Почему-то кучеръ повернулъ на Надеждинскую. Впрочемъ, на Воскресенскую набережную, гдѣ жили Петровы, и такъ можно было проѣхать. Васса Петровна машинально обратила вниманіе, какъ темно на этой улицѣ. Она никогда не понимала, почему въ Петроградѣ вдругъ устроили кромѣшную тьму, будто по просьбѣ убійцъ и грабителей, да какъ-то и не замѣчала, что фонари горятъ черезъ десять. Васса Петровна, вообще, мало что замѣчала, вотъ уже три (да, именно, три: это началось еще въ ноябрѣ) мѣсяца. Она, какъ и прежде, рано вставала, одѣвалась, завтракала, обѣдала, выслушивала отчеты старшаго приказчика, провѣряла домашніе и магазинные счета, слѣдила даже иногда за пасьянсами тети Вѣры или за сплетнями и жалобами Піамы Васильевны, но ничего не замѣчала. Не замѣчала лицъ, домовъ, погоды, думая все объ одномъ. Только въѣхавши на Надеждинскую, она вдругъ замѣтила и печально почувствовала, какая темная и унылая эта улица вечеромъ.
— Вотъ мнѣ бы подходило теперь здѣсь жить, — промелькнуло въ головѣ Вассы Петровны, но она сейчасъ же добавила про себя:
— Впрочемъ, у насъ и на Воскресенской достаточно уныло!
Она оглянулась, словно удивляясь, какъ это она вдругъ все видитъ: и рѣдкіе фонари, и мокрую мостовую, и звѣзды между быстро бѣгущими облаками. Она даже замѣтила два широкихъ конуса свѣта, приближавшихся сзади и вдали расползавшихся по скучнымъ домамъ. Въ дѣтствѣ такой свѣтъ бывалъ отъ волшебныхъ фонарей, теперь бываетъ въ кинематографахъ. Вѣрно, ѣдетъ моторъ. Онъ проѣхалъ шумно и быстро, освѣщенный внутри. Позади красный фонарь, запасная шина, вродѣ спасательнаго круга, и номеръ — 457. Почему-то сердце упало у Вассы Петровны. Она только сейчасъ сообразила, что въ освѣщенной кожаной каретѣ сидѣлъ Модестъ Несторовичъ: она не могла ошибиться. И потомъ, иначе, зачѣмъ бы такъ падало сердце? Нужно его догнать!
— Василій, живѣй, голубчикъ! — обратилась она къ кучеру, про себя твердя безъ всякаго омысла: «457, 457, 457. На что дѣлится это число? Ни на два, ни на три, ни на пять, даже на семнадцать не дѣлится. Можетъ быть, на девятнадцать? Скучно думать!»
Моторъ замедляетъ ходъ, останавливается. Такъ вотъ это гдѣ!
Кучеръ Петровой остановился напротивъ.
Васса Петровна не была увѣрена, дѣйствительно ли Деболинъ, Модестъ Несторовичъ, былъ тотъ высокій господинъ, который вошелъ въ освѣщенный подъѣздъ.
Но зачѣмъ же тогда такъ падало сердце!
Она подождала, пока господинъ поднялся, и сама направилась къ той же двери.
Вестибюль былъ грязноватъ, но съ претензіей на парадность. Вдоль красныхъ стѣнъ бѣлѣли статуи Флоры и Помоны подъ бѣлымъ карнизомъ. Старичокъ швейцаръ уже успѣлъ взяться за газету.
— Модестъ Несторовичъ Деболинъ еще не уѣзжали? — храбро опросила Васса Петровна, хотя въ глубинѣ души боялась, сама не зная чего. Старикъ посмотрѣлъ на нее черезъ очки, не вставая, и просто отвѣтилъ.
— Нѣтъ, они еще въ девятомъ номерѣ. Только передъ вами пріѣхали. Прикажете поднять?
— Въ девятомъ номерѣ, вы говорите?
— Да, у г-жи Жадынской, Елизаветы Николаевны.
— Благодарствуй! нѣтъ, я не буду подыматься.
— Передать что прикажете?
Кажется, швейцаръ смутно понималъ, что проговорился, но Васса Петровна сунула ему два рубля и задумчиво сказала:
— Нѣтъ. Передавать ничего не надо. Даже прошу васъ не говорить ни Модесту Несторовичу, ни г-жѣ Жадынской, что я заѣзжала. Завтра я ихъ увижу и переговорю.
— Слушаюсь.
Увидя собственный выѣздъ, швейцаръ еще больше смутился. долго стоялъ на тротуарѣ безъ шапки; вернувшись, взялъ было снова вверхъ ногами газету, но, тотчасъ ее отложивъ, побрелъ въ свою подвальную каморку, гдѣ пылалъ строй разноцвѣтныхъ лампадокъ.
Куперъ Василій понялъ безъ словъ по виду, съ которымъ хозяйка сѣла въ экипажъ, что теперь надо гнать вовсю: когда Васса Петровна бывала въ задумчивости, она любила быструю ѣзду, будто послѣдняя нѣсколько разгоняла ея невеселыя мысли. А въ послѣднее время все чаще и чаще приходилось гонять лошадей.
— Жалкій человѣкъ! — почти вслухъ произнесла Васса Петровна, но мечты, мимо воли, несли ее къ этому жалкому человѣку и даже не къ первымъ мѣсяцамъ ихъ любви (такъ давно), а къ послѣднимъ недѣлямъ, тяжелымъ и унизительнымъ. Какъ она валялась въ ногахъ тамъ, у него на холостой квартирѣ! ужасно! и все-таки онъ не смягчился, не открылся и не остался. Хоть бы вспомнилъ, что она, собственно говоря, и обмеблировала эту квартиру. Положимъ, онъ потомъ ей выплатилъ стоимость, когда получилъ мѣсто, но тогда-то онъ ничего не имѣлъ, да и мѣстомъ обязанъ ей же. Теперь, конечно, она не нужна ему больше, — г-жа
А года три тому назадъ, когда Модесту Несторовичу шелъ двадцать четвертый годъ, а Вассѣ Петровнѣ, только что овдовѣвшей, едва минуло двадцать восемь, — было совсѣмъ не такъ. Тогда Василію не приходилось хлестать лошадей, чтобы мчать барыню, сжимавшую ладонями бьющіеся виски. Тогда медленно катались вдвоемъ или съ тетей Вѣрой на острова, или Ѣздили въ театръ. Васса Петровна не долго носила трауръ, родные пробовали было на это ворчать, но молодую вдову взяла подъ защиту та же тетя Вѣра. Вѣра Прокофьевна не была купчихой изъ Островскаго; воспитанная въ семидесятыхъ годахъ, она была заражена нѣкоторымъ свободомысліемъ, любовью къ труду и легкимъ атеизмомъ. Любила спорить, курила и одѣвалась полукурсксткой. Но Васса Петровна вѣрила больше крови, чѣмъ воспитанію, и со дня на день ждала, что тетя Вѣра скинетъ свой квакерскій мундиръ, переселится на антресоли, затеплитъ всѣ лампадки и созоветъ старухъ, монаховъ и странниковъ.
— Я сама такая! — оправдывалась молодая Петрова:— вѣдь совсѣмъ дама, если хотите, даже европейская дама, вездѣ бывала, все видѣла, три языка знаю, могу понимать современное искусство, а случись что — вспомню свою кровь и кость — и работницей буду, и за прилавокъ стану, и съ обозомъ поѣду, и въ монастырѣ дѣло найду. Я это очень чувствую. Еще вотъ я чувствую, что я какъ будто покорна и покладиста, а самодуръ во мнѣ сидитъ, и еще какой, — самый фантастическій! Тетя Вѣра молча слушала, раскладывая пасьянсъ и попыхивая папиросочкой «Бабочка».
А Васса Петровна, правда, могла показаться не то, что покорной, но какой-то равнодушной и слишкомъ разсудительной. Можно было подумать, что по расчету выходила oнa замужъ, соединяя свой капиталъ съ капиталомъ мужа, что жила она съ покойнымъ Николаемъ Константиновичемъ какъ во снѣ: ласково, покорно и равнодушно. Мужъ ея былъ апатичный и болѣзненный молодой человѣкъ, который не предъявлялъ къ ней особенныхъ требованій и черезъ два года умеръ. Дѣтей у нихъ не было, родные огорчались этимъ, но не особенно удивлялись, такъ какъ, вообще, съ семействѣ Петровыхъ дѣти рождались рѣдко. Вотъ тутъ и появился Модестъ Несторовичъ Деболинъ; онъ былъ еще студентомъ, познакомились съ нимъ, кажется, на дачѣ, какъ сосѣди, — ничего романическаго. Васса Петровна не обращала особеннаго вниманія на новаго знакомаго, считая его за мальчика и интересуясь его судьбою почти по родственному. Ей даже не приходило въ голову, что тотъ можетъ влюбиться въ нее. Это было незадолго до смерти мужа; Васса Петровна провѣряла какіе-то счета (ужъ и тогда почти всѣ дѣла вела она). Деболинъ въ сторонѣ читалъ книгу. Была весна и, несмотря на шестой часъ вечера, солнце ясно освѣщало довольно просторную, но невысокую комнату. Когда Васса Петровна оторвала глаза отъ разграфленыхъ страницъ и случайно взглянула на Модеста, она увидѣла, что тотъ опустилъ книгу на колѣни и странно пристально на нее, Вассу Петровну, смотритъ.
Модестъ тутъ ничего не отвѣтилъ, медленно отвелъ глаза и снова принялся за книгу, но Васса Петровна не могла позабыть этого взгляда. И, вообще, ей показалось, что въ ту минуту она въ первый разъ увидѣла Деболиш, какъ слѣдуетъ. Вскорѣ умеръ мужъ; его смерть принесла не столько огорченія Вассѣ, сколько доставила хлопотъ, но она имъ была почта рада. Потомъ устраивала Деболина. Если тетя Вѣра была похожа на англичанку, то Васса Петровна безсознательно подражала американкамъ въ преувеличенной простотѣ обращенія, въ практичности своихъ разсужденій, въ невозмутимости и т. п. Но, конечно, очень немного нужно было бы поскрести, чтобы подъ этимъ американизмомъ найти русскую купеческую особу. Домашніе смотрѣли на дружбу молодой вдовы съ Деболинымъ почти сочувственно, не находя ничего предосудительнаго, что бездѣтная вдова собирается выйти замужъ. Сама Васса Петровна была далека отъ простодушныхъ предположеній тети Вѣры и Піамы Васильевы, но скоро настало лѣто, вдова вздумала Ѣхать за границу и предложила Деболину сопровождать ее; тотъ съ недѣлю подумалъ, потомъ согласился. Тутъ-то все и произошло. Васса Петровна почти не Помнила, какъ совершился этотъ переходъ отъ покровительственной дружбы къ любви, — такъ все было обыкновенно и опять таки не романично. Всю силу своей любви она узнала гораздо позднѣе, можетъ быть, слишкомъ поздно! Когда они вернулись, домашніе не замѣтили въ нихъ никакой перемѣны и только удивлялись нѣсколько, почему Васса такъ медлитъ со свадьбой. Вѣроятно, она сама не смогла бы отвѣтить на этотъ вопросъ. Модестъ былъ скроменъ, нѣженъ и почтителенъ, почти безцвѣтенъ. Можетъ быть, Васса Петровна ждала, чтобы онъ сдѣлался опредѣленнѣе, мужественнѣе. И опятъ она ошиблась въ расчетѣ. Конечно, случайно совпало полученіе Деболинымъ черезъ протекцію своей возлюбленной болѣе или менѣе обезпеченнаго мѣста съ тѣмъ обстоятельствомъ, что онъ сталъ какъ-то болѣе разсѣяннымъ, менѣе предупредительнымъ, а, наконецъ, попросту сталъ манкировать и неглижировать. Сомнѣнія еще не западали въ душу Вассы Петровны, она все присматривалась съ нѣкоторымъ презрѣніемъ, какъ вдругъ безъ всякаго уже сомнѣнія, очевидно, отлично поняла, что Модестъ не только ея не любитъ, но любитъ другую. Вотъ тутъ-то она и узнала, какъ велика была ея любовь, какъ обманчива была американская внѣшность, какъ она сама не знала, что за простая женщина, что за русская баба въ ней сидѣла. Какъ она бросилась, плакала, умоляла, бранилась, упрекала, грозила, цѣплялась! Но не слѣдила... нѣтъ, этого нѣтъ! только сегодня дошла. Но и самъ Модестъ Несторовичъ измѣнился: его мягкій отпоръ, молчаніе при упрекахъ, вѣжливость при безобразныхъ сценахъ, оказались сильнѣе всякой силы. Васса Петровна злилась и на него и на себя, и отъ злости, отъ любви безъ памяти поступала такъ, что становилась сама себѣ противной.
Дома себя сдерживала и автоматически занималась дѣлами, при чемъ имѣла такой видъ, что никто не смѣлъ спрашивать, что произошло. А между тѣмъ, всѣ видѣли, что Деболинъ пропалъ, а хозяйка внѣ себя. У нея не спрашивали, но зато между собою страстно и фантастически на всѣ лады обсуждали событія. Даже тетя Вѣра принимала участіе въ этихъ засѣданіяхъ, происходившихъ обыкновенно въ комнатѣ у Шамы Васильевны. Васса же Петровна только все энергичнѣе занималась дѣлами, вдругъ обнаруживъ даже нѣкоторую скупость, дѣлала все болѣе безполезныя и безумныя попытки вернуть вѣтреннаго друга, да все чаще приказывала кучеру погонять лошадей. Такъ какъ Петровы жили очень замкнуто, то вся эта исторія не произвела въ городѣ никакого скандала.
Піама Васильевна совершенно не знала, какъ себѣ объяснить, что черезъ нѣсколько дней, послѣ обѣда, Васса Петровна довольно небрежно сказала ей:
— Піама Васильевна, вы не заняты? Зайдите ко мнѣ на минуту, мнѣ надо поговорить съ вами. Піама сначала испугалась, потомъ просіяла и малкой рысцой побѣжала за Вассой.
Пройдя въ кабинетъ, Петрова замкнула дверь на клюнь, молча открыла ящикъ стола, вынула двадцатипятирублевку, и, молча же передавъ ее старухѣ, начала:
— Вы человѣкъ догадливый, и съ вами не нужно тратить словъ попусту.
Піама Васильевна подобострастно развела руками, словно отказываясь отъ званія догадливаго человѣка. Васса Петровна продолжала:
— Съѣздите на Надеждинскую... можетъ быть, вамъ придется нѣсколько разъ это сдѣлать. Тамъ, въ домѣ такомъ-то, въ девятомъ номерѣ живетъ г-жа Жадынская, Елизавета Николаевна. Постарайтесь ее увидѣть, но такъ, чтобы васъ никто... понимаете? никто не замѣтилъ. Больше ничего. Потомъ придете ко мнѣ и разскажете. Получите сто рублей. Это достаточно. Поняли?
Піама Васильевна бросилась было къ ручкѣ, но Васса Петровна какъ-то недовольно ее отстранила.
— Не надо, не надо! постарайтесь, Піама Васильевна.
— Да ужъ я! Господи! плевое дѣло! благодѣтельница.
— Ну, вотъ и. прекрасно.
И Васса Петровна снова сжала виски руками, а Піама, бурей вылетѣвъ въ дѣвичью, закричала, потрясая кредиткой:
— Прорвало! Прорвало! послала евоную выслѣдить. Сердце-то не камень! Господи, можетъ, теперь у насъ по-человѣчески все пойдетъ, а то — на что же это похоже? тутъ и сама-то съ ума сойдешь!
Васса Петровна не выражала неудовольствія или нетерпѣнія, что ея порученіе не было выполнено дня четыре,— только новая складка легла между бровей. Наконецъ, Піама Васильевна, подкарауливъ хозяйку въ коридорѣ, шепнула ей съ видомъ заговорщицы:
— Видѣла!.. Васса Петровна будто вздрогнула, но сказала спокойно:
— Пройдемте ко мнѣ!
Очевидно, порученіе, данное Піамѣ, ни отъ кого не осталось тайной, такъ какъ даже тетя Вѣра, увидя шепчущихся въ коридорѣ, сдѣлала видъ, что ничего не замѣчаетъ.
Опять Васса Петровна заперла дверь, вынула сторублевку, но не передала ее Піамѣ, а положила передъ собою и сказала:
— Разсказывайте. Только, пожалуйста, не врать.
— Видѣла, матушка! ну ужъ и красавица, — не на что и смотрѣть: маленькая, черная, худая, на правую ногу будто прихрамываетъ. И чѣмъ, спрашивается, прельстила? Вѣдь вы-то у насъ королева!..
— Это оставьте!
— Да какъ же оставить. Вѣдь та, полька-то — шкура вѣдь, прямо шкура. А глаза, какъ плошки, огромные! и не франтовата даже!
— Одѣвается не важно? — почему-то заинтересовалась Петрова. Піама тонко разсмѣялась.
— Какъ огородное чучело! Все виситъ, а нога и руки, какъ спички, торчатъ. Не иначе, какъ опоила чѣмъ Модеста Несторовича.
Піема въ первый разъ вслухъ и опредѣленно назвала Деболина по имени и отчеству. Васса Петровна словно пришла въ себя: долго смотрѣла на старуху, не говоря ни слова, потомъ прошептала чуть слышно: «какая гадость», быстро, быстро передала сто рублей, почти бросила и дала знакъ, чтобы Піама Васильевна оставила ее одну. О Деболинѣ и Жадынской будто позабыли; Петрова съ виду даже нѣсколько успокоилась и словно повеселѣла, такъ что дома подумывали, что эта исторія уже кончилась, хотя, по правдѣ сказать, она только что начиналась.
Однажды, утромъ, Васса Петровна, по обыкновенію пившая чай раньше Вѣры Прокофьевны, къ приходу послѣдней оказалась въ нѣкоторомъ волненіи, и при томъ въ волненіи, словно бы радостномъ. Какъ-то весело поговорила о дѣлахъ, спросила о здоровьѣ, о хозяйствѣ, а сама все улыбалась, поглаживай какую-то записку карандашомъ, вродѣ выписаннаго адреса. Тетя Вѣра еще подивилась, какъ оживлена сегодня Васса, подивилась и порадовалась, но виду не подала, боялась, какъ бы та не обидѣлась. Въ сумерки Петрова вышла изъ дому, при чемъ не велѣла подавать лошадей, а пошла пѣшкомъ, потомъ взяла извозчика.
Собственно говоря, было не совсѣмъ понятно, зачѣмъ она выписала адресъ изъ газетнаго объявленія, потому что отправилась она въ домъ и квартиру, номера которыхъ, конечно, твердо помнила всегда, хоть ночью ее разбудите.
Еще въѣхавъ только на Надеждинскую улицу, сна опустила довольно плотный вуаль, завязанный на затылкѣ длиннымъ бантомъ съ лопастями, а, входя въ незабытый ею вестибюль съ Флорой и Помоной, ощущала легкую дрожь.
— Зеркало въ девятомъ номерѣ продается? — спросила она у швейцара, боясь, чтобы тотъ ея не узналъ, какъ будто можно было запомнить съ одного раза.
— Да, да, пожалуйста. Не знаю только: не продано ли ужъ; многіе приходили смотрѣть.
— Господа уѣзжаютъ куда-нибудь изъ города, что продаютъ вещи?
— Не слыхалъ. Не знаю, почему они продаютъ. Вѣрно, не понравилось чѣмъ нкбудь.
Васса Петровна говорила со швейцаромъ, словно нарочно медля подыматься, боясь встрѣтиться съ той, встрѣча съ которой только что казалась ей такой необходимой. Къ счастью, двери отворила ей пожилая горничная, которая и провела покупательницу въ небольшую темноватую гостиную, банально занавѣшенную кисеей, гдѣ стояло самое обыкновенное большое зеркало на деревянныхъ колонкахъ. Васса Петровна разсѣянно спрашивала о цѣнѣ, обводя глазами всю комнату, будто ища чьихъ-то слѣдовъ, воспоминаній о комъ-то. Она почти не соображала, безвкусна ли или со вкусомъ была обстановка, мебель, картины... Мысли все время шептали ей:
— Вотъ тутъ они цѣловались, тутъ онъ признавался въ любви, здѣсь, можетъ быть, вспоминалъ о ней, у этихъ оконъ они стояли обнявшись и смотрѣли на зажигающіеся фонари...
— Нельзя ли мнѣ увидѣть барыню? — вдругъ спросила Петрова. — Барыня дома... — неопредѣленно отвѣтила дѣвушка и вышла, зажегши зачѣмъ-то свѣтъ. Впрочемъ, въ комнатѣ были уже густыя сумерки. Въ зеркалѣ Васса Петровна отражалась толще и ниже ростомъ, подъ вуалью лицо казалось темнымъ и воспаленнымъ.
— Вы желаете переговорить о цѣнѣ?
Въ комнату быстро вошла Елизавета Николаевна Жадынская. Она, дѣйствительно, была мала ростомъ и очень худа, но руки не торчали спичками, какъ увѣряла Піама Васильевна, наоборотъ, были очень гибки и красивы. Всего же замѣчательнѣе были ея глаза: они были огромны и все время горѣли какимъ-то неугасаемымъ огнемъ, то страстнымъ, то печальнымъ, то гнѣвнымъ, то веселымъ, то смѣлымъ. Казалось, эта женщина должна была быть непрестанно одушевлена паѳосомъ, разнообразнымъ и увлекательнымъ. Теперь она, повидимому, не замѣчала вниманія, съ которымъ разсматривала ее незнакомая дама, и какъ-то застѣнчиво и откровенно лепетала:
— Я, право, не знаю ... я вѣдь не изъ нужды... Просто, это зеркало не нравится моему... мужу (она выговорила довольно храбро, хотя и покраснѣла), у него бываютъ причуды... А мнѣ все равно, хотя я суевѣрна, и мнѣ жалко... это смѣшно, конечно... знаете? по моему въ зеркалахъ остаются наши частицы... а въ этомъ такъ часто отражались мы вдвоемъ, что въ немъ, безусловно, останется что-то отъ нашей любви.
— Вы правы! — хриплымъ голосомъ прервала ее Васса Петровна. Въ эту же минуту раздался громкій звонокъ. Гостья поднялась, почему-то вдруіъ заторопившись, словно испуганная:
— Простите, къ вамъ кто-то идетъ! Можетъ быть, по дѣлу или вашъ супругъ.
Жадьснская съ удивленіемъ глядѣла на волненіе своей посѣтительницы.
— Какъ же съ зеркаломъ? Вы берете его?
— Не знаю, право, я вамъ напишу!
Почему-то Вассѣ Петровнѣ стало ясно, что еще одной надеждой на возвращено Деболина стало меньше.
Васса Петровна почти никогда не заходила въ комнату Піамы Васильевны, развѣ по большой какой надобности; поэтому ея появленіе сдѣлало нѣкоторый переполохъ: вскочили со своихъ мѣстъ горничная и кухарка, тетя Вѣра стала усиленно протирать очки, куда-то скрылись, слоено въ сундукъ провалились, два приказчика и буфетчикъ, — лишь одна Піама, сидѣвшая спиною къ двери, продолжала, очевидно, близкій къ окончанію разсказъ:
— ...И вотъ онъ, милыя мои, затосковалъ, затосковалъ, мѣста себѣ нигдѣ не мотъ найти, и, тконецъ, прислалъ письмо, что, молъ, такъ-то и такъ-то, жить безъ тебя не могу и къ Пасхѣ вернусь...
— Кто это затосковалъ и къ Пасхѣ вернулся? — строго спросила хозяйка.
Піама Васильевна не очень смутилась, наоборотъ, съ видимой охотой отвѣтила:
отражались мы вдвоём, что в нём, безусловно, останется что-то от нашей любви.
— Вы правы! — хриплым голосом прервала её Васса Петровна. В эту же минуту раздался громкий звонок. Гостья поднялась, почему-то вдруг заторопившись, словно испуганная:
— Простите, к вам кто-то идет! Может быть, по делу или ваш супруг.
Жадынская с удивлением глядела на волнение своей посетительницы.
— Как же с зеркалом? Вы берёте его?
— Не знаю, право, я вам напишу!
Почему-то Вассе Петровне стало ясно, что ещё одной надеждой на возвращение Деболина стало меньше.
Васса Петровна почти никогда не заходила в комнату Пиамы Васильевны, разве по большой какой надобности; поэтому её появление сделало некоторый переполох: вскочили со своих мест горничная и кухарка, тётя Вера стала усиленно протирать очки, куда-то скрылись, слоено в сундук провалились, два приказчика и буфетчик, — лишь одна Пиама, сидевшая спиною к двери, продолжала, очевидно, близкий к окончанию рассказ:
— ...И вот он, милые мои, затосковал, затосковал, места себе нигде не мог найти, и, наконец, прислал письмо, что, мол, так-то и так-то, жить без тебя не могу и к Пасхе вернусь...
— Кто это затосковал и к Пасхе вернулся? — строго спросила хозяйка.
Пиама Васильевна не очень смутилась, наоборот, с видимой охотой ответила: — Мужъ моей крестницы дурилъ, такъ она его вернула.
— Какъ же она его вернула?
— Очень просто. Простонародное еще средство.
— Ну?
— Сорокоустъ за упокой его души сказала.
— По живомъ?
— По живомъ. По живомъ-то и служатъ, чтобы, значитъ, душенька его стосковалась.
— Какія глупости!
— Вотъ и я говорю, что глупости, дикое суевѣріе! — отозвалась тетя Вѣра, снова надѣвъ очки.
— Ужъ этого я не знаю, а что помогло, такъ это, навѣрное, знаю! — торжествующе заключила Ліама. Васса Петровна сказала только, обращаясь къ горничной:
— Катя, закройте у меня въ спальнѣ трубу и не забудьте послать за техникомъ — звонки опять испортились.
Модестъ Несторовичъ былъ для нея теперь, постѣ посѣщенія Жадынской, какъ мертвый, и вмѣстѣ съ тѣмъ никогда, можетъ быть, она его такъ не любила! Она соображала, что его не вернутъ, а сердце все надѣялось, все желало невозможнаго.
Васса Петровна очень рѣдко бывала въ церкви, только на Пасху, на Страстной да на свои именины. Она пошла черезъ весь городъ куда-то въ Коломну, чтобы ее не узнали случайно. Обѣдня подходила уже къ концу. Петрова переговорила со сторожемъ и съ мужчиной у свѣчного ящика, заплатила деньги...
Батюшка уже лереоблачился и начинать возгласъ. Осталось — старушки четыре съ зажженными свѣчами.
«Боже мой! что я дѣлаю? что я дѣлаю?» — вертѣлось въ голоівѣ у Петровой.
Всякій разъ, какъ она слышала: «раба Божьяго Модеста», — будто кто ударялъ ее въ лицо. Она сама не замѣчала, какъ у нея текли слезы и смочили края вуалетки.
Священникъ утѣшалъ ее послѣ панихиды, спрашивалъ, близкаго ли родственника она потеряла. Она отвѣчала отрывисто и сердито:
— Да, батюшка.
— Отца, супруга, можетъ быть?
— Сына, батюшка.
— Младенецъ еще?
— Взрослый, батюшка.
— Вы сами — вдова?
— Вдова, батюшка.
— Вторично въ бракъ не собираетесь?
— Не думала, — и попросила поскорѣе благословенія.
Только придя домой, Васса Петровна поняла, что она надѣлала. Будто отпѣла самое себя, будто камень наложила и на него и на себя. Но вмѣстѣ съ тѣмъ и спокойнѣе какъ-то стало, будто Модеста Несторовича, дѣйствительно, не было въ живыхъ. А чтобы вызвалъ въ памяти образъ г-жи Жадынской, Вассѣ Петровнѣ нужно было большое напряженіе воли.
Для Вассы Петровны настала какая-то странная жизнь, ни съ чѣмъ несравнимая. До сихъ порь она страдала, любила, сердилась, негодовала, желала вернуть Модеста, — но все это было въ понятной житейской плоскости, не выходило изъ круга доступныхъ жизненныхъ чувствъ. Теперь же она вступила въ другую область, которая тяготила ее и успокаивала; не столько успокаивала, сколько лишала силъ, нужныхъ для безпокойства и волненій. Будь она вѣрующей, можетъ быть, ея состояніе было бы ужаснѣе, но понятнѣй. Тутъ же она ничего не понимала и жила будто подъ водой (можетъ быть, подъ землей?); Модеста ждала и любила, но лицо его какъ-то сразу позабыла. Кромѣ того, навязчиво вертѣлись у нея въ памяти цифры: номеръ случайнаго автомобиля, на которомъ тогда ѣхалъ Модестъ, номера дома и квартиры Жадынской и ея же телефонъ.
Временами Вассѣ Петровнѣ казалось, что она больна, но температура была нормальна, и никакого недомоганія она не чувствовала. Дѣла нѣсколько запустила, часто стояла у окна, ничего не дѣлая, будто чего поджидая.
Однажды увидѣла автомобиль № 457 и обрадовалась, какъ маленькая.
Глаза этой Жадынской похожи вовсе не на плошки, а на автомобильные фонари! Это сравненіе показалось Петровой очень мѣткимъ и почему-то смѣшнымъ. Она долго смѣялась, стоя у окна.
Прошло недѣли двѣ. Вдругъ отъ Деболина пришло письмо. Кажется, онъ не писалъ уже полгода, даже не отвѣчалъ на письма. Въ письмѣ не сообщалось ничего особеннаго, оно было не дѣловое, просто онъ писалъ, что чувствуетъ себя очень удрученно, скучаетъ по Вассѣ Петровнѣ, только теперь понялъ, какъ ее любилъ, и выражалъ желаніе увидѣть ее.
Васса Петровна довольно улыбнулась, перекрестилась и спрятала письмо подъ ключъ. Въ двадцатый день ѣздила въ Коломну на панихиду, при чемъ плакала такъ, будто, дѣйствительно, потеряла единственнаго близкаго человѣка. Священникъ даже замѣтилъ:
— Не слѣдуетъ такъ убиваться, сударыня! Это даже грѣшно.
— Ничего, батюшка. Это я отъ радости.
Священникъ только посмотрѣлъ на нее, покачалъ головою и молча побрелъ разоблачаться. И опять Вассѣ Петровнѣ показался ея несоотвѣтственный отвѣтъ очень смѣшнымъ.
Домой она пріѣхала довольная и даже улыбающаяся, въ ожиданіи завтрака прошла къ себѣ въ комнату и встала у окна, раскрывъ форточку. Былъ теплый и темный мартовскій день. Разбрызгивая грязь, тяжело проковылялъ автомобиль. Ну, конечно, онъ и есть! 457! Васса Петровна высунулась въ окно и хотѣла что-то крикнуть, какъ вдругъ моторъ остановился, и къ нему побѣжали быстро прохожіе. Что это слупилось? Васса соскочила съ подоконника и тихо сказала: «навсегда неразлучимы».
Въ домѣ, далеко, послышалась какая-то возня: хлопали дверями, что-то тащили, кричали. Что это?
Въ комнату быстро вошла Вѣра Прокофьевна.
— Васса, дружокъ, не пугайся, пожалуйста, случилось несчастье. Модестъ Несторовичъ попалъ подъ автомобиль и указалъ на нашъ домъ, какъ на ближайшій знакомый. Хорошо, что вспомнилъ. Его принесли сюда. Ты, конечно, ничего не имѣешь противъ. Но не пугайся, ради Бога! Ничего ужаснаго не произойдетъ.
Васса Петровна едва: ли слушала, что говорила тетка. Улыбаясь, она быстро прошла къ комнатѣ, гдѣ находился пострадавшій. Увидѣвъ его, она бѣгомъ бросилась къ кровати и, охвативъ голову своего возлюбленнаго, шептала:
— Наконецъ-то, наконецъ-то! Неразлучимы, неразлучимы!
— Да, — отвѣтилъ тотъ, поднявъ томные глаза: — неразлучимо твой. Я такъ усталъ.
Больной впалъ въ забытье. Васса Петровна, все время улыбавшаяся, вышла на цыпочкахъ къ телефону и сообщила обо всемъ происшедшемъ Елизаветѣ Николаевнѣ Жадынской, прося ее немедленно пріѣхать.
Та поблагодарила и примчалась черезъ двадцать минуть. Васса Петровна попросила провести пріѣзжую даму къ себѣ. Самая любезная улыбка не сходила съ устъ хозяйки.
— Модестъ Несторовичъ немного забылся, его нельзя тревожитъ. Вы можете немного подождать? — Да, да, разумѣется. Благодарю васъ за участье. Какой ужасный случай!
— Ужасный? Пустяки!
— Т. е., какъ это пустяки?
Не отвѣчая на восклицаніе гостьи, Васса Петровна вдругъ спросила:
— Вы меня не узнаете?
— Нѣтъ.
— А, между тѣмъ, я у васъ была. Я у васъ зеркало торговала.
— Ахъ, такъ это были. ..
— Я, я. Вы тогда говорили насчетъ отраженій вашего и г-на Деболина, будто въ зеркалѣ остались какіе-то тамъ слѣды. Такъ это все пустяки! Модестъ Несторовичъ любитъ одну меня и — нераэлучимо мой!
Васса Петровна поднялась съ дивана, вся розовая и улыбающаяся, будто ее палилъ огонь; поднялась и Елизавета Николаевна.
— Все это можетъ быть, но я могу вамъ не повѣрить. Я бы хотѣла слышать это отъ самого Модеста Несторовича.
— И услышите!
— Можетъ быть, его здѣсь нѣтъ, вы вызвали меня только, чтобы издѣваться надо мной?
— Нѣтъ, онъ здѣсь и все подтвердитъ вамъ.
— Странно!
— Идемте, милая, не волнуйтесь, — покровительственно сказала Васса Петровна и, взявъ соперницу за руку, повела ее къ двери. Остановившись, она поцѣловала Жадынскую и еще разъ повторила:
— Не волнуйтесь.
Но онѣ не успѣли открытъ двери, какъ послѣднюю распахнула тетя Вѣра.
— Васса, Васса!.. Модестъ Несторовичъ... Какое несчастье!.. Она не докончила.
Васса Петровна, не выпуская руки Жалинской, зашептала:
— Неразлучимо мой! не-раз-лу-чи-мо!
Не-раз-лу-чи-мо!
