Почему-то кучер повернул на Надеждинскую. Впрочем, на Воскресенскую набережную, где жили Петровы, и так можно было проехать. Васса Петровна машинально обратила внимание, как темно на этой улице. Она никогда не понимала, почему в Петрограде вдруг устроили кромешную тьму, будто по просьбе убийц и грабителей, да как-то и не замечала, что фонари горят через десять. Васса Петровна, вообще, мало что замечала, вот уже три (да, именно, три: это началось ещё в ноябре) месяца. Она, как и прежде, рано вставала, одевалась, завтракала, обедала, выслушивала отчёты старшего приказчика, проверяла домашние и магазинные счета, следила даже иногда за пасьянсами тёти Веры или за сплетнями и жалобами Пиамы Васильевны, но ничего не замечала. Не замечала лиц, домов, погоды, думая всё об одном. Только въехавши на Надеждинскую, она вдруг заметила и печально почувствовала, какая тёмная и унылая эта улица вечером.
— Вот мне бы подходило теперь здесь жить, — промелькнуло в голове Вассы Петровны, но она сейчас же добавила про себя:
— Впрочем, у нас и на Воскресенской достаточно уныло!
Она оглянулась, словно удивляясь, как это она вдруг всё видит: и редкие фонари, и мокрую мостовую, и звёзды между быстро бегущими облаками. Она даже заметила два широких конуса света, приближавшихся сзади и вдали расползавшихся по скучным домам. В детстве такой свет бывал от волшебных фонарей, теперь бывает в кинематографах. Верно, едет мотор. Он проехал шумно и быстро, освещенный внутри. Позади красный фонарь, запасная шина, вроде спасательного круга, и номер — 457. Почему-то сердце упало у Вассы Петровны. Она только сейчас сообразила, что в освещённой кожаной карете сидел Модест Несторович: она не могла ошибиться. И потом, иначе, зачем бы так падало сердце? Нужно его догнать!
— Василий, живей, голубчик! — обратилась она к кучеру, про себя твердя без всякого умысла: «457, 457, 457. На что делится это число? Ни на два, ни на три, ни на пять, даже на семнадцать не делится. Может быть, на девятнадцать? Скучно думать!»
Мотор замедляет ход, останавливается. Так вот это где!
Кучер Петровой остановился напротив.
Васса Петровна не была уверена, действительно ли Деболин, Модест Несторович, был тот высокий господин, который вошёл в освещённый подъезд.
Но зачем же тогда так падало сердце!
Она подождала, пока господин поднялся, и сама направилась к той же двери.
Вестибюль был грязноват, но с претензией на парадность. Вдоль красных стен белели статуи Флоры и Помоны под белым карнизом. Старичок-швейцар уже успел взяться за газету.
— Модест Несторович Деболин ещё не уезжали? — храбро опросила Васса Петровна, хотя в глубине души боялась, сама не зная чего. Старик посмотрел на неё через очки, не вставая, и просто ответил.
— Нет, они еще в девятом номере. Только перед вами приехали. Прикажете поднять?
— В девятом номере, вы говорите?
— Да, у г-жи Жадынской, Елизаветы Николаевны.
— Благодарствуй! нет, я не буду подыматься.
— Передать что прикажете?
Кажется, швейцар смутно понимал, что проговорился, но Васса Петровна сунула ему два рубля и задумчиво сказала:
— Нет. Передавать ничего не надо. Даже прошу вас не говорить ни Модесту Несторовичу, ни г-же Жадынской, что я заезжала. Завтра я их увижу и переговорю.
— Слушаюсь.
Увидя собственный выезд, швейцар ещё больше смутился. долго стоял на тротуаре без шапки; вернувшись, взял было снова вверх ногами газету, но, тотчас её отложив, побрёл в свою подвальную каморку, где пылал строй разноцветных лампадок.
Купер Василий понял без слов по виду, с которым хозяйка села в экипаж, что теперь надо гнать вовсю: когда Васса Петровна бывала в задумчивости, она любила быструю езду, будто последняя несколько разгоняла её невеселые мысли. А в последнее время все чаще и чаще приходилось гонять лошадей.
— Жалкий человек! — почти вслух произнесла Васса Петровна, но мечты, мимо воли, несли её к этому жалкому человеку и даже не к первым месяцам их любви (так давно), а к последним неделям, тяжелым и унизительным. Как она валялась в ногах там, у него на холостой квартире! ужасно! и все-таки он не смягчился, не открылся и не остался. Хоть бы вспомнил, что она, собственно говоря, и обмеблировала эту квартиру. Положим, он потом ей выплатил стоимость, когда получил место, но тогда-то он ничего не имел, да и местом обязан ей же. Теперь, конечно, она не нужна ему больше, — г-жа
А года три тому назад, когда Модесту Несторовичу шел двадцать четвертый год, а Вассе Петровне, только что овдовевшей, едва минуло двадцать восемь, — было совсем не так. Тогда Василию не приходилось хлестать лошадей, чтобы мчать барыню, сжимавшую ладонями бьющиеся виски. Тогда медленно катались вдвоем или с тетей Верой на острова, или ездили в театр. Васса Петровна не долго носила траур, родные пробовали было на это ворчать, но молодую вдову взяла под защиту та же тетя Вера. Вера Прокофьевна не была купчихой из Островского; воспитанная в семидесятых годах, она была заражена некоторым свободомыслием, любовью к труду и легким атеизмом. Любила спорить, курила и одевалась полукурсксткой. Но Васса Петровна верила больше крови, чем воспитанию, и со дня на день ждала, что тетя Вера скинет свой квакерский мундир, переселится на антресоли, затеплит все лампадки и созовет старух, монахов и странников.
— Я сама такая! — оправдывалась молодая Петрова:— ведь совсем дама, если хотите, даже европейская дама, везде бывала, всё видела, три языка знаю, могу понимать современное искусство, а случись что — вспомню свою кровь и кость — и работницей буду, и за прилавок стану, и с обозом поеду, и в монастыре дело найду. Я это очень чувствую. Ещё вот я чувствую, что я как будто покорна и покладиста, а самодур во мне сидит, и ещё какой, — самый фантастический! Тетя Вера молча слушала, раскладывая пасьянс и попыхивая папиросочкой «Бабочка».
А Васса Петровна, правда, могла показаться не то, что покорной, но какой-то равнодушной и слишком рассудительной. Можно было подумать, что по расчету выходила oнa замуж, соединяя свой капитал с капиталом мужа, что жила она с покойным Николаем Константиновичем как во сне: ласково, покорно и равнодушно. Муж её был апатичный и болезненный молодой человек, который не предъявлял к ней особенных требований и через два года умер. Детей у них не было, родные огорчались этим, но не особенно удивлялись, так как, вообще, с семействе Петровых дети рождались редко. Вот тут и появился Модест Несторович Деболин; он был еще студентом, познакомились с ним, кажется, на даче, как соседи, — ничего романического. Васса Петровна не обращала особенного внимания на нового знакомого, считая его за мальчика и интересуясь его судьбою почти по родственному. Ей даже не приходило в голову, что тот может влюбиться в нее. Это было незадолго до смерти мужа; Васса Петровна проверяла какие-то счета (уж и тогда почти все дела вела она). Деболин в стороне читал книгу. Была весна и, несмотря на шестой час вечера, солнце ясно освещало довольно просторную, но невысокую комнату. Когда Васса Петровна оторвала глаза от разграфленых страниц и случайно взглянула на Модеста, она увидела, что тот опустил книгу на колени и странно пристально на нее, Вассу Петровну, смотрит.
Модест тут ничего не ответил, медленно отвел глаза и снова принялся за книгу, но Васса Петровна не могла позабыть этого взгляда. И, вообще, ей показалось, что в ту минуту она в первый раз увидела Деболина, как следует. Вскоре умер муж; его смерть принесла не столько огорчения Вассе, сколько доставила хлопот, но она им была почта рада. Потом устраивала Деболина. Если тётя Вера была похожа на англичанку, то Васса Петровна бессознательно подражала американкам в преувеличенной простоте обращения, в практичности своих рассуждений, в невозмутимости и т. п. Но, конечно, очень немного нужно было бы поскрести, чтобы под этим американизмом найти русскую купеческую особу. Домашние смотрели на дружбу молодой вдовы с Деболиным почти сочувственно, не находя ничего предосудительного, что бездетная вдова собирается выйти замуж. Сама Васса Петровна была далека от простодушных предположений тёти Веры и Пиамы Васильевы, но скоро настало лето, вдова вздумала ехать за границу и предложила Деболину сопровождать её; тот с неделю подумал, потом согласился. Тут-то все и произошло. Васса Петровна почти не помнила, как совершился этот переход от покровительственной дружбы к любви: так все было обыкновенно и опять-таки не романично. Всю силу своей любви она узнала гораздо позднее, может быть, слишком поздно! Когда они вернулись, домашние не заметили в них никакой перемены и только удивлялись несколько, почему Васса так медлит со свадьбой. Вероятно, она сама не смогла бы ответить на этот вопрос. Модест был скромен, нежен и почтителен, почти бесцветен. Может быть, Васса Петровна ждала, чтобы он сделался определённее, мужественнее. И опять она ошиблась в расчете. Конечно, случайно совпало получение Деболиным через протекцию своей возлюбленной более или менее обеспеченного места с тем обстоятельством, что он стал как-то более рассеянным, менее предупредительным, а, наконец, попросту стал манкировать и неглижировать. Сомнения ещё не западали в душу Вассы Петровны, она всё присматривалась с некоторым презрением, как вдруг без всякого уже сомнения, очевидно, отлично поняла, что Модест не только её не любит, но любит другую. Вот тут-то она и узнала, как велика была её любовь, как обманчива была американская внешность, как она сама не знала, что за простая женщина, что за русская баба в ней сидела. Как она бросилась, плакала, умоляла, бранилась, упрекала, грозила, цеплялась! Но не следила... нет, этого нет! только сегодня дошла. Но и сам Модест Несторович изменился: его мягкий отпор, молчание при упрёках, вежливость при безобразных сценах, оказались сильнее всякой силы. Васса Петровна злилась и на него и на себя, и от злости, от любви без памяти поступала так, что становилась сама себе противной.
Дома себя сдерживала и автоматически занималась делами, причём имела такой вид, что никто не смел спрашивать, что произошло. А между тем, все видели, что Деболин пропал, а хозяйка вне себя. У неё не спрашивали, но зато между собою страстно и фантастически на все лады обсуждали события. Даже тётя Вера принимала участие в этих заседаниях, происходивших обыкновенно в комнате у Пиамы Васильевны. Васса же Петровна только все энергичнее занималась делами, вдруг обнаружив даже некоторую скупость, делала все более бесполезные и безумные попытки вернуть ветренного друга, да всё чаще приказывала кучеру погонять лошадей. Так как Петровы жили очень замкнуто, то вся эта история не произвела в городе никакого скандала.
Пиама Васильевна совершенно не знала, как себе объяснить, что через несколько дней, после обеда, Васса Петровна довольно небрежно сказала ей:
— Пиама Васильевна, вы не заняты? Зайдите ко мне на минуту, мне надо поговорить с вами. Пиама сначала испугалась, потом просияла и мелкой рысцой побежала за Вассой.
Пройдя в кабинет, Петрова замкнула дверь на ключ, молча открыла ящик стола, вынула двадцатипятирублевку, и, молча же передав ее старухе, начала:
— Вы человек догадливый, и с вами не нужно тратить слов попусту.
Пиама Васильевна подобострастно развела руками, словно отказываясь от звания догадливого человека. Васса Петровна продолжала:
— Съездите на Надеждинскую... может быть, вам придется несколько раз это сделать. Там, в доме таком-то, в девятом номере живет г-жа Жадынская, Елизавета Николаевна. Постарайтесь её увидеть, но так, чтобы вас никто... понимаете? никто не заметил. Больше ничего. Потом придёте ко мне и расскажете. Получите сто рублей. Это достаточно. Поняли?
Пиама Васильевна бросилась было к ручке, но Васса Петровна как-то недовольно её отстранила.
— Не надо, не надо! постарайтесь, Пиама Васильевна.
— Да уж я! Господи! плёвое дело! благодетельница.
— Ну, вот и прекрасно.
И Васса Петровна снова сжала виски руками, а Пиама, бурей вылетев в девичью, закричала, потрясая кредиткой:
— Прорвало! Прорвало! послала евоную выследить. Сердце-то не камень! Господи, может, теперь у нас по-человечески всё пойдет, а то на что же это похоже? тут и сама-то с ума сойдешь!
Васса Петровна не выражала неудовольствия или нетерпения, что её поручение не было выполнено дня четыре, — только новая складка легла между бровей. Наконец, Пиама Васильевна, подкараулив хозяйку в коридоре, шепнула ей с видом заговорщицы:
— Видела!.. Васса Петровна будто вздрогнула, но сказала спокойно:
— Пройдемте ко мне!
Очевидно, поручение, данное Пиаме, ни от кого не осталось тайной, так как даже тётя Вера, увидя шепчущихся в коридоре, сделала вид, что ничего не замечает.
Опять Васса Петровна заперла дверь, вынула сторублевку, но не передала её Пиаме, а положила перед собою и сказала:
— Рассказывайте. Только, пожалуйста, не врать.
— Видела, матушка! ну уж и красавица, не на что и смотреть: маленькая, чёрная, худая, на правую ногу будто прихрамывает. И чем, спрашивается, прельстила? Ведь вы-то у нас королева!..
— Это оставьте!
— Да как же оставить. Ведь та, полька-то — шкура ведь, прямо шкура. А глаза, как плошки, огромные! и не франтовата даже!
— Одевается не важно? — почему-то заинтересовалась Петрова. Пиама тонко рассмеялась.
— Как огородное чучело! Всё висит, а нога и руки, как спички, торчат. Не иначе, как опоила чем Модеста Несторовича.
Пиема в первый раз вслух и определенно назвала Деболина по имени и отчеству. Васса Петровна словно пришла в себя: долго смотрела на старуху, не говоря ни слова, потом прошептала чуть слышно: «какая гадость», быстро, быстро передала сто рублей, почти бросила и дала знак, чтобы Пиама Васильевна оставила ее одну. О Деболине и Жадынской будто позабыли; Петрова с виду даже несколько успокоилась и словно повеселела, так что дома подумывали, что эта история уже кончилась, хотя, по правде сказать, она только что начиналась.
Однажды, утром, Васса Петровна, по обыкновению пившая чай раньше Веры Прокофьевны, к приходу последней оказалась в некотором волнении, и при том в волнении, словно бы радостном. Как-то весело поговорила о делах, спросила о здоровье, о хозяйстве, а сама все улыбалась, поглаживая какую-то записку карандашом, вроде выписанного адреса. Тётя Вера ещё подивилась, как оживлена сегодня Васса, подивилась и порадовалась, но виду не подала, боялась, как бы та не обиделась. В сумерки Петрова вышла из дому, причём не велела подавать лошадей, а пошла пешком, потом взяла извозчика.
Собственно говоря, было не совсем понятно, зачем она выписала адрес из газетного объявления, потому что отправилась она в дом и квартиру, номера которых, конечно, твёрдо помнила всегда, хоть ночью её разбудите.
Ещё въехав только на Надеждинскую улицу, сна опустила довольно плотный вуаль, завязанный на затылке длинным бантом с лопастями, а, входя в незабытый ею вестибюль с Флорой и Помоной, ощущала легкую дрожь.
— Зеркало в девятом номере продается? — спросила она у швейцара, боясь, чтобы тот её не узнал, как будто можно было запомнить с одного раза.
— Да, да, пожалуйста. Не знаю только: не продано ли уж; многие приходили смотреть.
— Господа уезжают куда-нибудь из города, что продают вещи?
— Не слыхал. Не знаю, почему они продают. Верно, не понравилось чем-нибудь.
Васса Петровна говорила со швейцаром, словно нарочно медля подыматься, боясь встретиться с той, встреча с которой только что казалась ей такой необходимой. К счастью, двери отворила ей пожилая горничная, которая и провела покупательницу в небольшую темноватую гостиную, банально занавешенную кисеей, где стояло самое обыкновенное большое зеркало на деревянных колонках. Васса Петровна рассеянно спрашивала о цене, обводя глазами всю комнату, будто ища чьих-то следов, воспоминаний о ком-то. Она почти не соображала, безвкусна ли или со вкусом была обстановка, мебель, картины... Мысли все время шептали ей:
— Вот тут они целовались, тут он признавался в любви, здесь, может быть, вспоминал о ней, у этих окон они стояли обнявшись и смотрели на зажигающиеся фонари...
— Нельзя ли мне увидеть барыню? — вдруг спросила Петрова.
— Барыня дома... — неопределённо ответила девушка и вышла, зажегши зачем-то свет. Впрочем, в комнате были уже густые сумерки. В зеркале Васса Петровна отражалась толще и ниже ростом, под вуалью лицо казалось тёмным и воспалённым.
— Вы желаете переговорить о цене?
В комнату быстро вошла Елизавета Николаевна Жадынская. Она, действительно, была мала ростом и очень худа, но руки не торчали спичками, как уверяла Пиама Васильевна, наоборот, были очень гибки и красивы. Всего же замечательнее были её глаза: они были огромны и все время горели каким-то неугасаемым огнем, то страстным, то печальным, то гневным, то веселым, то смелым. Казалось, эта женщина должна была быть непрестанно одушевлена пафосом, разнообразным и увлекательным. Теперь она, по-видимому, не замечала внимания, с которым рассматривала её незнакомая дама, и как-то застенчиво и откровенно лепетала:
— Я, право, не знаю... я ведь не из нужды... Просто, это зеркало не нравится моему... мужу (она выговорила довольно храбро, хотя и покраснела), у него бывают причуды... А мне всё равно, хотя я суеверна, и мне жалко... это смешно, конечно... знаете? по-моему в зеркалах остаются наши частицы... а в этом так часто
отражались мы вдвоём, что в нём, безусловно, останется что-то от нашей любви.
— Вы правы! — хриплым голосом прервала её Васса Петровна. В эту же минуту раздался громкий звонок. Гостья поднялась, почему-то вдруг заторопившись, словно испуганная:
— Простите, к вам кто-то идет! Может быть, по делу или ваш супруг.
Жадынская с удивлением глядела на волнение своей посетительницы.
— Как же с зеркалом? Вы берёте его?
— Не знаю, право, я вам напишу!
Почему-то Вассе Петровне стало ясно, что ещё одной надеждой на возвращение Деболина стало меньше.
Васса Петровна почти никогда не заходила в комнату Пиамы Васильевны, разве по большой какой надобности; поэтому её появление сделало некоторый переполох: вскочили со своих мест горничная и кухарка, тётя Вера стала усиленно протирать очки, куда-то скрылись, слоено в сундук провалились, два приказчика и буфетчик, — лишь одна Пиама, сидевшая спиною к двери, продолжала, очевидно, близкий к окончанию рассказ:
— ...И вот он, милые мои, затосковал, затосковал, места себе нигде не мог найти, и, наконец, прислал письмо, что, мол, так-то и так-то, жить без тебя не могу и к Пасхе вернусь...
— Кто это затосковал и к Пасхе вернулся? — строго спросила хозяйка.
Пиама Васильевна не очень смутилась, наоборот, с видимой охотой ответила: — Муж моей крестницы дурил, так она его вернула.
— Как же она его вернула?
— Очень просто. Простонародное ещё средство.
— Ну?
— Сорокоуст за упокой его души сказала.
— По живом?
— По живом. По живом-то и служат, чтобы, значит, душенька его стосковалась.
— Какие глупости!
— Вот и я говорю, что глупости, дикое суеверие! — отозвалась тетя Вера, снова надев очки.
— Уж этого я не знаю, а что помогло, так это, наверное, знаю! — торжествующе заключила Лиама. Васса Петровна сказала только, обращаясь к горничной:
— Катя, закройте у меня в спальне трубу и не забудьте послать за техником — звонки опять испортились.
Модест Несторович был для неё теперь, после посещения Жадынской, как мертвый, и вместе с тем никогда, может быть, она его так не любила! Она соображала, что его не вернут, а сердце всё надеялось, всё желало невозможного.
Васса Петровна очень редко бывала в церкви, только на Пасху, на Страстной да на свои именины. Она пошла через весь город куда-то в Коломну, чтобы её не узнали случайно. Обедня подходила уже к концу. Петрова переговорила со сторожем и с мужчиной у свечного ящика, заплатила деньги...
Батюшка уже переоблачился и начинать возглас. Осталось — старушки четыре с зажженными свечами.
«Боже мой! что я делаю? что я делаю?» — вертелось в голове у Петровой.
Всякий раз, как она слышала: «раба Божьего Модеста», — будто кто ударял её в лицо. Она сама не замечала, как у неё текли слезы и смочили края вуалетки.
Священник утешал её после панихиды, спрашивал, близкого ли родственника она потеряла. Она отвечала отрывисто и сердито:
— Да, батюшка.
— Отца, супруга, может быть?
— Сына, батюшка.
— Младенец еще?
— Взрослый, батюшка.
— Вы сами — вдова?
— Вдова, батюшка.
— Вторично в брак не собираетесь?
— Не думала, — и попросила поскорее благословения.
Только придя домой, Васса Петровна поняла, что она наделала. Будто отпела самое себя, будто камень наложила и на него, и на себя. Но вместе с тем и спокойнее как-то стало, будто Модеста Несторовича, действительно, не было в живых. А чтобы вызвал в памяти образ г-жи Жадынской, Вассе Петровне нужно было большое напряжение воли.
Для Вассы Петровны настала какая-то странная жизнь, ни с чем несравнимая. До сих пор она страдала, любила, сердилась, негодовала, желала вернуть Модеста, — но всё это было в понятной житейской плоскости, не выходило из круга доступных жизненных чувств. Теперь же она вступила в другую область, которая тяготила ее и успокаивала; не столько успокаивала, сколько лишала сил, нужных для беспокойства и волнений. Будь она верующей, может быть, её состояние было бы ужаснее, но понятней. Тут же она ничего не понимала и жила будто под водой (может быть, под землей?); Модеста ждала и любила, но лицо его как-то сразу позабыла. Кроме того, навязчиво вертелись у неё в памяти цифры: номер случайного автомобиля, на котором тогда ехал Модест, номера дома и квартиры Жадынской и её же телефон.
Временами Вассе Петровне казалось, что она больна, но температура была нормальна, и никакого недомогания она не чувствовала. Дела несколько запустила, часто стояла у окна, ничего не делая, будто чего поджидая.
Однажды увидела автомобиль № 457 и обрадовалась, как маленькая.
Глаза этой Жадынской похожи вовсе не на плошки, а на автомобильные фонари! Это сравнение показалось Петровой очень метким и почему-то смешным. Она долго смеялась, стоя у окна.
Прошло недели две. Вдруг от Деболина пришло письмо. Кажется, он не писал уже полгода, даже не отвечал на письма. В письме не сообщалось ничего особенного, оно было не деловое, просто он писал, что чувствует себя очень удручённо, скучает по Вассе Петровне, только теперь понял, как её любил, и выражал желание увидеть её.
Васса Петровна довольно улыбнулась, перекрестилась и спрятала письмо под ключ. В двадцатый день ездила в Коломну на панихиду, причём плакала так, будто, действительно, потеряла единственного близкого человека. Священник даже заметил:
— Не следует так убиваться, сударыня! Это даже грешно.
— Ничего, батюшка. Это я от радости.
Священник только посмотрел на неё, покачал головою и молча побрёл разоблачаться. И опять Вассе Петровне показался её несоответственный ответ очень смешным.
Домой она приехала довольная и даже улыбающаяся, в ожидании завтрака прошла к себе в комнату и встала у окна, раскрыв форточку. Был тёплый и тёмный мартовский день. Разбрызгивая грязь, тяжело проковылял автомобиль. Ну, конечно, он и есть! 457! Васса Петровна высунулась в окно и хотела что-то крикнуть, как вдруг мотор остановился, и к нему побежали быстро прохожие. Что это слупилось? Васса соскочила с подоконника и тихо сказала: «навсегда неразлучимы».
В доме, далеко, послышалась какая-то возня: хлопали дверями, что-то тащили, кричали. Что это?
В комнату быстро вошла Вера Прокофьевна.
— Васса, дружок, не пугайся, пожалуйста, случилось несчастье. Модест Несторович попал под автомобиль и указал на наш дом, как на ближайший знакомый. Хорошо, что вспомнил. Его принесли сюда. Ты, конечно, ничего не имеешь против. Но не пугайся, ради Бога! Ничего ужасного не произойдет.
Васса Петровна едва ли слушала, что говорила тётка. Улыбаясь, она быстро прошла к комнате, где находился пострадавший. Увидев его, она бегом бросилась к кровати и, охватив голову своего возлюбленного, шептала:
— Наконец-то, наконец-то! Неразлучимы, неразлучимы!
— Да, — ответил тот, подняв томные глаза: — неразлучимо твой. Я так устал.
Больной впал в забытье. Васса Петровна, всё время улыбавшаяся, вышла на цыпочках к телефону и сообщила обо всем происшедшем Елизавете Николаевне Жадынской, прося её немедленно приехать.
Та поблагодарила и примчалась через двадцать минуть. Васса Петровна попросила провести приезжую даму к себе. Самая любезная улыбка не сходила с уст хозяйки.
— Модест Несторович немного забылся, его нельзя тревожить. Вы можете немного подождать? — Да, да, разумеется. Благодарю вас за участье. Какой ужасный случай!
— Ужасный? Пустяки!
— Т. е., как это пустяки?
Не отвечая на восклицание гостьи, Васса Петровна вдруг спросила:
— Вы меня не узнаёте?
— Нет.
— А, между тем, я у вас была. Я у вас зеркало торговала.
— Ах, так это были...
— Я, я. Вы тогда говорили насчёт отражений вашего и г-на Деболина, будто в зеркале остались какие-то там следы. Так это всё пустяки! Модест Несторович любит одну меня и — неразлучимо мой!
Васса Петровна поднялась с дивана, вся розовая и улыбающаяся, будто её палил огонь; поднялась и Елизавета Николаевна.
— Всё это может быть, но я могу вам не поверить. Я бы хотела слышать это от самого Модеста Несторовича.
— И услышите!
— Может быть, его здесь нет, вы вызвали меня только, чтобы издеваться надо мной?
— Нет, он здесь и всё подтвердит вам.
— Странно!
— Идемте, милая, не волнуйтесь, — покровительственно сказала Васса Петровна и, взяв соперницу за руку, повела её к двери. Остановившись, она поцеловала Жадынскую и ещё раз повторила:
— Не волнуйтесь.
Но они не успели открыть двери, как последнюю распахнула тётя Вера.
— Васса, Васса!.. Модест Несторович... Какое несчастье!.. Она не докончила.
Васса Петровна, не выпуская руки Жалинской, зашептала:
— Неразлучимо мой! не-раз-лу-чи-мо!
Не-раз-лу-чи-мо!
