битъ, но любитъ другую. Вотъ тутъ-то она и узнала, какъ велика была ея любовь, какъ обманчива была американская внѣшность, какъ она сама не знала, что за простая женщина, что за русская баба въ ней сидѣла. Какъ она бросилась, плакала, умоляла, бранилась, упрекала, грозила, цѣплялась! Но не слѣдила... нѣтъ, этого нѣтъ! только сегодня дошла. Но и самъ Модестъ Несторовичъ измѣнился: его мягкій отпоръ, молчаніе при упрекахъ, вѣжливость при безобразныхъ сценахъ, оказались сильнѣе всякой силы. Васса Петровна злилась и на него и на себя, и отъ злости, отъ любви безъ памяти поступала такъ, что становилась сама себѣ противной.
Дома себя сдерживала и автоматически занималась дѣлами, при чемъ имѣла такой видъ, что никто не смѣлъ спрашивать, что произошло. А между тѣмъ, всѣ видѣли, что Деболинъ пропалъ, а хозяйка внѣ себя. У нея не спрашивали, но зато между собою страстно и фантастически на всѣ лады обсуждали событія. Даже тетя Вѣра принимала участіе въ этихъ засѣданіяхъ, происходившихъ обыкновенно въ комнатѣ у Шамы Васильевны. Васса же Петровна только все энергичнѣе занималась дѣлами, вдругъ обнаруживъ даже нѣкоторую скупость, дѣлала все болѣе безполезныя и безумныя попытки вернуть вѣтреннаго друга, да все чаще приказывала кучеру погонять лошадей. Такъ какъ Петровы жили очень замкнуто, то вся эта исторія не произвела въ городѣ никакого скандала.
Піама Васильевна совершенно не знала, какъ себѣ объяснить, что черезъ нѣсколько дней, послѣ обѣда, Васса Петровна довольно небрежно сказала ей:
— Піама Васильевна, вы не заняты? Зайдите ко мнѣ на минуту, мнѣ надо поговорить съ вами.
бит, но любит другую. Вот тут-то она и узнала, как велика была её любовь, как обманчива была американская внешность, как она сама не знала, что за простая женщина, что за русская баба в ней сидела. Как она бросилась, плакала, умоляла, бранилась, упрекала, грозила, цеплялась! Но не следила... нет, этого нет! только сегодня дошла. Но и сам Модест Несторович изменился: его мягкий отпор, молчание при упрёках, вежливость при безобразных сценах, оказались сильнее всякой силы. Васса Петровна злилась и на него и на себя, и от злости, от любви без памяти поступала так, что становилась сама себе противной.
Дома себя сдерживала и автоматически занималась делами, причём имела такой вид, что никто не смел спрашивать, что произошло. А между тем, все видели, что Деболин пропал, а хозяйка вне себя. У неё не спрашивали, но зато между собою страстно и фантастически на все лады обсуждали события. Даже тётя Вера принимала участие в этих заседаниях, происходивших обыкновенно в комнате у Пиамы Васильевны. Васса же Петровна только все энергичнее занималась делами, вдруг обнаружив даже некоторую скупость, делала все более бесполезные и безумные попытки вернуть ветренного друга, да всё чаще приказывала кучеру погонять лошадей. Так как Петровы жили очень замкнуто, то вся эта история не произвела в городе никакого скандала.
Пиама Васильевна совершенно не знала, как себе объяснить, что через несколько дней, после обеда, Васса Петровна довольно небрежно сказала ей:
— Пиама Васильевна, вы не заняты? Зайдите ко мне на минуту, мне надо поговорить с вами.
