Много лѣтъ тому назадъ было въ обычаѣ осмѣивать — «любовь съ одного взгляда»; но тѣ, кто думаетъ, а равно и тѣ, кто чувствуетъ глубоко, всегда признавали ея существованіе. И въ самомъ дѣлѣ, современныя открытія въ области, которая можетъ быть названа этическимъ магнетизмомъ или магнетической эстетикой, заставляютъ думать, что самое естественное, а слѣдовательно самое истинное и глубокое чувство то, которое возникаетъ въ сердцѣ какъ бы въ силу электрическаго толчка, — что самыя прочныя душевныя оковы создаются однимъ взглядомъ. Признаніе, которое я намѣренъ сдѣлать, прибавитъ лишній случай къ безчисленнымъ уже доказательствамъ истинности этого положенія.
Мнѣ необходимо войти въ нѣкоторыя подробности. Я еще очень молодой человѣкъ — мнѣ не исполнилось двадцати двухъ лѣтъ. Фамилія моя въ настоящее время весьма обыкновенная и довольно вульгарная — Симпсонъ. Я говорю «въ настоящее время», потому что принялъ эту фамилію очень недавно; она утверждена за мной законнымъ порядкомъ въ прошломъ году, когда мнѣ предстояло получить значительное наслѣдство, оставленное моимъ отдаленнымъ родственникомъ, мистеромъ Адольфомъ Симпсономъ, эскв. Въ силу завѣщанія, я могъ получить наслѣдство, только принявъ фамилію завѣщателя, — фамилію, а не имя; мое имя Наполеонъ Бонапарте.
Я принялъ фамилію Симпсонъ несовсѣмъ охотно, такъ какъ не безъ основанія гордился своимъ родовымъ именемъ «Фруассаръ», — полагая, что могу прослѣдить свою родословную до безсмертнаго автора «Хроникъ». Кстати, по поводу именъ, я могу указать на странное совпаденіе звуковъ въ фамиліяхъ нѣкоторыхъ ближайшихъ моихъ родственниковъ. Мой отецъ былъ г. Фруассаръ, парижанинъ. Его жена — моя мать, на которой онъ женился, когда ей было пятнадцать лѣтъ — M-lle Круассаръ, старшая дочь банкира Круассара, жена котораго, вышедшая замужъ шестнадцати лѣтъ, была дочь нѣкоего Виктора Вуассара. Г. Вуассаръ, какъ это ни странно, въ свою очередь женился на дѣвицѣ съ подобной же фамиліей — mademoiselle Муассаръ. Она тоже вышла замужъ почти ребенкомъ, а ея мать, m-me Муассаръ, вѣнчалась четырнадцати лѣтъ. Такіе ранніе браки весьма обыкновенны во Франціи. Итакъ, здѣсь являются: Муассары, Вуассары, Круассары и Фруассары, всѣ въ прямой линіи родства. Впрочемъ, какъ я уже сказалъ, моя собственная фамилія превратилась въ Симпсона, къ немалому моему отвращенію, такъ что одно время я даже колебался, принимать-ли наслѣдство съ такимъ безполезнымъ и непріятнымъ proviso.
Нельзя сказать, чтобы мнѣ не доставало личной привлекательности. Напротивъ, я, кажется, хорошо сложенъ и обладаю наружностью, которую девять человѣкъ изъ десяти назовутъ красивой. Мой ростъ, — пять футовъ одиннадцать дюймовъ. Волосы черные, вьющіеся. Носъ довольно красивой формы. Глаза большіе, сѣрые, и хотя близоруки до неприличія, но этого нельзя угадать по ихъ внѣшнему виду. Слабость зрѣнія, однако, всегда донимала меня, и я прибѣгалъ ко всевозможнымъ средствамъ противъ этого зла, — за исключеніемъ очковъ. Будучи молодъ и красивъ, я естественно питалъ къ нимъ отвращеніе и рѣшительно отказывался носить ихъ. Въ самомъ дѣлѣ, ничто такъ не обезображиваетъ молодого лица, какъ очки; они придаютъ его чертамъ видъ какой-то напыщенности, или даже ханжества и старости. Съ другой стороны, лорнетъ налагаетъ отпечатокъ пошлаго франтовства и жеманства. Въ виду этого, я обходился, какъ умѣлъ, безъ очковъ и безъ лорнета. Однако, я слишкомъ распространяюсь объ этихъ чисто личныхъ мелочахъ, которыя притомъ не имѣютъ особеннаго значенія. Прибавлю только, въ заключеніе, что темпераментъ у меня сангвиническій, раздражительный, пылкій, восторженный — и что я всегда былъ усерднымъ обожателемъ женщинъ.
Однажды вечеромъ, прошлой зимой, я вошелъ въ кассу театра П. съ моимъ другомъ, мистеромъ Тальботомъ. Шла опера; афиши были составлены очень заманчиво, такъ что публика буквально ломилась въ театръ. Мы, однако, успѣли заполучить кресла въ переднемъ ряду, которыя были для насъ оставлены, и не безъ труда протолкались къ нимъ сквозь толпу. Въ теченіе двухъ часовъ мой товарищъ, ярый меломанъ, не сводилъ глазъ со сцены, а я тѣмъ временемъ глазѣлъ на публику, состоявшую, главнымъ образомъ, изъ мѣстной élite. Удовлетворивъ свое любопытство, я вспомнилъ о сценѣ, и хотѣлъ посмотрѣть на примадонну, когда взоръ мой остановился, точно прикованный, на женской фигурѣ въ ложѣ, до сихъ поръ ускользавшей отъ моего вниманія.
Если я проживу тысячу лѣтъ, то все-таки не забуду глубокаго волненія, которое охватило меня при первомъ взглядѣ на эту фигуру. Никогда я не видывалъ такой изысканной граціи. Лицо было обращено къ сценѣ, такъ что я не могъ разсмотрѣть его, но формы были божественныя; никакимъ другимъ словомъ не передать ихъ чудной гармоніи, да и терминъ «божественныя» кажется мнѣ слабымъ до смѣшнаго.
Чары прекрасныхъ формъ, волшебство граціи, всегда имѣли надо мной непреодолимую власть; но тутъ явилось олицетвореніе, воплощеніе граціи, beau idéal моихъ самыхъ смѣлыхъ и упоительныхъ видѣній. Фигура, видимая почти съ ногъ до головы благодаря устройству ложи, была выше средняго роста и почти величественная. Совершенство формъ и очертаній было восхитительно. Голова, видимая мнѣ только съ затылка, не уступала по красотѣ линій головкѣ Психеи и скорѣе оттѣнялась, чѣмъ закрывалась легкимъ уборомъ изъ gaze aërienne, напомнившимъ мнѣ ventum textilem Апулея. Правая рука свѣшивалась за перила ложи и заставляла дрожать каждый нервъ моего тѣла своей изысканной пропорціональностью. Ея верхняя часть была одѣта широкимъ открытымъ рукавомъ по тогдашней модѣ. Онъ заходилъ лишь немного ниже локтя. Подъ нимъ былъ другой, изъ какой-то тонкой матеріи, въ обтяжку, заканчивавшійся пышными кружевными маншетами, изящно обрамлявшими кисть руки, доходя до самыхъ пальчиковъ. На одномъ изъ нихъ сверкало кольцо съ брилліантомъ, очевидно, громадной стоимости. Удивительная округлость руки выступала еще рѣзче благодаря браслету, который также былъ украшенъ великолѣпной aigrette изъ брилліантовъ, свидѣтельствовавшей о богатствѣ и разборчивомъ вкусѣ его владѣлицы.
Я, по крайней мѣрѣ, полчаса смотрѣлъ, точно окаменѣвъ, на это царственное явленіе; и тутъ-то я почувствовалъ въ полной силѣ истину того, что говорится и поется о «любви съ перваго взгляда». Мои ощущенія совсѣмъ не походили на тѣ, которыя мнѣ случалось испытывать раньше даже въ присутствіи прославленныхъ красавицъ. Неизъяснимая, магнетическая, иначе не могу ее назвать — симпатія души къ душѣ приковала не только мои взоры, но и мысли и чувства къ восхитительному явленію. Я видѣлъ, я чувствовалъ, я зналъ, что влюбленъ глубоко, безумно, безвозвратно… влюбленъ, не смотря на то, что еще не видалъ лица своей возлюбленной. И такъ глубока была моя страсть, что врядъ-ли бы ослабѣла, если бы даже черты лица оказались ординарными; до того ненормальна природа единственной иетинной любви, любви съ перваго взгляда, и такъ мало зависитъ она отъ внѣшнихъ условій, которыя только невидимому создаютъ и контролируютъ ее.
Между тѣмъ какъ я сидѣлъ поглощенный созерцаніемъ этого прекраснаго видѣнія, внезапный шумъ въ публикѣ заставилъ красавицу обернуться такъ, что я увидѣлъ профиль ея лица. Красота его превзошла даже мои ожиданія, и тѣмъ не менѣе въ ней было нѣчто такое, что разочаровало меня, — почему, я и самъ бы не могъ объяснить. Я сказалъ «разочаровало», но это выраженіе не совсѣмъ подходящее. Чувства мои въ одно время успокоились и напряглись. Я испытывалъ не восторгъ, а спокойный энтузіазмъ или восторженное спокойствіе. Быть можетъ, это душевное состояніе зависѣло отъ выраженія лица, напоминавшаго Мадонну, но не отъ одного этого. Было нѣчто — тайна, которой я не могъ разъяснить — особенность въ выраженіи лица, которая слегка смущала меня и въ тоже время необычайно усиливала мой интересъ. Словомъ, я находился въ такомъ душевномъ состояніи, когда молодой и впечатлительный человѣкъ способенъ на самую экстравагантную выходку. Будь эта лэди одна, я безъ сомнѣнія явился бы къ ней въ ложу; но къ счастью, съ ней было еще двое лицъ: джентльменъ и дама поразительной красоты и, повидимому, моложе ея на нѣсколько лѣтъ.
Я придумывалъ тысячи плановъ, какимъ способомъ познакомиться съ старшей лэди послѣ театра, а теперь хоть разсмотрѣть получше ея красоту. Я бы подошелъ поближе къ ней, но публики собралось столько, что нельзя было пробраться; а строгіе законы хорошаго тона запрещали употребленіе бинокля въ подобныхъ случаяхъ, даже если бы у меня былъ бинокль. Но у меня его не было и я приходилъ въ отчаяніе.
Наконецъ я надумалъ обратиться къ своему товарищу.
— Тальботъ, — сказалъ я, — у васъ есть бинокль. Дайте его мнѣ.
— Бинокль! — нѣтъ! на что мнѣ бинокль? — и онъ нетерпѣливо повернулся къ сценѣ.
— Послушайте, Тальботъ, — продолжалъ я, — послушайте! Взгляните на ту ложу, подлѣ сцены! вонъ ту! нѣтъ, ближе — видали вы когда-нибудь такую красавицу?
— Да, оченъ хороша, — сказалъ онъ.
— Желалъ бы я знать, кто это.
— Какъ, во имя всѣхъ ангеловъ, неужели вы не знаете? Не знаете, кто она, да вы притворяетесь? Вѣдь это знаменитая madame Лаландъ, — героиня дня par exellence, — о ней кричитъ весь городъ. Громадное состояніе, вдова, лакомый кусочекъ, на-дняхъ пріѣхала изъ Парижа.
— Вы знакомы съ ней?
— Да… имѣю счастье.
— А меня познакомите?
— Отчего же… съ величайшимъ удовольствіемъ; когда?
— Завтра, въ часъ, я зайду за вами къ Б.
— Отлично; только теперь придержите вашъ языкъ, если можете.
Въ этомъ послѣднемъ отношеніи мнѣ пришлось волей неволей послушаться его, такъ какъ онъ упорно оставался глухимъ ко всѣмъ дальнѣйшимъ разспросамъ и занимался исключительно тѣмъ, что происходило на сценѣ.
Между тѣмъ я не сводилъ глазъ съ госпожи Лаландъ, и въ концѣ концовъ мнѣ посчастливилось таки увидѣть ея лицо en face. Оно отличалось изысканной красотой; въ этомъ, впрочемъ, я былъ увѣренъ заранѣе, и тѣмъ нс менѣе что-то неуловимое по прежнему смущало меня. Я рѣшилъ, наконецъ, что это странное впечатлѣніе зависитъ отъ выраженія важности, скорби или, вѣрнѣе, усталости, которое, почти не убавляя свѣжести и юности, одухотворяло ея черты нѣжностью и величіемъ серафима, и, разумѣется, удесетеряло пылъ моего восторженнаго и романтическаго сердца.
Всматриваясь въ нее, я съ трепетомъ глубокаго волненія убѣдился по едва замѣтному движенію лэди, что она внезапно замѣтила мой пристальный взглядъ. Но я, точно околдованный, всетаки не могъ отвести отъ нея глазъ. Она отвернулась, и я снова видѣлъ только дивный контуръ ея затылка. Спустя нѣсколько минутъ, точно подстрекаемая любопытствомъ узнать, все-ли еще я смотрю на нее, она медленно повернула голову и снова встрѣтила мой огненный взглядъ. Ея огромные черные глаза мгновенно опустились и густой румянецъ окрасилъ щеки. Но каково было мое изумленіе, когда, вмѣсто того, чтобы отвернуться, она взяла лорнетъ, висѣвшій на ея поясѣ, подняла его, приставила къ глазамъ, и въ теченіе нѣсколькихъ минутъ пристально разсматривала меня.
Если бы громовая стрѣла упала къ моимъ ногамъ, я не былъ бы такъ пораженъ, только пораженъ, а отнюдь не оскорбленъ и не возмущенъ, хотя такой смѣлый поступокъ со стороны всякой другой женщины непремѣнно оскорбилъ или возмутилъ бы меня. Но это было сдѣлано съ такимъ спокойствіемъ — съ такой nonchalence — съ такимъ хладнокровіемъ, словомъ, съ такими явными признаками хорошаго воспитанія, что я могъ только удивляться и восхищаться.
Я замѣтилъ, что, обративъ на меня лорнетъ, она, повидимому, удовольствовалась первымъ взглядомъ и отвернулась было, но потомъ, точно пораженная какой-то внезапной мыслью, снова взглянула на меня и продолжала внимательно разсматривать въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, — минутъ пяти, по крайней мѣрѣ.
Втотъ поступокъ, столь необычайный въ американскомъ театрѣ, привлекъ общее вниманіе и возбудилъ неопредѣленное движеніе или жужжаніе среди публики, которое смутило меня на минуту, но, повидимому, не произвело никакого впечатлѣнія на госпожу Лаландъ.
Удовлетворивъ свое любопытство, если это было любопытство, она выпустила лорнетъ и спокойно обратилась къ сценѣ, повернувшись ко мнѣ по прежнему въ профиль. Я продолжалъ смотрѣть на нее, не спуская глазъ, хотя вполнѣ сознавалъ неприличіе такого поведенія. Наконецъ, я замѣтилъ, что голова ея слегка и тихонько измѣнила свое положеніе, и убѣдился, что лэди, дѣлая видъ, будто смотритъ на сцену, на самомъ дѣлѣ внимательно разсматриваетъ меня. Можно себѣ представить дѣйствіе такого поведенія или вниманія со стороны обворожительной женщины на мой увлекающійся духъ.
Поглядѣвъ на меня такимъ образомъ съ четверть часа, прекрасный объектъ моей страсти обратился къ джентльмену, сидѣвшему въ той же ложѣ, и по ихъ взглядамъ я убѣдился, что разговоръ идетъ обо мнѣ.
Послѣ этого г-жа Лаландъ снова обратилась къ сценѣ и, повидимому, заинтересовалась представленіемъ. Но черезъ нѣсколько минутъ я снова задрожалъ отъ волненія, видя, что она вторично взялась за лорнетъ и, не обращая вниманія на возобновившееся жужжаніе публики, вторично уставилась на меня и осмотрѣла съ ногъ до головы съ тѣмъ же удивительнымъ спокойствіемъ, которое уже раньше такъ восхитило и поразило мою душу.
Эти странныя манеры, доведя мое возбужденіе почти до горячки, до настоящаго любовнаго помѣшательства, не только не смутили меня, но скорѣе придали мнѣ смѣлости. Въ безуміи моего обожанія я забылъ обо всемъ, кромѣ прекраснаго видѣнія, отъ котораго не могъ отвести глазъ. Выждавъ удобную минуту, когда, какъ мнѣ казалось, публика была всецѣло поглощена оперой, я поймалъ взглядъ г-жи Ладандъ и поклонился едва замѣтнымъ поклономъ.
Она вспыхнула, отвратила взоръ, медленно и осторожно повела глазами, повидимому, желая узнать, замѣченъ-ли публикой мой дерзкій поступокъ, затѣмъ наклонилась къ джентльмену, сидѣвшему рядомъ.
Тутъ только меня охватило жгучее чувство смущенія. Сознавая неприличіе своего поступка, я ожидалъ скандала. Мысль о пистолетахъ, которыми придется раздѣлываться завтра, быстро промелькнула въ моемъ мозгу, возбудивъ непріятное чувство. Впрочемъ, я тотчасъ почувствовалъ облегченіе, замѣтивъ, что лэди только передала джентльмену афишу, не сказавъ ни слова. Но читатель врядъ-ли въ силахъ представить себѣ мое изумленіе, — мое глубокое изумленіе, — безумный экстазъ моей души и сердца, — когда, минуту спустя, бросивъ быстрый взглядъ кругомъ, она устремила на меня свои сіяющіе глаза и съ легкой улыбкой, обнажившей свѣтлую линію жемчужныхъ зубовъ, два раза, чуть замѣтно, но ясно, отчетливо, недвусмысленно кивнула мнѣ головой.
Безполезно раснространяться о моей радости, о моемъ восторгѣ, о моемъ безграничномъ экстазѣ. Если когда-нибудь человѣкъ былъ безуменъ отъ избытка счастья, такъ это я въ ту минуту. Я любилъ. То была моя первая любовь, я чувствовалъ это. То была любовь возвышенная, невыразимая. То была «любовь съ перваго взгляда»; и съ перваго же взгляда она нашла оцѣнку и взаимность.
Да, взаимность. Могъ-ли я усомниться въ этомъ хоть на минуту? Могъ-ли я объяснить иначе подобное поведеніе со стороны лэди столь прекрасной, богатой, получившей хорошее воспитаніе, занимавшей высокое положеніе въ обществѣ, словомъ, такой достойной во всѣхъ отношеніяхъ, какою, я чувствовалъ, была госпожа Лаландъ? Да, она любила меня, она отвѣчала на мой энтузіазмъ такимъ же слѣпымъ, такимъ же беззавѣтнымъ, такимъ же безкорыстнымъ, такимъ же неудержимымъ, такимъ же необузданнымъ энтузіазмомъ! Но опустившаяся занавѣсь прервала эти восхитительныя мечты и размышленія. Публика поднялась съ мѣстъ, наступила обычная въ такихъ случаяхъ суматоха. Бросивъ Тальбота, я хотѣлъ было протискаться поближе, къ г-жѣ Лаландъ. Но это не удалось вслѣдствіе давки, такъ что я, наконецъ, оставилъ мысль о погонѣ и отправился домой, огорчаясь, что мнѣ не удалось прикоснуться къ краю ея платья, но утѣшаясь мыслью, что завтра Тальботъ представитъ меня по всѣмъ правиламъ.
Это завтра наконецъ наступило; то есть день забрезжилъ послѣ долгой, томительной, безсонной ночи, а затѣмъ поползли безотрадные, безчисленные часы, отдѣлявшіе меня отъ назначеннаго времени. Но, говорятъ, даже Стамбулу придетъ конецъ, пришелъ конецъ и моему долгому ожиданію. Часы пробили. Когда затихъ послѣдній отголосокъ, я входилъ къ Б., спрашивая, здѣсь-ли Тальботъ.
— Уѣхалъ, — отвѣчалъ мнѣ слуга.
— Уѣхалъ! — воскликнулъ я, отпрянувъ шаговъ на шесть, — послушайте, милѣйшій, это совершенно невозможно и немыслимо; мистеръ Тальботъ не уѣхалъ. Что вы хотите сказать?
— Ничего, сэръ; только мистера Тальбота нѣтъ дома. Вотъ и все. Онъ поѣхалъ къ С. тотчасъ послѣ завтрака и сказалъ, что вернется въ городъ не раньше недѣли.
Я окаменѣлъ отъ ужаса и бѣшенства. Я пытался отвѣтить что-нибудь, но языкъ не повиновался мнѣ. Наконецъ, я повернулся, синій отъ злости и мысленно посылая весь родъ Тальботовъ въ тартарары. Ясно было, что мой почтенный другъ, меломанъ, забылъ о своемъ обѣщаніи почти въ ту же минуту, когда далъ его. Онъ никогда не отличался вѣрностью своему слову. Дѣлать было нечего; и подавивъ, какъ могъ, свое волненіе, я поплелся по улицѣ, обращаясь къ каждому знакомому, котораго встрѣчалъ, съ безплодными разспросами о г-жѣ Лаландъ. По слухамъ, ее знали рѣшительно всѣ; многіе видѣли; но она такъ недавно пріѣхала въ городъ, что лишь очень немногіе успѣли познакомиться съ нею. Да и эти немногіе, большею частью иностранцы, не могли или не хотѣли взять на себя смѣлость представить ей меня теперь же, на утреннемъ визитѣ. Когда я въ отчаяніи бесѣдовалъ съ тремя моими пріятелями о всепоглощающемъ объектѣ моей страсти, этотъ самый объектъ случайно явился передъ нами.
— Это она, ручаюсь головой! — воскликнулъ одинъ.
— Поразительно хороша! — подхватилъ другой.
— Ангелъ во плоти! — ахнулъ третій.
Я взглянулъ; дѣйствительно, въ открытой коляскѣ, медленно катившейся по улицѣ, предстало передо мной волшебное видѣніе оперы, въ обществѣ молодой лэди, которая тоже была въ ложѣ.
— Ея спутница тоже удивительно сохранилась, — замѣтилъ тотъ, что воскликнулъ первый.
— Поразительно, — согласился второй, — до сихъ поръ ослѣпительна; но вѣдь искусство дѣлаетъ чудеса. Честное слово, она выглядитъ лучше, чѣмъ въ Парижѣ пять лѣтъ тому назадъ. До сихъ поръ хороша собой, — какъ по вашему, Фруассаръ… то есть Симпсонъ?
— До сихъ поръ? — возразилъ я, — да съ чего же ей не быть красивой? Но въ сравненіи съ своей подругой она плошка передъ солнцемъ, — свѣтящійся червячекъ передъ Антаресомъ.
— Ха! ха! ха! вы мастеръ дѣлать открытія, Симпсонъ, — и преоригинальныя.
На этомъ мы разстались и тріо удалилось, при чемъ одинъ изъ нихъ замурлыкалъ какой-то веселый vaudeville, изъ котораго я схватилъ только послѣднія строчки:
Ninon, Ninon, Ninon a bas —
A bas Ninon de l’Enclos!
Въ теченіе этого непродолжительнаго разговора одно обстоятельство сильно утѣшило меня и подлило масла въ огонь моей страсти. Когда коляска поровнялась съ нашей группой, я замѣтилъ, что г-жа Ладандъ узнала меня; мало того, осчастливила самой ангельской улыбкой.
Пришлось оставить мысль о формальномъ знакомствѣ, отложивъ его до тѣхъ поръ, пока Тальботу заблагоразсудится вернуться. Тѣмъ временемъ я усердно посѣщалъ всевозможныя мѣста общественныхъ увеселеній и, наконецъ, въ томъ же театрѣ, гдѣ впервые увидѣлъ ее, встрѣтился съ нею вторично и обмѣнялся взглядами. Это случилось, однако, только черезъ двѣ недѣли. Все это время я ежедневно заходилъ къ Тальботу и ежедневно уходилъ въ припадкѣ бѣшенства, выслушавъ вѣчный отвѣть лакея: — «Еще не вернулся».
Въ тотъ вечеръ, о которомъ я сейчасъ говорилъ, я былъ близокъ къ помѣшательству. Г-жа Лаландъ, какъ мнѣ сказали, была парижанка — недавно пріѣхала изъ Парижа — что если она уѣдетъ также внезапно? — уѣдетъ раньше, чѣмъ вернется Тальботъ — и стало быть навсегда скроется отъ меня? Эта мысль была такъ ужасна, что я не могъ выносить ея. Видя, что мое будущее счастье виситъ на волоскѣ, я рѣшилъ дѣйствовать съ мужественной рѣшимостью. По окончаніи представленія я послѣдовалъ за лэди до ея жилища, узналъ ея адресъ, а утромъ послалъ ей подробное, обстоятельное письмо, въ которомъ излилъ свои чувства.
Я писалъ смѣло, прямо — словомъ, въ порывѣ страсти. Я не скрывалъ ничего — даже своей слабости. Я упомянулъ о романтическихъ обстоятельствахъ нашей встрѣчи — даже о взглядахъ, которыми мы обмѣнялись. Я сказалъ даже, что увѣренъ въ ея любви, и эту увѣренность, также какъ и мое глубокое обожаніе, приводилъ въ извиненіе моего поведенія, которое при иныхъ обстоятельствахъ было бы непростительнымъ. Въ качествѣ третьяго смягчающаго обстоятельства я упомянулъ о своемъ опасеніи, что, она уѣдетъ прежде, чѣмъ я успѣю познакомиться съ нею. Въ заключеніе этого письма — самаго дикаго и восторженнаго, какое когда-либо было написано — я откровенно сообщалъ о своихъ матеріальныхъ обстоятельствахъ, о своемъ богатствѣ и предлагалъ ей руку и сердце.
Въ агоніи нетерпѣнія я ждалъ отвѣта. По истеченіи нѣкотораго времени, показавшагося мнѣ вѣкомъ, онъ пришелъ.
Да, онъ дѣйствительно пришелъ. Какъ это ни романтично, но я дѣйствительно получилъ письмо отъ г-жи Лаландъ, — прекрасной, богатой, обожаемой г-жи Лаландъ. Ея глаза — ея великолѣпные глаза — не обличили во лжи ея благородное сердце. Какъ истая француженка, она подчинялась только внушеніямъ разума — благороднымъ порывамъ своей природы — презирая условную щепетильность свѣта. Она не оскорбилась моимъ предложеніемъ. Она не замкнулась въ молчаніи. Она не возвратила мнѣ мое письмо нераспечатаннымъ. Она даже прислала мнѣ отвѣтъ, написанный ея собственными дивными пальчиками. Вотъ что она писала:
«Monsieur Симпсонъ извиняитъ мне дурной знаніе прекрасный языкъ ево contrée. Я нетавно пріѣхала и не имела opportunité ево étudier.
За этотъ apologie для мой manière мне мошно толко сказать, hélas! — Monsieur Симпсонъ прафъ. Што сказать мне есче? Я уше сказала слишкомъ много!
Я осыпалъ поцѣлуями эту благородную записку и, безъ сомнѣнія, продѣлывалъ еще тысячи глупостей, которыхъ не упомню. Но Тальботъ до сихъ поръ не вернулся. Увы! имѣй онъ хоть самое смутное представленіе о моихъ мукахъ, его сострадательная натура давно бы заставала его вернуться. Но онъ не возвращался. Я написалъ ему. Онъ отвѣчалъ. Его задержали важныя дѣла, — но онъ скоро вернется. Онъ просилъ меня потерпѣть, умѣрить мои восторги, читать душеспасительныя книги, пить только слабыя вина и искать утѣшенія въ философіи. Дуракъ! ну, самъ не могъ пріѣхать, такъ хоть бы догадался прислать мнѣ рекомендательное письмо. Я написалъ вторично. Письмо было возвращено мнѣ тѣмъ самымъ слугой, съ слѣдующей надписью карандашемъ. Бездѣльникъ уѣхалъ къ своему господину.
«Уѣхалъ отъ С. вчера неизвѣстно зачѣмъ, не сказалъ куда, или когда вернется — я рѣшилъ возвратить вамъ письмо, узнавъ вашъ почеркъ и, зная, что вы всегда болѣе или менѣе торопитесь.
Нужно ли говорить, что послѣ этого я послалъ ко всѣмъ чертямъ господина и слугу? Но гнѣвъ не помогалъ и досада не утѣшала.
Моимъ единственнымъ рессурсомъ оставалась смѣлость. До сихъ поръ она помогала мнѣ, и я рѣшилъ дойти до конца. Къ тому же какое нарушеніе формальныхъ правилъ могло бы показаться неприличнымъ г-жѣ Лаландъ послѣ нашей переписки? Со времени письма я постоянно торчалъ у ея дома и такимъ образомъ убѣдился, что по вечерамъ она прогуливается въ сопровожденіи ливрейнаго лакея — негра, въ публичномъ садикѣ, примыкавшемъ къ дому. Здѣсь, въ тѣни роскошныхъ кустарниковъ, въ полумракѣ тихаго лѣтняго вечера, выждавъ удобную минуту, я подошелъ къ ней.
Чтобъ обмануть слугу, я принялъ увѣренный видъ стараго, давнишняго знакомаго. Съ чисто парижскимъ присутствіемъ духа она сразу поняла въ чемъ дѣло и протянула мнѣ обворожительнѣйшую ручку. Лакей тотчасъ стушевался и мы долго бесѣдовали, давъ волю чувствамъ, переполнявшимъ наши сердца.
Такъ какъ г-жа Лаландъ говорила по англійски еще хуже, чѣмъ писала, то намъ естественно пришлось объясняться по французски. На этомъ нѣжномъ языкѣ, точно созданномъ для страсти, излилъ я бурный восторгъ своего сердца и со всѣмъ краснорѣчіемъ, на которое только былъ способенъ, умолялъ ее обвѣнчаться со мной немедленно.
Она смѣялась надъ моимъ нетерпѣніемъ. Она ссылалась на правила приличія — вѣчное пугало, которое такъ часто заставляло людей медлить передъ блаженствомъ, пока блаженство не ускользнетъ на вѣки. Я поступилъ неблагоразумно, — говорила она, — давъ понять моимъ друзьямъ, что желаю познакомиться съ нею и тѣмъ самымъ показалъ, что мы еще не знакомы — и разъяснилъ, когда мы впервые встрѣтились. Тутъ она напомнила, покраснѣвъ, какъ это недавно случилось. Обвѣнчаться немедленно было бы неудобно, было бы неприлично, было бы outré. Всо это она высказала съ восхитительной naiveté, которая и очаровала меня, и смутила, и убѣдила. Она даже обвиняла меня, смѣясь — въ дерзости, въ неблагоразуміи. Она напомнила мнѣ, что я даже не знаю, кто она такая, какіе у ней планы, связи, положеніе въ обществѣ. Она, вздыхая, умоляла меня подумать о моемъ предложеніи и называла мою любовь безуміемъ, блуждающимъ огонькомъ, минутной фантазіей, эфемернымъ порожденіемъ воображенія, а не сердца. Все это говорила она въ то время, какъ тѣни сумерекъ сгущались и сгущались вокругъ насъ, — и въ заключеніе однимъ легкимъ пожатіемъ своей божественной ручки разрушила въ одно мгновеніе, — сладкое мгновеніе! — все зданіе своихъ аргументовъ.
Я отвѣчалъ, какъ умѣлъ, какъ можетъ отвѣчать только истинный влюбленный. Я говорилъ о моей преданности, о моей страсти, о ея дивной красотѣ и о моемъ восторженномъ обожаніи. Въ заключеніе я распространился съ энергіей, придававшей убѣдительность моимъ словамъ, объ опасности ставить преграды естественному теченію любви — теченію, которое никогда не бываетъ ровнымъ.
Послѣдній аргументъ, повидимому, смягчилъ ея непреклонность. Она поколебалась, но сказала, что есть еще одно препятствіе, котораго я, вѣроятно, не принялъ въ разсчетъ. Это былъ деликатный пунктъ—въ особенности для женщины; заговоривъ о немъ, она должна была пожертвовать своими чувствами; но для меня никакая жертва не казалась ей слишкомъ тяжелой. Она имѣла въ виду нашъ возрастъ. Извѣстно-ли мнѣ — вполнѣ-ли мнѣ извѣстно различіе лѣтъ между нами? Если мужъ старше жены, хотя бы на пятнадцать или двадцать лѣтъ, то это еще ничего, по мнѣнію свѣта, даже вполнѣ естественно; но, по общему мнѣнію, которое и она раздѣляла до сихъ поръ, жена никогда не должна быть старше мужа. Различіе въ возрастѣ въ этомъ смыслѣ слишкомъ часто — увы! — создаетъ несчастную жизнь. Ей извѣстно, что мнѣ не болѣе двадцати двухъ лѣтъ, но, можетъ быть, мнѣ не извѣстно, что ея годы значительно превышаютъ этотъ возрастъ.
Душевное благородство — возвышенная чистота, сказывавшіяся въ этихъ словахъ, — восхитили, очаровали меня, закрѣпили на вѣки мои цѣпи. Я съ трудомъ сдерживалъ порывы невыразимаго восторга.
— Милая Евгенія, — воскликнулъ я, — къ чему вы говорите это? Вы старше меня. Что же изъ этого? Въ свѣтскихъ правилахъ такъ много условныхъ нелѣпостей. Для такой любви, какъ наша, годъ не отличается отъ часа. Вы говорите — мнѣ двадцать два года; допустимъ, — хотя мнѣ почти двадцать три. Но вѣдь и вамъ, дорогая Евгенія, не можетъ быть больше — больше — больше — больше…
Тутъ я остановился, ожидая, что госпожа Лаландъ скажетъ, сколько ей лѣтъ. Но француженка рѣдко отвѣтитъ прямо и всегда, въ случаѣ щекотливаго вопроса, съумѣетъ отвѣтить какъ нибудь обинякомъ. Въ данномъ случаѣ, Евгенія, которая въ теченіе нѣсколькихъ послѣднихъ минутъ, повидимому, искала что-то на своей груди, уронила на траву медальонъ. Я поспѣшалъ поднять его и подалъ ей.
— Возьмите его! — сказала она съ самой обворожительной улыбкой. — Возьмите его ради меня — ради той, чью наружность онъ слишкомъ лестно изображаетъ. Притомъ, на оборотной сторонѣ медальона вы, можетъ быть, найдете справку, которая разъяснитъ ваши недоумѣнія. Теперь темно, — но завтра утромъ вы разсмотрите его хорошенько. Пока проводите меня домой. Я пригласила моихъ друзей на музыкальный levée. Могу обѣщать вамъ хорошее пѣніе. Мы, французы, не такъ щепетильны, какъ вы, американцы, и я представлю васъ, какъ стараго знакомаго.
Съ этими словами она взяла меня подъ руку и я повелъ ее домой. Квартира была очень хороша и, кажется, меблирована съ большимъ вкусомъ. Объ этомъ послѣднемъ пунктѣ я, однако, не могъ судить, такъ какъ уже совсѣмъ стемнѣло, когда мы пришли; а въ лучшихъ американскихъ домахъ не зажигаютъ свѣчей или лампъ лѣтнимъ вечеромъ. Спустя часъ послѣ нашего прибытія была зажжена одна единственная лампа въ большой гостиной и я убѣдился, что эта комната дѣйствительно убрана съ необыкновеннымъ вкусомъ и даже великолѣпіемъ; но двѣ слѣдующія комнаты, въ которыхъ собрались гости, оставались весь вечеръ въ пріятной полутьмѣ. Этотъ прекрасный обычай даетъ возможность гостямъ пользоваться свѣтомъ и тѣнью, по желанію, и нашимъ заморскимъ друзьямъ не мѣшало бы ввести его въ свой обиходъ.
Этотъ вечеръ, безспорно счастливѣйшій въ моей жизни. Госпожа Лаландъ не преувеличивала музыкальныхъ способностей своихъ друзей, а пѣніе, которое я услышалъ здѣсь, ничуть не уступало пѣнію на лучшихъ частныхъ вечерахъ въ Вѣнѣ. Піанистовъ было нѣсколько и всѣ играли съ большимъ талантомъ. Пѣли главнымъ образомъ дамы и ни одна не спѣла плохо. Наконецъ, раздались громкіе и упорные крики «госпожа Лаландъ». Безъ всякаго жеманства или отнѣкиванія она встала съ chaise longue, на которомъ сидѣла подлѣ меня, — и пошла къ роялю въ большую гостиную, въ сопровожденіи двухъ джентльменовъ и подруги, — той самой, что была съ ней въ оперѣ. Я хотѣлъ было проводить ее самъ, но почувствовалъ, что при данныхъ обстоятельствахъ лучше мнѣ оставаться въ тѣни. Такимъ образомъ я былъ лишенъ удовольствія видѣть, но за то могъ слышать, какъ она поетъ.
Впечатлѣніе, произведенное ся пѣніемъ на гостей, можно назвать электрическимъ, на меня же оно подѣйствовало еще сильнѣе. Я не въ силахъ передать свое впечатлѣніе. Безъ сомнѣнія, оно зависѣло отчасти отъ моей любви, но главнымъ образомъ, по моему крайнему убѣжденію, отъ удивительнаго исполненія. Никакое искусство не могло бы придать аріи или речитативу болѣе страстную экспрессію. Арія изъ Отелло — слова «sul mio sasso» — до сихъ поръ звучитъ въ моихъ ушахъ. Низкіе тоны были положительно чудесны. Ея голосъ обнималъ три полныя октавы отъ контральтоваго D до верхняго D сопрано, и достаточно сильный, чтобы наполнить залу Санъ Карлосъ, исполнялъ съ удивительною точностью всѣ трудности вокальной композиціи: восходящія и нисходящія гаммы, каденцы и fiorituri. Въ финалѣ Сомнамбулы она произвела поразительный эффектъ при словахъ —
Ah! non guinge uman pensiero
Al contento ond’io son piena.
Здѣсь, въ подражаніе Малибранъ, она измѣнила фразировку Беллини, понизивъ голосъ до тенороваго G и затѣмъ сразу перейдя па двѣ октавы вверхъ.
Оставивъ рояль послѣ этихъ чудесъ вокальнаго исполненія, она вернулась ко мнѣ, и я въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ излилъ свое восхищеніе. О своемъ изумленіи я ничего не сказалъ, хотя изумленіе было непритворное, такъ какъ слабость, или скорѣе какая-то дрожь нерѣшительности, въ ея голосѣ при обыкновенномъ разговорѣ не позволяла мнѣ ожидать многаго отъ ея пѣнія.
Мы говорили долго, серьезно, безъ помѣхи и совершенно свободно. Она заставила меня разсказать ей о моемъ прошломъ и слушала, не проронивъ слова. Я ничего не скрывалъ, чувствуя, что не имѣю права скрывать что-либо отъ ея довѣрчиваго участія. Ободренный ея откровенностью въ отношеніи деликатнаго вопроса о возрастѣ, я, съ своей стороны, совершенно откровенно разсказалъ не только о своихъ мелочныхъ недостаткахъ, но и о тѣхъ моральныхъ и даже физическихъ слабостяхъ, признаніе которыхъ, требуя большого мужества, служитъ тѣмъ болѣе очевиднымъ доказательствомъ любви. Я разсказалъ о своихъ похожденіяхъ въ коллегіи, о своихъ сумазбродствахъ, попойкахъ, долгахъ, любовныхъ увлеченіяхъ. Я упомянулъ даже о чахоточномъ кашлѣ, которымъ страдалъ одно время, о хроническомъ ревматизмѣ, о наслѣдственномъ расположеніи къ подагрѣ, и въ заключеніе, о непріятной и неудобной, хотя тщательно скрываемой до сихъ поръ, слабости зрѣнія.
— Насчетъ этого послѣдняго пункта, — смѣясь замѣтила г-жа Лаландъ, — вы сознались очень неблагоразумно; такъ какъ, ручаюсь, безъ вашего сознанія никто не заподозрилъ бы васъ въ этомъ недостаткѣ. Кстати, — продолжала она, — помните-ли вы, тутъ я замѣтилъ, несмотря на полумракъ комнаты, что лицо ея покрылось густымъ румянцемъ, — помните-ли вы, mon cher ami, эту вещицу?
Тутъ я увидѣлъ въ ея рукахъ лорнетъ, совершенно подобный тому, который такъ поразилъ меня въ оперѣ.
— Слишкомъ хорошо, увы! помню его, — воскликнулъ я, страстно пожимая нѣжную ручку, протягивавшую мнѣ лорнетъ. Это была великолѣпная вещица, въ богатой филигранной оправѣ, сверкавшая драгоцѣнными каменьями.
— Eh bien, mon ami, — продолжала она съ какимъ-то empressement въ голосѣ, нѣсколько удивившимъ меня. — Eh bien, mon ami, итакъ, вы просите меня о милости, которую называете безцѣнной. Вы просите меня обвѣнчаться съ вами завтра же. Если я соглашусь на вашу просьбу, которая отвѣчаетъ желаніямъ моего сердца, можно-ли будетъ и мнѣ попросить васъ объ одной очень, очень маленькой жертвѣ?
— Назовите ее! — воскликнулъ я съ энергіей, которая чуть не выдала насъ гостямъ, и едва удержавшись отъ безумнаго желанія броситься къ ея ногамъ, — назовите ее, моя возлюбленная, моя Евгенія, моя жизнь! — назовите ее!.. но она уже исполнена, прежде чѣмъ вы назвали.
— Вы должны, mon ami, — сказала она, — ради своей возлюбленной Евгеніи, вы должны преодолѣть маленькую слабость, въ которой только что признались, слабость скорѣе моральную, чѣмъ физическую, слабость, которая такъ не подходитъ къ вашей благородной натурѣ, такъ не совмѣстима съ вашимъ открытымъ характеромъ и, безъ сомнѣнія, рано или поздно навлечетъ на васъ какую-нибудь непріятность. Вы должны побѣдить ради меня то своего рода кокетство, которое, какъ вы сами сознались, заставляетъ васъ отрицать или скрывать слабость вашего зрѣнія. Вѣдь вы, дѣйствительно, скрываете этотъ недостатокъ, отказываясь прибѣгать къ средствамъ, которыя могли бы исправить его. Словомъ, вы должны носить очки, и слушайте, вѣдь вы уже согласились носить ихъ ради меня. Вы примите отъ меня вещицу, которую я держу въ рукѣ. Она превосходно помогаетъ зрѣнію, но, право, стоитъ пустяки, какъ драгоцѣнность. Вы увидите, что, надѣвая ее, такъ или такъ, можно носить ее въ видѣ очковъ постоянно, или пользоваться ею какъ лорнетомъ и носить въ жилетномъ карманѣ. Но вы уже согласились носить ее въ видѣ очковъ и постоянно, ради меня.
Признаюсь, эта просьба порядкомъ смутила меня. Но обстоятельства, разумѣется, не допускали колебаній.
— Это рѣшено! — воскликнулъ я со всѣмъ энтузіазмомъ, какой только могъ проявить въ данную минуту. — Рѣшено и подписано съ величайшей радостью! Я готовъ пожертвовать какимъ угодно чувствомъ ради васъ. Сегодня я буду носить этотъ милый лорнетъ, какъ лорнетъ, въ жилетномъ карманѣ, но съ первымъ проблескомъ того счастливаго утра, которое застанетъ меня вашимъ мужемъ, я надѣну его на… на носъ и буду пользоваться имъ не такъ романтически, не такъ изящно, но, конечно, съ большею пользой, именно, какъ вы желаете.
Затѣмъ нашъ разговоръ перешелъ къ завтрашней свадьбѣ. Моя невѣста сообщила мнѣ, что Тальботъ только что пріѣхалъ. Рѣшено было, что я немедленно увижусь съ нимъ и попрошу достать карету. Soirée врядъ-ли кончится раньше двухъ часовъ, тѣмъ временемъ карета будетъ готова и въ сумотохѣ разъѣзда г-жѣ Лаландъ не трудно будетъ незамѣтно усѣсться въ нее. Затѣмъ мы отправимся къ священнику, который будетъ ожидать насъ; затѣмъ обвѣнчаемся, отпустимъ Тальбота, и уѣдемъ на Востокъ, предоставивъ фешенебельной публикѣ комментировать какъ угодно это происшествіе.
Когда все это было рѣшено, я немедленно простился съ нею и отправился къ Тальботу, но по дорогѣ не утерпѣлъ — забѣжалъ въ ресторанъ поглядѣть на медальонъ. Я разсмотрѣлъ сго съ помощью лорнета. Портретъ былъ поразительно хорошъ! Эти огромные лучезарные глаза! этотъ гордый греческій носъ! эти роскошные черные локоны! Ахъ, — сказалъ я съ восхищеніемъ, — да, это живой образъ моей возлюбленной! Повернувъ медальонъ, я прочелъ на оборотной сторонѣ: «Евгенія Лаландъ, двадцати семи лѣтъ и семи мѣсяцевъ».
Я засталъ Тальбота дома и немедленно разсказалъ ему о своей удачѣ. Онъ, понятно, выразилъ глубочайшее изумленіе, но поздравилъ меня отъ всей души и предложилъ всяческую помощь съ своей стороны. Словомъ, дѣло пошло какъ по маслу и въ два часа утра, спустя десять минутъ послѣ свадебной церемоніи, я сидѣлъ съ г-жей Лаландъ, то есть съ мистриссъ Симпсонъ, въ каретѣ и катилъ изъ города въ сѣверо-восточномъ направленіи.
Мы рѣшили остановиться въ деревнѣ С., миляхъ въ двадцати отъ города, тамъ позавтракать и отдохнуть прежде чѣмъ двинемся дальше. Въ четыре часа карета остановилась у подъѣзда гостинницы.
Я помогъ выдти моей обожаемой женѣ и велѣлъ тотчасъ подать завтракъ. Тѣмъ временемъ мы прошли въ маленькую столовую и усѣлись.
Было уже почти совсѣмъ свѣтло, и когда я съ восторгомъ взглянулъ на ангела, сидѣвшаго рядомъ со мною, мнѣ пришла въ голову странная мысль, что со времени моего знакомства съ прославленной красавицей я до сихъ поръ ни разу еще не имѣлъ случая любоваться ея красотой при дневномъ свѣтѣ.
— Теперь, mon ami, — сказала она, прерывая нить моихъ мыслей, — теперь, mon cher ami, когда мы соединились на вѣки, когда я согласилась на ваши страстныя мольбы и исполнила свое обѣщаніе, теперь, надѣюсь, и вы вспомните о моей маленькой просьбѣ, о вашемъ, обѣщаніи. Ахъ! постойте! дайте мнѣ вспомнить! Да, я помню! Да, я помню слово въ слово обѣщаніе, которое вы дали своей Евгеніи въ эту ночь. Вы сказали: «Это рѣшено. Рѣшено и подписано съ величайшею радостью. Я готовъ пожертвовать какимъ угодно чувствомъ ради васъ. Сегодня я буду носить этотъ милый лорнетъ, какъ лорнетъ въ жилетномъ карманѣ, но съ первымъ проблескомъ того счастливаго утра, которое застанетъ меня вашимъ мужемъ, я надѣну его на… на носъ и буду пользоваться имъ не такъ романтически, не такъ изящно, но конечно съ большею пользою — именно какъ вы желаете». Вѣдь это ваши слова, мой возлюбленный супругъ, не правда-ли?
— Да, — отвѣчалъ я, — у васъ превосходная память и, конечно, прекрасная Евгенія, я не откажусь исполнить это обѣщаніе. Вотъ! смотрите! Они идутъ мнѣ, не правда-ли? — Съ этими словами я развернулъ лорнетъ и вздѣлъ его на носъ, между тѣмъ какъ г-жа Лаландъ, поправивъ шляпку и скрестивъ руки, сидѣла выпрямившись, въ какой-то странной, напряженной и даже неизящной позѣ.
— Господи помилуй! — воскликнулъ я почти въ ту же минуту, какъ пружинка лорнета охватила мое переносье. — Господи помилуй! что могло случиться съ этими очками? — и сдернувъ ихъ съ носа, я вытеръ стекла шелковымъ платкомъ, и надѣлъ опять.
Но если въ первую минуту я удивился, то теперь мое удивленіе превратилось въ изумленіе, глубокое, крайнее, можно сказать, ужасное. Что это значитъ, ради всего безобразнаго? Могу-ли я вѣрить своимъ глазамъ? Могу-ли я, вотъ въ чемъ вопросъ? Ужели… ужели… ужели это румяна? А эти… эти… эти морщины, ужели онѣ на лицѣ Евгеніи Лаландъ? И, о Юпитеръ! и всѣ боги и богини, большіе и маленькіе! Куда… куда… куда дѣвались ея зубы? Я швырнулъ очки на полъ и, вскочивъ со стула, уставился на г-жу Симпсонъ, скрежеща зубами, съ пѣной у рта, и въ тоже время безмолвный и раздавленный ужасомъ и бѣшенствомъ.
Какъ я уже сказалъ, г-жа Евгенія Лаландъ, то есть Симпсонъ, объяснялась по-англійски немногимъ лучше, чѣмъ писала, почему весьма благоразумно избѣгала употреблять этотъ языкъ въ обыкновенныхъ случаяхъ. Но мое бѣшенство заставило г-жу Симпсонъ прибѣгнуть къ объясненію на почти незнакомомъ ей языкѣ.
— Шего это, monsieur, — сказала она, глядя на меня съ крайнимъ изумленіемъ, — шего это, monsieur? што зъ вами? што зъ вами? или ви страдаетъ пляска святой Виттъ? если мой вамъ не пріятна, зашѣмъ било шениться?
— Вѣдьма! — заоралъ я, колотя себя въ грудь, — проклятая старая хрычевка!
— Ахъ! старъ!.. не ошень старъ!.. мнѣ только восемтесятъ тва годовъ.
— Восемьдесятъ два! — простоналъ я, прислоняясь къ стѣнѣ, — восемьдесятъ два милліона обезьянъ! На портретѣ сказано, двадцать семь лѣтъ и семь мѣсяцевъ!
— Конешно! та! вѣрно! но портретъ сдѣлана пятьдесятъ пять лѣтъ раньше. Когда мой выходилъ замужъ за второй супругъ, monsieur Лаландъ, — тогда мой дѣлалъ портретъ для моя дочь отъ первый супругъ, monsieur Муассаръ.
— Муассаръ! — воскликнулъ я.
— Та, Муассаръ, — отвѣчала она, передразнивая мое произношеніе, которое, правду сказать, не отличалось чистотою, — ну такъ што жь? Что ви знаетъ о Муассаръ?
— Ничего, старая карга! ничего я о немъ не знаю! только одинъ изъ моихъ предковъ носилъ эту фамилію.
— Эту фамиль? а что ви имѣетъ противъ этотъ фамиль? Это ошень хорошій фамиль; и Вуассаръ тоже ошень хорошій фамиль. Моя дочь, mademoiselle Муассаръ, шенился на monsieur Вуассаръ; и это ошень почтенный фамиль.
— Муассаръ! — воскликнулъ я, — Вуассаръ! да что вы хотите сказать?
— Что сказалъ? — я сказалъ Муассаръ и Вуассаръ; и кромѣ того Круассаръ и Фруассаръ. Дочь моей дочь mademoiselle Вуассаръ шенился на monsieur Круассаръ, а потомъ дочь ея дочь mademoiselle Круассаръ шенился на monsieur Фруассаръ, и ви навѣрно скажетъ, что это не ошень почтенный фамиль.
— Фруассаръ! — воскликнулъ я, почти теряя сознаніе, — вы говорите Муассаръ, и Вуассаръ, и Круассаръ, и Фруассаръ?
— Да, — отвѣчала она, откинувшись на спинку кресла и вытянувъ ноги, — да, Муассаръ, и Вуассаръ, и Круассаръ, и Фруассаръ. Но monsieur Фруассаръ билъ глюпый, такой же большой дуракъ, какъ ви, и онъ покипуль la belle France, и уѣхалъ въ эту stupide Amerique, и тутъ у него родился ошень глюпый, ошень, ошень глюпый сынъ, такъ я слышалъ, хотя не имѣлъ de plaisir ветрѣшаться съ нимъ. Его имя Наполеонъ Бонапарте Фруассаръ и ви навѣрно скажетъ, что онъ тоже не ошень почтенный шеловѣкъ.
Длина-ли этой рѣчи или ея содержаніе привели мистриссъ Симпсонъ въ неистовство, только окончивъ ее съ большимъ трудомъ, она сорвалась съ кресла какъ полоумная, сбросивъ на полъ турнюръ величиной съ добрую гору. Вскочивъ на ноги, она оскалила десны, замахала руками, засучила рукава, погрозила мнѣ кулакомъ, и, въ заключеніе, сорвавъ съ головы шляпку и огромный парикъ изъ роскошныхъ черныхъ волосъ, съ визгомъ швырнула ихъ на полъ и пустилась танцоватъ какой-то нелѣпый фанданго, рѣшительно внѣ себя отъ бѣшенства.
Между тѣмъ я почти безъ чувствъ упалъ на кресло, — Муассаръ и Вуассаръ! — повторялъ я, — и Круассаръ и Фруассаръ! — Муассаръ, Вуассаръ, Круассаръ и Наполеонъ Бонапарте Фруассаръ! — да вѣдь это я, проклятая старая змѣя, это я, слышишь ты, это я! — тутъ я заоралъ во всю глотку: — это я-а-а! Я Наполеонъ Бонапарте Фруассаръ и чортъ меня побери, если я не женился на своей пра-пра-бабушкѣ!
Да, г-жа Евгенія Лаландъ, quasi Симпсонъ, по первому мужу Муассаръ, была моя пра-пра-бабушка. Въ молодости она была красавицей и даже въ восемьдесятъ два года сохранила величавый станъ, скульптурныя очертанія шеи, прекрасныя глаза и греческій носъ. Съ помощью этихъ остатковъ красоты, жемчужныхъ бѣлилъ, румянъ, фальшивыхъ волосъ, фальшивыхъ зубовъ, фальшиваго turnure, и искуснѣйшихъ модистокъ Парижа она до сихъ поръ занимала почетное мѣсто въ ряду beautès un peu passées французской столицы. Въ этомъ отношеніи она дѣйствительно немногимъ уступала знаменитой Нинонъ де-Ланкло.
Она обладала громаднымъ состояніемъ, и оставшись вторично бездѣтной вдовой, вспомнила о моемъ существованіи и отправилась въ Америку въ сопровожденіи дальней родственницы своего второго мужа, г-жи Стефаніи Лаландъ, съ цѣлью отыскать меня и сдѣлатъ своимъ наслѣдникомъ.
Въ оперѣ моя пра-пра-бабушка обратила на меня вниманіе и оглядѣвъ въ лорнетъ, была поражена фамильнымъ сходствомъ.
Это обстоятельство заинтересовало ее и, зная, что я долженъ находиться въ городѣ, она обратилась за справкой къ господину, находившемуся въ ея ложѣ. Онъ зналъ меня и сказалъ ей, кто я такой. Это побудило ее вторично осмотрѣть меня въ лорнетъ, что въ свою очередь придало мнѣ смѣлости, выразившейся въ уже описанномъ нелѣпомъ поведеніи. Она отвѣтила на мой поклонъ, думая, что я случайно узналъ, кто она такая. Когда же, обманутый своей близорукостью и ухищреніями ея туалета, я съ такимъ восторгомъ обратился къ Тальботу, онъ вообразилъ, что я говорю о молодой красавицѣ и вполнѣ правдиво отвѣтилъ, что это «знаменитая вдовушка, г-жа Лаландъ».
На слѣдующее утро моя пра-пра-бабушка встрѣтилась на улицѣ съ Тальботомъ, своимъ старымъ парижскимъ знакомымъ; и разговоръ естественно зашелъ обо мнѣ. Тутъ объяснилось, что я страдаю слабостью зрѣнія, такъ какъ этотъ недостатокъ былъ хорошо извѣстенъ моимъ друзьямъ, хотя я и не подозрѣвалъ этого. Къ своему огорченію, моя добрая старая родственница убѣдилась, что я вовсе не зналъ, кто она такая, а просто сумасбродилъ, вздумавъ объясняться въ любви съ незнакомой старухой, въ театрѣ. Чтобы наказать меня за опрометчивость, она устроила заговоръ съ Тальботомъ. Онъ нарочно спрятался отъ меня, чтобъ не представлять ей. Мои разспросы на улицѣ о «прекрасной вдовѣ, г-жѣ Лаландъ» были естественно отнесены къ младшей лэди; такимъ образомъ объясняется разговоръ съ тремя пріятелями и ихъ намекъ на Нинонъ де-Ланкло. Мнѣ ни разу не удалось видѣть г-жу Лаландъ при дневномъ свѣтѣ, а на ея soirée, мое несчастное кокетство, заставившее меня спрятать лорнетъ въ карманъ, помѣшало мнѣ открыть ея возрастъ. Крики «г-жа Лаландъ» относились къ молодой лэди; но моя пра-пра-бабушка встала одновременно съ нею и отправилась вмѣстѣ съ ней къ роялю, въ гостиную. Она рѣшилась остановить меня, если я вздумаю сопровождать ее; но я былъ настолько благоразуменъ, что остался самъ. Пѣніе, такъ восхитившее меня, было пѣніе г-жи Стефаніи Лаландъ. Лорнетъ былъ предложенъ мнѣ, чтобы прибавить соли насмѣшкѣ. Этотъ подарокъ послужилъ поводомъ прочесть мнѣ нотацію насчетъ моей слабости. Излишне прибавлять, что стекла, которыми пользовалась старуха, были замѣнены другими, болѣе подходившими къ моимъ глазамъ.
Роль духовной особы, соединившей насъ роковыми узами, сыгралъ пріятель Тальбота. Онъ никогда не былъ священникомъ, зато отлично правилъ лошадьми и замѣнивъ рясу кучерскимъ кафтаномъ, повезъ «счастливую парочку» изъ города. Тальботъ усѣлся рядомъ съ нимъ на козлахъ. Такимъ образомъ оба сорванца провожали насъ, и изъ окна задней комнаты въ гостинницѣ любовались развязкой драмы. Кажется, мнѣ придется вызвать ихъ обоихъ.
Какъ бы то ни было, я не женился на своей пра-пра-бабушкѣ, и эта мысль доставляетъ мнѣ непомѣрное облегченіе. Но я женился на г-жѣ Лаландъ, на г-жѣ Стефаніи Лаландъ, съ которой свела меня моя добрая старая родственница, отказавъ мнѣ притомъ все свое состояніе въ случаѣ своей смерти, если только она умретъ когда-нибудь. Въ заключеніе: я навсегда покончилъ съ billets-doux и никогда не разстаюсь съ ОЧКАМИ.
