ста», — будто кто ударялъ ее въ лицо. Она сама не замѣчала, какъ у нея текли слезы и смочили края вуалетки.
Священникъ утѣшалъ ее послѣ панихиды, спрашивалъ, близкаго ли родственника она потеряла. Она отвѣчала отрывисто и сердито:
— Да, батюшка.
— Отца, супруга, можетъ быть?
— Сына, батюшка.
— Младенецъ еще?
— Взрослый, батюшка.
— Вы сами — вдова?
— Вдова, батюшка.
— Вторично въ бракъ не собираетесь?
— Не думала, — и попросила поскорѣе благословенія.
Только придя домой, Васса Петровна поняла, что она надѣлала. Будто отпѣла самое себя, будто камень наложила и на него и на себя. Но вмѣстѣ съ тѣмъ и спокойнѣе какъ-то стало, будто Модеста Несторовича, дѣйствительно, не было въ живыхъ. А чтобы вызвалъ въ памяти образъ г-жи Жадынской, Вассѣ Петровнѣ нужно было большое напряженіе воли.
Для Вассы Петровны настала какая-то странная жизнь, ни съ чѣмъ несравнимая. До сихъ порь она страдала, любила, сердилась, негодовала, желала вернуть Модеста, — но все это было въ понятной житейской плоскости, не выходило изъ круга доступныхъ жизненныхъ чувствъ. Теперь же она вступила въ другую область, которая тяготила ее и успокаивала; не столько успокаивала, сколько лишала силъ, нужныхъ для безпокойства и волненій. Будь она вѣрующей, можетъ быть, ея состояніе было бы ужаснѣе, но понятнѣй. Тутъ же она ничего не понимала и жила будто подъ водой (можетъ быть, подъ землей?); Модеста ждала и любила, но
ста», — будто кто ударял её в лицо. Она сама не замечала, как у неё текли слезы и смочили края вуалетки.
Священник утешал её после панихиды, спрашивал, близкого ли родственника она потеряла. Она отвечала отрывисто и сердито:
— Да, батюшка.
— Отца, супруга, может быть?
— Сына, батюшка.
— Младенец еще?
— Взрослый, батюшка.
— Вы сами — вдова?
— Вдова, батюшка.
— Вторично в брак не собираетесь?
— Не думала, — и попросила поскорее благословения.
Только придя домой, Васса Петровна поняла, что она наделала. Будто отпела самое себя, будто камень наложила и на него, и на себя. Но вместе с тем и спокойнее как-то стало, будто Модеста Несторовича, действительно, не было в живых. А чтобы вызвал в памяти образ г-жи Жадынской, Вассе Петровне нужно было большое напряжение воли.
Для Вассы Петровны настала какая-то странная жизнь, ни с чем несравнимая. До сих пор она страдала, любила, сердилась, негодовала, желала вернуть Модеста, — но всё это было в понятной житейской плоскости, не выходило из круга доступных жизненных чувств. Теперь же она вступила в другую область, которая тяготила ее и успокаивала; не столько успокаивала, сколько лишала сил, нужных для беспокойства и волнений. Будь она верующей, может быть, её состояние было бы ужаснее, но понятней. Тут же она ничего не понимала и жила будто под водой (может быть, под землей?); Модеста ждала и любила, но
