Жадынская милѣе. Жадынская! полька какая-нибудь. Васса Петровна гнала отъ себя недобрыя, позорныя мысли и сжимала виски тонкими, но крупными ладонями, а кучеръ косился на барыню и все сильнѣй стегалъ ѳетюковъ.
А года три тому назадъ, когда Модесту Несторовичу шелъ двадцать четвертый годъ, а Вассѣ Петровнѣ, только что овдовѣвшей, едва минуло двадцать восемь, — было совсѣмъ не такъ. Тогда Василію не приходилось хлестать лошадей, чтобы мчать барыню, сжимавшую ладонями бьющіеся виски. Тогда медленно катались вдвоемъ или съ тетей Вѣрой на острова, или Ѣздили въ театръ. Васса Петровна не долго носила трауръ, родные пробовали было на это ворчать, но молодую вдову взяла подъ защиту та же тетя Вѣра. Вѣра Прокофьевна не была купчихой изъ Островскаго; воспитанная въ семидесятыхъ годахъ, она была заражена нѣкоторымъ свободомысліемъ, любовью къ труду и легкимъ атеизмомъ. Любила спорить, курила и одѣвалась полукурсксткой. Но Васса Петровна вѣрила больше крови, чѣмъ воспитанію, и со дня на день ждала, что тетя Вѣра скинетъ свой квакерскій мундиръ, переселится на антресоли, затеплитъ всѣ лампадки и созоветъ старухъ, монаховъ и странниковъ.
— Я сама такая! — оправдывалась молодая Петрова:— вѣдь совсѣмъ дама, если хотите, даже европейская дама, вездѣ бывала, все видѣла, три языка знаю, могу понимать современное искусство, а случись что — вспомню свою кровь и кость — и работницей буду, и за прилавокъ стану, и съ обозомъ поѣду, и въ монастырѣ дѣло найду. Я это очень чувствую. Еще вотъ я чувствую, что я какъ будто покорна и покладиста, а самодуръ во мнѣ сидитъ, и еще какой, — самый фантастическій!
Жадынская милее. Жадынская! полька какая-нибудь. Васса Петровна гнала от себя недобрые, позорные мысли и сжимала виски тонкими, но крупными ладонями, а кучер косился на барыню и все сильней стегал фетюков.
А года три тому назад, когда Модесту Несторовичу шел двадцать четвертый год, а Вассе Петровне, только что овдовевшей, едва минуло двадцать восемь, — было совсем не так. Тогда Василию не приходилось хлестать лошадей, чтобы мчать барыню, сжимавшую ладонями бьющиеся виски. Тогда медленно катались вдвоем или с тетей Верой на острова, или ездили в театр. Васса Петровна не долго носила траур, родные пробовали было на это ворчать, но молодую вдову взяла под защиту та же тетя Вера. Вера Прокофьевна не была купчихой из Островского; воспитанная в семидесятых годах, она была заражена некоторым свободомыслием, любовью к труду и легким атеизмом. Любила спорить, курила и одевалась полукурсксткой. Но Васса Петровна верила больше крови, чем воспитанию, и со дня на день ждала, что тетя Вера скинет свой квакерский мундир, переселится на антресоли, затеплит все лампадки и созовет старух, монахов и странников.
— Я сама такая! — оправдывалась молодая Петрова:— ведь совсем дама, если хотите, даже европейская дама, везде бывала, всё видела, три языка знаю, могу понимать современное искусство, а случись что — вспомню свою кровь и кость — и работницей буду, и за прилавок стану, и с обозом поеду, и в монастыре дело найду. Я это очень чувствую. Ещё вот я чувствую, что я как будто покорна и покладиста, а самодур во мне сидит, и ещё какой, — самый фантастический!
