На другой фреске страшного суда среди «злоделателей, немилосердных, завистливых, гордых, душегубцев, татей, лживых еретиков» горит в вечном огне поэт М. Ю. Лермонтов. Все эти иконы требуют расшифровки,
Пушкин материалистически не верил ни в какую загробную жизнь. Думая об убитом Ленском, об его страдальческой тени, поэт писал:
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен.
Благословение племен.
В очень глубокой элегии «Брожу ли я вдоль улиц шумных» Пушкин возвращается к мыслям о загробном мире. Все напоминает ему о смерти, как неизбежном конце. Он знает, что «бесчувственному телу равно повсюду истлевать». Но ему все же хочется умереть ближе к родным местам и он думает о том, как рядом у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Только земную радость жизни воспел Пушкин. Если Лермонтов мечтал о том, чтобы забыться вечным сном, но так, чтоб «в груди дрожали жизни силы, чтобы, дыша, вздымалась тихо грудь», чтоб над его могилой вечно слышалась песнь любви, то Пушкин знал, что это невозможно. Но думая о неизбежной смерти, Пушкин не раз писал о радостной смерти. В юношеском стихотворении «Князю А. М. Горчакову» Пушкин писал:
А там—когда стигийский брег
Мелькнет в туманном отдалены!,
Дай бог, чтоб в страстном упоеньи,
Ты с томной сладостью в очах,
Из рук младого Купидона,
Вступая в мрачный челн Харона,
Уснул... Ершовой на грудях!
Тогда же, в 1814 г., Пушкин писал в стихотворении «К Батюшкову»:
Доколь сражен стрелой незримой,
В подземный ты не снидешь дом,
Мирские забывай печали,
