому отношению к смерти. Ему не хотелось расстаться с мечтою о загробном существовании. Но и за гробом Пушкину хотелось продолжать земную жизнь, переживать земные радости.
Ты сердцу непонятный мрак,
Приют отчаянья слепого,
Ничтожество! пустой призрак,
Не жажду твоего покрова...
Но, улетев в миры иные,
Ужели с ризой гробовой
Все чувства брошу я земные
И чужд мне станет мир земной?
Ужели там, где все блистает
Нетленной славой и красой,
Где чистый пламень пожирает
Несовершенство бытия,
Минутных жизни впечатлений
Не сохранит душа моя —
Не буду ведать сожалении,
Тоску любви забуду я?...
Любви! — но что же за могилой
Переживет еще меня?
Во мне бессмертна память милой,
Что без нее душа моя?[7]
Мысль о смерти никогда не покидает Пушкина. Думая о ней, он настраивается на эпикурейский лад. Смерть неизбежна, надо жить каждый миг жизни так, чтобы не омрачать ее радости.
В послании Кривцову тот же мотив.
Не пуган нас, милый друг,
Гроба близким новосельем:
Право, нам таким бездельем
Заниматься недосуг.
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой;
Мы ж утратим юность нашу
Вместе с жизнью дорогой;
Каждый у своей гробницы
Мы присядем на порог,
У пафосския царицы
Свежий выпросим венок,
Лишний миг у верной лени,
Круговой нальем сосуд,
И толпою наши тени
К тихой Лете убегут...
Пушкин хочет жить и умереть, как Анакреон, которого он называет учителем своим. В стихотворении «Гроб Анакреона» поэт так рисует смерть Анакреона:
Он у времени скупого
Крадет несколько минут,
Вот и музы, и хариты
В гроб любимца увели,
Плющем, розами повиты,
Игры, смехи вслед ушли,
Он исчез, как наслажденье,
Как невнятный вздох любви.
Смертный! век твой — сновиденье:
Счастье резвое лови...
Может быть, именно потому, что Пушкин жил в «жестокий век», он противопоставлял этому «жестокому веку» жизнерадостность античного мира, поповскому мракобесию Фотиев, кнутобойству Аракчеевых — культ Аполлона. Эти настроения молодой Пушкин отразил в стихотворении «Мое завещание».
Хочу я завтра умереть
И в мир волшебный наслажденья,
На тихий берег вод забвенья,
Веселой тенью полететь...
Подайте грозд Анакреона;
Он был учителем моим,
И я сойду путем одним
На грустный берег Ахерона...
И пусть на гробе, где певец
Исчезнет в рощах Геликона,
Напишет беглый ваш резец:
«Здесь дремлет юноша-мудрец,
Питомец нег и Аполлона».
Нет, не такая смерть ждала поэта. Он пал от руки врага. Это был враг, которому чужд был народ, воспетый Пушкиным.
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый.
На что он руку поднимал!.. [8]
Последние мгновения поэта отравлены были мыслью о том, что он не выполнил до конца своего великого назначения. Умирая в расцвете своего творческого гения, Пушкин видел, как стерегут жандармы минуту его смерти. Не в венках из роз сошел в могилу Пушкин, а, завернутый в рогожу, воровски был увезен из Петербурга, и тень жандарма Николая Палкина гналась за ним до могилы.
Атеистические произведения Пушкина так долго были под запретом, им придавали такое недостойное толкование, подчеркивая в некоторых из них порнографические элементы, что и сейчас еще такие произведения, как «Гавриилиада», являются мало распространенными.
В свое время Пушкин сам дал ответ тем критикам, которые оценивали его антирелигиозные вещи как безнравственные.
«Эти г. критики, — писал Пушкин, — нашли странный способ судить о степени нравственности какого-нибудь стихотворения. У одного из них есть 15-летняя племянница, у другого 15-летняя знакомая, и все, что по благоусмотрению родителей еще не дозволяется им читать, провозглашено неприличным, безнравственным, похабным!.. Все эти господа, столь щекотливые насчет благопристойности, напоминают Тартюфа, стыдливо накидывающего платок на открытую грудь Дорины…» «Безнравственное сочинение, — писал Пушкин, — есть то, коего целию или действием бывает потрясение правил, на коих основано общественное счастие или достоинство человеческое… Но шутка, вдохновенная сердечною веселостию и минутною игрою воображения, может показаться безнравственною только тем, которые о нравственности имеют детское или темное понятие, смешивая ее с нравоучением, и видят в литературе одно педагогическое занятие»[9].
Для нас, коммунистов, нравственность служит общим нашим целям борьбы за социализм. Наша коммунистическая нравственность помогает нам разрушать пережитки идеологии, враждебной социализму, враждебной социалистической культуре. Атеистические, антирелигиозные произведения Пушкина помогают этой цели.
Мы считаем себя в долгу перед памятью Александра Сергеевича Пушкина. Его атеистические произведения заслуживают самого широкого распространения, они помогают выполнить задачу, поставленную Лениным в борьбе против религии. Эту задачу Ленин формулировал в письме в редакцию журнала «Под знаменем марксизма»:
«Бойкая, живая, талантливая, остроумно и открыто нападающая на господствующую поповщину публицистика старых атеистов XVIII века сплошь и рядом окажется в тысячу раз более подходящей для того, чтобы пробудить людей от религиозного сна, чем скучные, сухие, не иллюстрированные почти никакими умело подобранными фактами, пересказы марксизма, которые преобладают в нашей литературе и которые (нечего греха таить) часто марксизм искажают»[10].
Именно к такого рода литературе — живой, талантливой, остроумно и открыто нападающей на поповщину, на религию, относятся и атеистические произведения великого машего бессмертного поэта Александра Сергеевича Пушкина.
1937
Примечания править
- ↑ А. С. Пушкин, т. VI, ГИХЛ, 1936, стр. 25.
- ↑ Стихотворные тексты всюду даны по изданию ГИХЛ 1936 г. — Ред.
- ↑ А. С. Пушкин, Сочинения, т. III, переписка под ред. и с примечаниями В. И. Саитова, 1911 г., стр. 389. Пушкин пишет Чаадаеву по-французски. Французский текст в письмах Пушкина в данной статье дается в переводе. Курсив мой. — Ем. Я
- ↑ См. Б. Л. Модзалевский, Пушкин под тайным надзором,
Петербург, 1922, стр. 10. Модзалевский далее пишет:
«В рукописи приведенные стихи читаются так:
Паситесь мирные народы.
Вас не пробудит чести клич!
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
До Бибикова они дошли уже в искаженном виде и с прямым
приурочением к России». — Примечание редакции к изданию 1937 г. - ↑ Л. Майков, Пушкин. Биографические материалы, Спб. 1899,
- ↑ «Беседа Преосвященного Никанора, архиепископа херсонского и одесского, в неделю блудного сына при поминовении раба божия Александра (поэта Пушкина) по истечении пятидесятилетия по смерти его», изд. второе, Афонского русского Пантелеймонова монастыря, Москва 1889.
- ↑ А. С. Пушкин, Соч., т. 1, 1936, стр. 594. Первоначальная
редакция стихотворения «Люблю ваш сумрак неизвестный...». - ↑ М. Ю. Лермонтов, Смерть поэта
- ↑ А. С. Пушкин, т. VI, ГИХЛ, 1936, стр. 115, 116.
- ↑ В. И. Ленин, Соч., т. 33, стр. 204.