Въ концѣ 1827 года, проживая вблизи Шарлоттесвилля въ Виргиніи, я случайно познакомился съ мистеромъ Августомъ Бедло. Это былъ во всѣхъ отношеніяхъ замѣчательный молодой джентльменъ, возбудившій во мнѣ глубокій интересъ и любопытство. Его личность оставалась для меня, загадкой въ духовномъ и физическомъ отношеніяхъ. О его семьѣ я не могъ получить никакихъ свѣдѣній. Откуда онъ явился, я не зналъ. Даже его возрастъ — хотя я называю его молодымъ джентльменомъ — порядкомъ смущалъ меня. Конечно, онъ казался молодымъ — и часто говорилъ о своей юности — но бывали минуты, когда я безъ особыхъ колебаній далъ бы ему сто лѣтъ. Но всего болѣе поражала меня его наружность. Онъ былъ необыкновенно высокъ и тощъ, сильно сутуловатъ, съ длинными, худыми членами, съ широкимъ низкимъ лбомъ, и казался совсѣмъ безкровнымъ. Его ротъ былъ великъ и подвиженъ, а зубы замѣчательно неровные, хотя здоровые: такихъ странныхъ зубовъ я ни у кого не видалъ раньше. Улыбка его, впрочемъ, отнюдь не была непріятна, но всегда одинакова. Въ ней выражалась глубокая печаль — неизмѣнная, вѣковѣчная тоска. Глаза у него были громадные и круглые, какъ у кошки. Зрачки сокращались и расширялись соотвѣтственно усиленію или ослабленію свѣта, какъ это наблюдается у представителей кошачьяго рода. Въ минуты возбужденія они загорались необычайнымъ блескомъ и, казалось, не отражали, а испускали лучи внутренняго свѣта, какъ солнце или свѣча; но въ обыкновенномъ состояніи были до того тусклы, туманны и мертвенны, что напоминали глаза давно погребеннаго трупа.
Эти особенности, повидимому, смущали его самого, и онъ часто намекалъ на нихъ въ разговорѣ, не то объясняя, не то оправдывая ихъ, что въ началѣ производили на меня крайне тяжелое впечатлѣніе. Вскорѣ, однако, я привыкъ къ этому и непріятное впечатлѣніе разсѣялось. Казалось, будто онъ хотѣлъ дать понять не прямо, а намекомъ, — что не всегда былъ такимъ, — что только рядъ припадковъ невралгіи такъ измѣнилъ его наружность, отличавшуюся когда-то красотой не совсѣмъ обыкновенной. Въ теченіе многихъ лѣтъ онъ пользовался совѣтами нѣкоего доктора Темпльтона, стараго джентльмена лѣтъ семидесяти, — съ которымъ встрѣтился въ Саратогѣ, и отъ котораго получилъ, или думалъ, что получилъ, значительное облегченіе. Въ виду этого Бедло, человѣкъ богатый, заключилъ съ нимъ условіе, въ силу котораго докторъ Темпльтонъ, за щедрое годовое вознагражденіе, обязывался посвѣтить свое время и врачебную опытность исключительно заботамъ о больномъ.
Въ молодости докторъ Темпльтонъ много путешествовалъ, побывалъ въ Парижѣ и сдѣлался послѣдователемъ Месмера. Исключительно месмерическими средствами онъ съумѣлъ облегчить жестокія страданія своего паціента; и этотъ успѣхъ естественно внушилъ послѣднему извѣстную степень довѣрія къ мнѣніямъ, на которыхъ основывались эти средства. Но докторъ, подобно всѣмъ энтузіастамъ, добивался полнаго обращенія своего ученика, въ чемъ и успѣлъ настолько, что больной согласился подвергнуться цѣлому ряду опытовъ. — Частое повтореніе послѣднихъ привело къ результату, который въ наши дни потерялъ интересъ новизны, такъ что никого не удивить, но въ то время, о которомъ я пишу, былъ еще крайне рѣдкимъ явленіемъ въ Америкѣ. Я хочу сказать, что между докторомъ Темпльтономъ и Бедло установился мало по малу весьма опредѣленный и сильный rapport или магнетическая связь. Я не стану, впрочемъ, утверждать, что этотъ rapport превосходилъ предѣлы обыкновенной усыпляющей силы, но сама эта сила достигла высокой интенсивности. Первая попытка вызвать магнетическій сонъ не удалась. На пятой или шестой успѣхъ былъ не полный, и то послѣ долгихъ усилій. Только двѣнадцатая увѣнчалась полнымъ успѣхомъ. Послѣ этого воля паціента быстро подчинилась волѣ врача, такъ что, когда я познакомился съ ними, сонъ наступалъ почти мгновенно, по желанію магнетизера, хотя бы паціентъ не зналъ о его присутствіи. Только теперь, въ 1845 г., когда подобныя чудеса совершаются чуть не ежедневно тысячами, рѣшаюсь я сообщитъ объ этомъ, съ виду невозможномъ, фактѣ.
Темпераментъ Бедло былъ въ высшей степени впечатлительный, раздражительный, восторженный. Онъ обладалъ богатымъ и пылкимъ воображеніемъ, которое, безъ сомнѣнія, возбуждалось еще болѣе подъ вліяніемъ морфина. Морфинъ онъ поглощалъ въ огромныхъ количествахъ и положительно не могъ обойтись безъ него. Обыкновенно онъ принималъ сильную дозу тотчасъ послѣ завтрака или, точнѣе, послѣ стакана кофе, такъ какъ ничего не ѣлъ по утрамъ, а затѣмъ отправлялся одинъ, или съ собакой, бродить среди пустынныхъ холмовъ, которые тянутся къ юго-западу отъ Шарлоттесвилля и извѣстны подъ громкимъ именемъ Скалистыхъ Горъ.
Въ одинъ пасмурный, теплый, сѣрый день, въ концѣ ноября, въ странное interregnum временъ года, которое называется Индійскимъ лѣтомъ, мистеръ Бедло, по обыкновенію, отправился въ холмы. День прошелъ, а онъ не возвращался. Въ восемь часовъ вечера, не на шутку встревоженные его продолжительнымъ отсутствіемъ, мы собирались отправиться на поиски, какъ вдругъ онъ неожиданно явился, повидимому, въ нормальномъ состояніи и болѣе веселомъ настроеніи духа, чѣмъ обыкновенно. Онъ разсказалъ странныя вещи о своей прогулкѣ.
— Вы помните, — говорилъ онъ, — что я оставилъ Шарлоттесвилль около десяти часовъ утра. Я прямо направился въ горы и часовъ около десяти вступилъ въ ущелье, совершенно незнакомое мнѣ. Я съ большимъ интересомъ направился по его извивамъ. Ландшафтъ, окружавшій меня, врядъ-ли можно было назвать грандіознымъ, но мнѣ нравятся такіе ландшафты своимъ невыразимо безотраднымъ видомъ. Пустыня казалась безусловно дѣвственной. Мнѣ казалось, что нога человѣческая еще не ступала по этимъ зеленымъ лужайкамъ и сѣрымъ скаламъ. Входъ въ ущелье до того незамѣтенъ и недоступенъ, — развѣ случайно, — что я, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ былъ первый путникъ, — первый и единственный путникъ, проникшій въ этотъ закоулокъ.
Густой и совершенно особенный туманъ или дымъ, свойственный индійскому лѣту, и нависшій надъ всѣми предметами, безъ сомнѣнія усиливалъ странное впечатлѣніе, производимое этими предметами. Туманъ былъ такъ густъ, что я ничего не видѣлъ на разстояніи двѣнадцати ярдовъ. Тропинка, по которой я шелъ, была крайне извилиста, а солнца не было видно, такъ что я скоро утратилъ всякое представленіе о направленіи. Тѣмъ временемъ морфинъ оказалъ свое обычное дѣйствіе придавъ глубокій интересъ всему внѣшнему міру. Въ шелестѣ листьевъ, въ зелени былинокъ, въ формѣ трилистника, въ жужжаніи пчелы, въ блескѣ росы, въ дыханіи вѣтерка, въ слабомъ ароматѣ лѣса чуялся цѣлый веселый и причудливый рой поэтическихъ и безсвязныхъ мыслей.
Поглощенный ими, я бродилъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, пока туманъ не сгустился до того, что мнѣ пришлось пробираться ощупью. Тутъ невыразимое безпокойство овладѣло мною — родъ нервной дрожи и нерѣшимости — я боялся ступить, думая, что вотъ-вотъ слечу въ пропасть. Вспомнились мнѣ также странныя исторіи о Скалистыхъ Горахъ, о дикомъ и свирѣпомъ племени, населяющемъ ихъ пещеры и пропасти. Тысяча смутныхъ грезъ осаждали и угнетали меня — грезъ тѣмъ болѣе мучительныхъ, чѣмъ онѣ были туманнѣе. Но вдругъ до моего слуха долетѣлъ грохотъ барабана.
Разумѣется, мое удивленіе не знало границъ. Барабанъ въ этихъ горахъ былъ вещью, совершенно необычайной. Я бы не болѣе удивился, услыхавъ звукъ трубы Архангела. Но моему изумленію суждено было еще увеличиться. Раздался дребезжащій звукъ, похожій на бряцанье связки ключей, и спустя мгновеніе — какой-то смуглый, полунагой человѣкъ съ крикомъ пробѣжалъ мимо меня. Онъ промчался такъ близко, что я почувствовалъ его горячее дыханіе на своемъ лицѣ. Въ рукѣ у него былъ какой-то странный инструментъ, состоящій изъ связки стальныхъ колецъ, которыми онъ гремѣлъ на бѣгу. Лишь только онъ исчезъ въ туманѣ, какъ за нимъ промчался съ разинутой пастью и горящими глазами какой-то огромный звѣрь. Я не могъ ошибиться насчетъ его породы. Эти была гіена.
Видъ чудовища скорѣе разсѣялъ, чѣмъ усилилъ мой ужасъ — теперь я понялъ, что брежу, и старался усиліемъ воли вернуться къ сознанію. Я смѣло и бодро пошелъ впередъ; протиралъ глаза, громко восклицалъ, щипалъ себѣ члены. Мнѣ попался ручеекъ и я вымылъ въ немъ лицо, руки и шею. Вода освѣжила меня, и повидимому, разсѣяла странныя ощущенія, докучавшія мнѣ до сихъ поръ. Я всталъ совершенно новымъ, какъ мнѣ казалось, человѣкомъ и твердо, спокойно продолжалъ свой путь по невѣдомой тропинкѣ.
Наконецъ, истомленный ходьбой и тяжелой удушливой атмосферой, я усѣлся подъ деревомъ. Передо мной блеснулъ слабый лучъ солнца, и тѣнь листьевъ дерева, легкая, но отчетливая, обрисовалась на травѣ. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ я съ удивленіемъ разсматривалъ эту тѣнь. Ея форма поражала меня. Я взглянулъ вверхъ. Дерево оказалось пальмой.
Я вскочилъ въ страшномъ волненіи, такъ какъ теперь не могъ уже успокоиться мыслью, что я брежу. Я видѣлъ — я сознавалъ, что вполнѣ владѣю своими чувствами, и эти чувства открывали моей душѣ цѣлый міръ новыхъ и странныхъ ощущеній. Жара разомъ сдѣлалась невыносимой. Воздухъ былъ напоенъ страннымъ ароматомъ. Тихій, неумолчный ропотъ, подобный журчанію полноводной, но тихой рѣки долеталъ до моихъ ушей, сливаясь съ глухимъ жужжаніемъ множества человѣческихъ голосовъ.
Пока я прислушивался внѣ себя отъ изумленія, сильный порывъ вѣтра развѣялъ завѣсу тумана, точно по мановенію волшебника.
Я находился у подошвы высокой горы и смотрѣлъ на разстилавшуюся передо мной обширную равнину, по которой извивалась величавая рѣка. На берегу рѣки раскинулся городъ восточнаго типа, напоминавшій описанія Тысячи и Одной Ночи, но еще болѣе страннаго характера. Съ моего наблюдательнаго пункта, находившагося гораздо выше города, я могъ видѣть его со всѣми закорками, точно на картѣ. Безчисленныя улицы перекрещивались безпорядочно, по всѣмъ направленіямъ, напоминая скорѣе извилистыя аллеи, чѣмъ улицы, и буквально кишѣли народомъ. Дома имѣли причудливо живописный видъ. Повсюду виднѣлись балконы, веранды, минареты, храмы, круглыя окна, украшенныя причудливой рѣзьбой. Базаровъ было множество; они изобиловали разнообразнѣйшими товарами — шелкомъ, кисеей, великолѣпными металлическими издѣліями и драгоцѣнными каменьями. Кромѣ тото, повсюду пестрѣли знамена, паланкины, носилки съ стройными дамами, окутанными въ покрывала, слоны въ пышныхъ попонахъ, уродливые идолы, барабаны, трубы, гонги, копья, серебряные и вызолоченные жезлы. Въ этой суматохѣ, въ шумной толпѣ среди милліона черныхъ и желтокожихъ людей, въ тюрбанахъ и мантіяхъ, съ длинными развѣвающимися бородами, ревѣло безчисленное множество священныхъ, украшенныхъ лентами, быковъ, между тѣмъ какъ легіоны грязныхъ обезьянъ съ крикомъ и визгомъ лазили по карнизамъ мечетей, по минаретамъ и башенкамъ. Эти шумныя улицы спускались безчисленными рядами ступеней къ купальнямъ на рѣкѣ, которая, казалось, съ трудомъ прокладывала себѣ путь среди тяжело нагруженныхъ кораблей. За чертой города возвышались величественныя группы пальмъ и кокосовыхъ деревьевъ; тамъ и сямъ виднѣлись рисовыя поля, крытыя соломой хижины поселянъ, цистерны, храмы, цыганекій таборъ или одинокая граціозная дѣвушка съ кувшиномъ на головѣ, пробирающаяся къ берегу величавой рѣки.
Вы, конечно, скажете, что я грезилъ; но этого не было. Во всемъ, что я видѣлъ, что я слышалъ, что я чувствовалъ, что я думалъ, не было того, специфическаго оттѣнка, который всегда характеризуетъ грезу. Все имѣло строго реальный характеръ. Сначала, думая, что брежу, я подвергъ себя ряду испытаній, которыя убѣдили меня, что все это происходитъ на яву. Когда во снѣ является мысль, что «это только сонъ», — она всегда подтверждается, и спящій просыпается почти тотчасъ же. Новалисъ совершенно справедливо замѣтилъ: «мы близки къ пробужденію, когда намъ снится, что мы спимъ». Если бы видѣніе, явившееся передо мною, не возбудило во мнѣ подозрѣнія, что я сплю, оно могло бы быть сномъ, но разъ я заподозрилъ и провѣрилъ его, приходится отнести его къ разряду другихъ явленій.
— Въ этомъ отношеніи вы, можетъ быть, и правы, — замѣтилъ д-ръ Темпльтонъ, — но продолжайте. Вы встали и спустились въ городъ.
— Я всталъ, — продолжалъ Бедло, взглянувъ на доктора съ глубокимъ изумленіемъ, — я всталъ, какъ вы говорите, и спустился въ городъ. По дорогѣ я смѣшался съ толпой, спѣшившей туда же, повидимому, въ крайнемъ возбужденіи. Внезапно, въ силу какого-то непонятнаго импульса, я проникся глубокимъ личнымъ интересомъ къ тому, что здѣсь происходило. Точно я чувствовалъ, что мнѣ предстоитъ важная роль въ какой-то драмѣ, хотя не сознавалъ ясно, въ чемъ она состоитъ. Во всякомъ случаѣ, я испытывалъ чувство глубокой вражды къ окружавшей меня толпѣ. Я выбрался изъ нея и окольной тропинкой добѣжалъ до города. Здѣсь стояла страшная суматоха. Небольшой отрядъ людей, одѣтыхъ въ полуевропейское-полуиндѣйское платье, подъ начальствомъ офицеровъ въ полубританской формѣ, выдерживалъ неравную борьбу съ толпой, кишѣвшей на улицахъ. Я присоединился къ слабѣйшей партіи, подобравъ оружіе убитаго офицера, и дрался, самъ не знаю съ кѣмъ, съ бѣшенствомъ отчаянія. Но скоро намъ пришлось отступить передъ массой враговъ; мы укрылись въ какомъ-то кіоскѣ, забаррикадировались и на время были въ безопасности. Изъ амбразуры подъ крышей кіоска я видѣлъ огромную толпу, которая съ бѣшенымъ увлеченіемъ осаждала красивый дворецъ надъ рѣкой. Вскорѣ, изъ окошка въ верхнемъ этажѣ дворца показалась изнѣженнаго вида фигура и спустилась по веревкѣ, свитой изъ тюрбановъ. Лодка поджидала ее внизу, на рѣкѣ, и перевезла на противуподожный берегъ.
Между тѣмъ, новая мысль овладѣла моей душой. Я обратился къ товарищамъ съ немногими, но энергическими словами; нѣкоторые изъ нихъ присоединились ко мнѣ и мы отважились на бѣшеную вылазку изъ кіоска. Мы кинулись на окружавшую его толпу. Она не выдержала перваго натиска и отступила. Потомъ оправилась, но послѣ отчаянной схватки снова отступила. Между тѣмъ, мы отошли далеко отъ кіоска, запутавшись въ узкихъ улицахъ съ высокими, нависшими домами, куда никогда не заглядывало солнце. Толпа съ яростью напирала на насъ, угрожая копьями и забрасывая тучами стрѣлъ. Эти послѣднія были весьма замѣчательны и напоминали извилистые ножи малайцевъ. Онѣ походили формой на ползущую змѣю, были чернаго цвѣта и очень длинны, съ отравленнымъ остріемъ. Одна изъ нихъ ударила меня въ правый високъ. Я пошатнулся и упалъ. Моментально страшная боль пронизала меня. Я корчился, я задыхался, я умеръ.
— Теперь, — сказалъ я, смѣясь, — вы врядъ-ли станете утверждать, что все это происшествіе происходило наяву. Не думаете же вы, что умерли.
Въ отвѣтъ на это я ожидалъ услышать отъ Бедло какую-нибудь веселую шутку, но, къ изумленію моему, онъ колебался, дрожалъ, страшно поблѣднѣлъ и не сказалъ ни слова. Я взглянулъ на Темпльтона. Онъ сидѣлъ, выпрямившись какъ палка, на креслѣ — зубы его стучали, глаза готовы были выскочить изъ орбитъ. — Продолжайте! — сказалъ онъ, наконецъ, хриплымъ голосомъ.
— Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, — продолжалъ Бедло, — моимъ единственнымъ ощущеніемъ — единственнымъ чувствомъ — было ощущеніе тьмы и небытія, сопровождавшееся яснымъ сознаніемъ смерти. Наконецъ, внезапный и сильный, какъ бы электрическій толчекъ потрясъ мою душу. Вмѣстѣ съ нимъ явилось ощущеніе подвижности и свѣта. Этотъ послѣдній я чувствовалъ, а не видѣлъ. Затѣмъ, мнѣ показалось, будто я встаю. Но у меня не было тѣлесной, видимой, слышимой или осязаемой формы. Толпа исчезла. Шумъ прекратился. Городъ успокоился. У ногъ моихъ лежало мое тѣло, съ стрѣлой въ вискѣ, съ раздутой, обезображенной головой. Но все это я только чувствовалъ, а не видѣлъ. Я ничѣмъ не интересовался. Даже собственный трупъ казался предметомъ, до котораго мнѣ нѣтъ никакого дѣла. Желаній у меня не было, но я почувствовалъ, что прихожу въ движеніе и легко уношусь изъ города по той же извилистой тропинкѣ, которая привела меня туда. Достигнувъ того мѣста въ ущельи, гдѣ мнѣ встрѣтилась гіена, я снова испыталъ сотрясеніе, какъ бы отъ гальванической баттареи; и ко мнѣ вернулось ощущеніе тяжести, воли, тѣлеснаго существованія. Я снова сдѣлался самимъ собою — и поспѣшилъ домой, но прошлое не потеряло своей яркости, и даже теперь мой разсудокъ рѣшительно отказывается признать его сномъ.
— Это и не былъ сонъ, — сказалъ Темпльтонъ глубоко торжественнымъ тономъ, — хотя я не знаю, какъ его назвать иначе. Предположимъ, что современный духъ человѣческій находится наканунѣ поразительныхъ психическихъ открытій. Удовольствуемся этимъ предположеніемъ. Остальное я могу разъяснить. Взгляните на эту акварель, которую я показалъ бы вамъ раньше, если бы меня не удерживало какое-то необъяснимое чувство ужаса.
Мы взглянули на рисунокъ. Я не нашелъ въ немъ ничего особеннаго; но дѣйствіе его на Бедло было поразительно. Онъ чуть не лишился чувствъ. Между тѣмъ это былъ попросту миніатюрный портретъ, правда, удивительной работы, его собственной замѣчательной физіономіи. Такъ, по крайней мѣрѣ, я думалъ.
— Замѣтьте дату рисунка, — сказалъ докторъ Темпльтонъ, — вотъ она, едва замѣтная, въ утолку — 1780 г. Въ этомъ году былъ нарисованъ портретъ. Портретъ удивительно сходенъ съ оригиналомъ — моимъ другомъ мистеромъ Олдебомъ, съ которымъ я познакомился и подружился въ Калькуттѣ, во времена Уоррена Гастингса. Мнѣ было тогда всего двадцать лѣтъ отъ роду. Когда я впервые увидалъ васъ въ Саратогѣ, мистеръ Бедло, меня поразило ваше удивительное сходство съ портретомъ. Оно-то и побудило меня познакомиться съ вами, искатъ вашей дружбы и, наконецъ, заключить условіе, въ силу котораго я сдѣлался вашимъ постояннымъ спутникомъ. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ мною руководило отчасти, а можетъ быть и главнымъ образомъ, воспоминаніе о покойномъ, но также и болѣзненное, не лишенное примѣси страха, любопытство относительно васъ самихъ.
— Описывая видѣніе, явившееся вамъ среди холмовъ, вы описали съ мельчайшей точностью городъ Бенаресъ на Священной Рѣкѣ. Мятежъ, схватки, рѣзня — дѣйствительныя происшествія въ возстаніе Шеитъ Синга, случившееся въ 1780 году, когда Гастингсъ едва избѣжалъ смерти. Человѣкъ, бѣжавшій съ помощью веревки изъ тюрбановъ, былъ самъ Шеитъ Сингъ. Отрядъ въ кіоскѣ состоялъ изъ сипаевъ и англійскихъ офицеровъ подъ начальствомъ Гастингса. Я принадлежалъ къ этому отряду и всѣми силами старался воспрепятствовать необдуманной и роковой вылазкѣ офицера, павшаго на улицѣ отъ отравленной стрѣлы какого-то бенгалезца. Офицеръ былъ мой лучшій другъ. Это былъ Олдебъ. Вы увидите изъ этой рукописи (тутъ докторъ вытащилъ изъ кармана записную книжку съ свѣже исписанными листами), что въ то самое время, когда вы переживали всѣ эти происшествія въ холмахъ, я описывалъ ихъ здѣсь, дома.
Спустя недѣлю послѣ этого разговора въ Шарлоттесвилльской газетѣ появилась слѣдующая замѣтка:
«Съ глубокимъ прискорбіемъ сообщаемъ о смерти мистера Августа Бедло, джентльмена, завоевавшаго общую симпатію со стороны гражданъ Шарлоттесвилля своимъ привѣтливымъ характеромъ и многими достоинствами.
Въ послѣдніе годы мистеръ Бедло страдалъ невралгіей, которая нерѣдко угрожала роковымъ исходомъ; но эта болѣзнь послужила только косвенной причиной его смерти. Ближайшая причина очень страннаго характера. Нѣсколько дней тому назадъ, во время прогулки въ Скалистыя горы, онъ схватилъ легкую простуду, сопровождавшуюся приливами крови къ головѣ. Чтобы облегчать больного, докторъ Темпльтонъ прибѣгнулъ къ мѣстному кровопусканію. Были приставлены піявки къ вискамъ. Въ поразительно короткій промежутокъ времени паціентъ скончался: оказалось, что въ банку съ піявками попали случайно нѣсколько ядовитыхъ піявокъ, водящихся въ здѣшнихъ прудахъ.
Одна изъ нихъ присосалась къ маленькой артеріи на правомъ вискѣ. Ея сходство съ медицинской піявкой повело въ ошибкѣ, къ несчастію, непоправимой.
«N. B. — Ядовитая Шарлоттесвилльская піявка отличается отъ медицинской своимъ чернымъ цвѣтомъ и червеобразными движеніями, напоминающими движенія змѣи».
Я говорилъ съ издателемъ газеты объ этомъ замѣчательномъ случаѣ и, между прочимъ, спросилъ его, почему фамилія покойнаго напечатана безъ e: Bedlo[1].
— Вѣроятно, у васъ есть какія-нибудь основанія, — замѣтилъ я, — но я всегда предполагалъ, что эта фамилія пишется съ e на концѣ.
— Основанія? — никакихъ, — отвѣчалъ онъ. — Это просто опечатка. Фамилія Bedloe всегда пишется съ e, и сколько мнѣ извѣстно, никогда не писалась иначе.
— Ну, — проворчалъ я, уходя отъ него, — видно и впрямь правда чуднѣе выдумки. Вѣдь Bedlo безъ e — это Oldeb навыворотъ? А онъ увѣряетъ, будто это типографская ошибка.
Примѣчанія
править- ↑ По англійски эта фамилія пишется Bedloe, а произносится Бедло.Перев.
