Два глаза, искъ между итоги, подъ нимъ ротъ, двѣ руки, двѣ ноги — дѣлаютъ ли одного человѣка похожимъ на другого? Можетъ быть, одинаковые иниціалы усиливаютъ сходство? Или то, что оба человѣка живутъ въ одномъ и томъ же городѣ? Локтева звали Николаемъ Ивановичемъ, а фамилія Николая Семеновича была Ландышевъ; оба жили въ Петроградѣ, — первый былъ высокимъ молодымъ человѣкомъ, изъ, такъ называемыхъ, «красивыхъ мужчинъ», второго по фигурѣ, особенно, со спины, можно было принять за четырнадцатилѣтняго подростка, такъ онъ былъ малъ и тонокъ; лицо у него было кругленькое, носъ защипкой, рыжіе усы торчали стрѣлками, и вообще нельзя его было назвать красивымъ. Ландышевъ былъ робокъ, чувствителенъ и влюбчивъ; Локтевъ же отличался самонадѣянностью, безсердечіемъ и нѣкоторою грубостью. И, тѣмъ не менѣе, Николая Ивановича было трудно отличитъ отъ Николая Семеновича, такъ одинаково они мыслили, говорили и поступали, эти два, столъ не похожіе съ виду и по характеру, человѣка. Дѣло въ томъ, что будучи со школьной скамьи товарищемъ Локтева, Николай Семеновичъ привыкъ относиться съ обожаніемъ къ красивому и удачливому Николаю Ивановичу и перенимать всѣ его взгляды и привычки, думая, что они къ нему будутъ такъ же блистательно подходить, какъ къ предмету его поклоненія. Сначала это выражалось, что Коноша (это — Ландышевъ) училъ тѣ уроки, которые училъ Коля (Локтевъ), и пренебрегалъ тѣми, которыми тотъ пренебрегалъ, увлекался тѣми же видами спорта и носилъ ботинки съ высочайшими каблуками, наружными и внутренними, чтобы хоть на полвершка догнать бъ ростѣ свой идеалъ. Любилъ тѣ же лакомства, такъ же причесывался, такъ же подергивалъ правымъ плечомъ и хоть и не ухаживалъ за тѣми же барышнями, за которыми ухаживалъ Коля, но выбиралъ ихъ близкихъ подругъ, чѣмъ-нибудь похожихъ на «Локтевскую», а, главное, въ манерѣ, методѣ ухаживанья слѣпо слѣдовалъ своему образцу. Какъ это ни странно, Локтевъ, видѣвшій все это, не находилъ удивительнымъ такое подражаніе и даже какъ будто не замѣчалъ его. Положимъ, Николай Ивановичъ былъ, дѣйствительно, замѣчательно удачливый молодой человѣкъ: все ему удавалось, всѣ его любили, со всѣми онъ былъ въ отличныхъ отношеніяхъ, — такъ что невольно являлось желаніе быть похожимъ на него. Можетъ быть, только Ландышевъ ошибался, приписывая удачи Локтева; какимъ-то его качествамъ и манерѣ думать и держаться, а не простой удачливости, пріобрѣсти которую довольно трудно. Но, главнымъ образомъ, Кокоша удивлялся и завидовалъ Колиному умѣнью вести романы, быстро ихъ развивать и находчиво во-время прекращать. Въ своихъ собственныхъ онъ всегда какъ-то застревалъ, и постоянно признанія, которыя онъ дѣлалъ своему другу, были, вмѣстѣ съ тѣмъ, и уроками труднаго и высокаго искусства.
У обоихъ друзей возлюбленныя носили имя Маріи: Марья Петровна Вихорева — у Коли, и Марья Львовна Слатина — у Кокоши. Можетъ быть, не будь Слатина Марьей, и не будь Локтевъ влюбленъ въ Марью Петровну, Ландышеву и въ голову не пришло бы обратитъ вниманіе на скромную съ виду блондинку, жену какого-то банковскаго чиновника. Обѣ дамы были замужними, что, конечно, усиливало комильфотность и романичность романовъ съ ними. Съ барышней же какой романъ, и чѣмъ онъ можетъ кончиться? Въ лучшемъ случаѣ, если барышня порядочная, то законнымъ бракомъ, а непорядочная дѣвушка — это что-то до такой степени неестественное и чудовищное, что сразу весь романтизмъ пропадаетъ. Романъ съ дамой, нисколько не вредя ея репутаціи, имѣетъ въ себѣ настоящую романическую прелесть. Оба романа были въ самомъ началѣ, особенно, у Кокоши, но и у Коли ничего рѣшительно еще не происходило, по крайней мѣрѣ, судя по разсказамъ, въ которыхъ едва ли онъ что-нибудь утаивалъ отъ своего друга. Но сегодня, повидимому, что-то случилось, судя по тому, какъ быстро вошелъ Локтевъ въ небольшую комнату Ландышева, не снимая пальто, сейчасъ же сѣлъ на кушетку и, не здороваясь, смотрѣлъ на хозяина, улыбаясь и хлопая снятой (такой разглаженной, что трудно было ее принять за надѣванную) перчаткой по колѣнкѣ. Николай Семеновичъ тоже молчалъ и пристально смотрѣлъ на гостя, словно изучая, какъ ведутъ себя настоящіе молодые люди въ рѣшительные и счастливые дни. — и почему-то ему казалось, что весь шикъ и очарованье Локтева (вотъ въ данную минуту) заключается въ новенькой перчаткѣ и въ томъ, какъ онъ хлопаетъ себя ею по полосатымъ колѣнкамъ. Наконецъ, Коля возгласилъ:
— Можешь меня поздравить!
Кокоша издалъ неопредѣленный и радостный звукъ.
— Мари — моя! — продолжалъ Коля, снимая перчатку и съ лѣвой руки.
— Сегодня… Это было головокружительно.
Николай Семеновичъ ухватился за край стола, чтобы не упасть, до такой степени на него нахлынула радость, гордость, зависть, сознаніе собственнаго ничтожества, твердая рѣшимость быть, какъ Коля («будемъ, какъ солнце») и разныя другія бурныя и противорѣчивыя чувства.
Коля уже снялъ пальто, не переставая улыбаться, оказался въ визиткѣ и синемъ галстухѣ и, пересѣвъ ближе къ хозяину, началъ сомнабулически:
— Она была въ бѣломъ платьѣ и стояла у окна. Услышавъ, вѣроятно, мои нервные шаги, она обернулась такъ быстро, что не успѣла прогнать со своего лица выраженія восторженнаго удивленія. Я моментально остановился, Мари сейчасъ же приняла свое обычное привѣтливо-насмѣшливое выраженіе. (Ты знаешь, какъ нестерпимо видѣть въ любимомъ существѣ притворство, маску! И потомъ, холодная любезность меня совершенно обезоруживаетъ). Но то первое выраженіе не ускользнуло отъ моего напряженнаго, влюбленнаго вниманія.
Кокоша даже раскрылъ ротъ, восхищенный Колинымъ краснорѣчіемъ. Нужно сознаться, что тотъ сохранилъ такую серьезность, говорилъ съ такимъ паѳосомъ, съ такими жестами, былъ такъ, если хотите, красивъ со своимъ матовымъ лицомъ, черными усами и большими глазами, что не только Ландышеву могъ показаться идеальнымъ героемъ любовнаго свѣтскаго романа, «графомъ» или «маркизомъ».
— Я ступилъ шагъ и произнесъ: «Мари!» Она опустила глаза. Я продолжалъ: «Не притворяйтесь, я видѣлъ ваше настоящее лицо минуту тому назадъ. Вы меня любите! Сомнѣнія быть не можетъ. Напрасно вы стали бы отпираться! Теперь я знаю навѣрное, что вы меня любите!» Я сказалъ это очень проникновенно, фиксируя ее своимъ взглядамъ. Она хотѣла было улыбнуться, но ясно было видно, что еще минута — и она затрепещетъ. Наконецъ, она овладѣла собой и сказала: «Не говорите такъ громко, васъ могутъ услыхать». Очевидно, это было не болѣе, какъ уловка, потому что, во-первыхъ, я говорилъ вовсе не такъ громко, во-вторыхъ, дома никого не было, кромѣ глухой бабушки ея мужа. Я подошелъ къ Мари, взялъ ее за руку и долго смотрѣлъ молча. На всякій равнодушный взглядъ лицо ея ничего не выражало, кромѣ нѣкоторой досады, но я чувствовалъ, что внутри идетъ борьба. Я наклонился и поцѣловалъ нѣсколько разъ ея руку, быстро вышелъ, ничего не говоря. Такіе уходы, несмотря на нѣкоторую банальность пріема, всегда производятъ неотразимое впечатлѣніе на женщинъ. Я не ошибся и теперь: вечеромъ я получилъ записку, гдѣ она назначала мнѣ свиданье. Я тебѣ говорю — а то было головокружительно…
Николай Ивановичъ умолкъ, тогда хозяинъ какимъ-то пересохшимъ голосомъ спросилъ только:
— Когда?
— Третьяго дня. Но я и вчера ее видѣлъ, просто такъ, былъ, какъ добрый знакомый.
— Нѣтъ, когда все было?
— Третьяго дня. Что жъ, ты не понимаешь?
— Въ которомъ часу говорилъ?
— Ахъ, это! Не помню. Около четырехъ, кажется. Почему это тебя такъ интересуетъ?
Но Николай Семеновичъ ничего не отвѣтилъ, онъ вынулъ записную книжку и сталъ въ нее что-то заносить. Судя по времени, онъ записалъ туда не только часъ, который его такъ интересовалъ, но и много еще чего-то.
Марья Львовна Слатина была низенькрй блондинкой, довольно полной и кудлатой. Особенно это было замѣтно теперь, когда она стояла у окна. На улицѣ еще было свѣтло, и силуэтъ Марьи Львовны плотно, но не слишкомъ черно темнѣлъ мохнатыми контурами. Слатины жили въ далекихъ ротахъ Измайловскаго полка, такъ что едва ли что интересное на безлюдной улицѣ могло привлечь вниманіе Марьи Львовны. Но не замѣтно было, чтобы она и поджидала кого-нибудь, она, повидимому, случайно стояла, машинально направя свой взоръ на городской пейзажъ. Какіе-то неровно топочущіе шаги заставили ее обернуться. На порогѣ стоялъ Ландышевъ въ новенькихъ перчаткахъ, страшно тараща уставленные въ одну точку (именно, на Марью Львовну) глаза. Лило у Сталиной было незначительно и замѣчательно добродушно. Кромѣ того, она любила говорить и совсѣмъ не умѣла выдерживать паузъ. Потому, видя гостя молчащимъ и въ какомъ-то необычайномъ состояніи, она быстро воскликнула:
— Входите, входите, Николай Семеновичъ, я слышала, кто-то идетъ, но не думала, что это вы. Какъ это вы прошли безъ звонка? На улицѣ тепло, кажется? Я еще сегодня не выходила.
Марья Львовна начала очень бойко и любезно, но видя, что Ландышевъ все молчитъ и только таращитъ глаза, смутилась, какъ бы испугалась и, понижая тонъ, кончила растерянно и жалобно. Хотѣла было подойти къ нему, поздороваться попросту, но странный видъ посѣтителя удержалъ ее. Секунду она подумала даже, не сумеречный ли это призракъ, какъ вдругъ Николай Семеновичъ сдѣлалъ шагъ впередъ и заговорилъ хриплымъ голосомъ: «Мари».
Марья Львовна охнула, колыхнулась и снова застыла. Ландышевъ, между тѣмъ, продолжалъ, словно вспоминая затверженную роль:
— Не притворяйтесь. Я видѣлъ ваше настоящее лицо минуту тему назадъ.
— Не надо, не надо. — зашептала Марья Львовна! и даже попробовала замахать ручкою, но тотъ продолжалъ неукоснительно:
— Вы меня любите! Сомнѣнія быть не можетъ: напрасно вы стали бы отпираться.
Онъ остановился, вытащилъ быстро изъ кармана записную книжку, посмотрѣлъ на нее, опять спряталъ и продолжалъ, не мѣняя тона:
— Теперь я знаю навѣрное, что вы меня любите! Марья Львовна опустилась на ближайшій стулъ и со страхомъ продолжала смотрѣть на Ландышева, словно ожидая, что же будетъ дальше. Но тотъ стоялъ, уже молча, будто вспоминая, что ему слѣдуетъ дѣлать. Постепенно страхъ исчезалъ съ лица Слатиной и смѣнялся улыбкой, все болѣе и болѣе добродушной и веселой.
— Ну? — тихо сказала она, почти разсмѣявшись. Казалось, это краткое слово вернуло всю память Ландышеву; онъ нахмурился, шагнулъ разъ, шагнулъ два, какъ трагическіе актеры, подошелъ къ Марьѣ Львовнѣ и, наклонившись, долго не отнималъ губъ отъ ея толстенькой руки. Она не пыталась высвободить своей руки, только все явственнѣе смѣялась, говоря тихонько между смѣхомъ:
— Ну, ну, Николай Семеновичъ, довольно!.. ну довольно. Ну, что это такое? я прошу васъ, перестаньте дурачиться!..
Но молодой человѣкъ долго не поднималъ головы. Наконецъ, молча отпалъ отъ руки, взглянулъ убійственно исподлобья на сидѣвшую, сдѣлалъ широкій неопредѣленный жестъ, круто повернулся и вышелъ испанцемъ изъ комнаты, хлопнувъ дверью.
Онъ былъ доволенъ самъ собою и почти не сомнѣвался, что результатъ только что разыгранной сцены будетъ такой же, какъ у Коли Локтева. Онъ до вечера ходилъ по комнатѣ, ероша волосы, теребя усы и прислушиваясь къ звонку. Наконецъ, послѣдній раздался. Николай Семеновичъ вѣтромъ влетѣлъ въ (переднюю, не дожидаясь, пока дѣвушка откроетъ двери. Да, посыльный, письмо отъ Мари! Развѣ могло быть иначе, этотъ Коля прямо геніаленъ!
— Дорогой Николай Семеновичъ! Вы, конечно, были сегодня въ очень хорошемъ расположеніи духа и шутили, дурачились. Но, знаете, ваша шутка нѣсколько встревожила меня и произвела самое непріятное впечатлѣніе. Сначала я очень смѣялась, но логомъ задумалась, и мнѣ стало то не по себѣ… (Ага! — торжествующе воскликнулъ Ландышевъ). Приходите какъ можно скорѣе, хотя бы сегодня вечеромъ, и будьте прежнимъ милымъ Николаемъ Семеновичемъ, котораго мы такъ любимъ и уважаемъ. М. Слатина».
Письмо не было похоже на назначеніе свиданія, но Ландышевъ какъ-то такъ прочелъ его, что сейчасъ же сталъ крутить усы, посмотрѣлся въ зеркало и, довольно крякнувъ, повернулся на каблукахъ.
Неизвѣстно, что произошло въ тотъ вечеръ у Слатиныхъ, потому что, хотя Кокоша, давая отчетъ своему товарищу, и хвастался успѣхомъ, но дѣлалъ это такъ настойчиво и неувѣренно, что всякій другой человѣкъ, а не Локтевъ, могъ бы легко его заподозрить въ преувеличеніи или искаженіи истины. Вѣроятнѣе всего, что ничего не произошло, а Николай Семеновичъ попросту пилъ вечерній чай съ супругами Слатиными и былъ именно прежнимъ милымъ Ландышевымъ, какимъ его и желала видѣть добрѣйшая Марья Львовна.
Но Кокоша отъ Коли это утаилъ, а тотъ не допытывался истины, потому что, по правдѣ оказать, мало интересовался своимъ другомъ, цѣня въ немъ только поклонника и восторженнаго слушателя. Ему даже не показалось смѣшнымъ ни неудачное подражаніе его пріемамъ, ни собственная система вести романтическія объясненія, оказавшаяся столь удобной для пародіи. Ничего этого онъ не замѣтилъ, а оба романа и конфиденціи двухъ друзей шли своимъ порядкомъ, и у Николая Ивановича, повидимому, уже подходило къ концу.
Наконецъ; въ одно прекрасное утро явившись въ каморку Ландышева, онъ объявилъ, что съ Мари все кончено. Объявивъ это съ мѣста въ карьеръ, онъ задумался и началъ лирически:
— Странная вещь — человѣческое сердце… его привязанности, любовь… какъ появляется нежданно, такъ нежданно же и уходитъ!.. Мари мнѣ не измѣнила, и я не охладѣлъ къ ней… до самаго того дня, когда мнѣ все открылось съ неумолимою ясностью, я любилъ ее. Знаешь, бываютъ такія утра осенью, необычайно стеклянныя… воздухъ такъ прозраченъ и холоденъ, и все такъ четко видно… И вотъ я проснулся и вижу, что Мари для меня — ничто, ничего не составляетъ, что я совершенно ея не люблю. Хотя такіе случаи бывали и прежде, но они всегда меня удивляли… Такъ и теперь. Я думалъ, что я грежу. Тронулъ себя за руку… нѣтъ, не сплю. Стараюсь вызвать въ памяти образъ Мари, — ничего не получается. Получается Марья Петровна Вихорева, не больше, чужая, даже не привлекательная для меня женщина. Надѣваю пальто, выхожу. Ты помнишь, какой чудный день былъ въ среду? Только дошелъ до угла Морской и Невскаго… она въ моторѣ. Киваетъ, улыбается, останавливаетъ экипажъ… Чужая, совсѣмъ чужая. Я подхожу. Она начинаетъ: «Куда же вы пропали!» Я отвѣчаю тихо по-французски: «Я васъ не люблю больше! вы мнѣ чужая». Ока лепечетъ: «Но за что? за что?» Я пожимаю плечами, вынимаю пачку ея писемъ (всегда со мною) и передаю ей съ поклономъ… Она восклицаетъ: «А», а я!» рыданья не даютъ ей окончитъ. Машетъ рукою. Моторъ исчезаетъ. Я свободенъ.
Локтевъ умолкъ. Казалось, оба друга были раздавлены разсказомъ. Наконецъ, Ландышевъ дрожащимъ голосомъ произнесъ:
— Знаешь, ты — великъ! и мнѣ кажется, что и я уже не люблю Марьи Львовны.
Но хотя Николай Семеновичъ и признался, будто нѣсколько измѣнились его отношенія къ г-жѣ Слатиной, ему казалось, что для полнаго подтвержденія необходимо проснуться въ ясное утро (именно, проснуться въ ясное утро) освобожденнымъ отъ любви. Такъ какъ, къ несчастью, ближайшія утра были всѣ темныя и даже дождливыя, то онъ рѣшилъ, что, пожалуй, уже не стоитъ ждать ясной погоды и можно перемѣнить свои чувства и въ сумрачную.
Вообще, развязка романа не такъ удавалась, какъ завязка. Напрасно Николай Семеновичъ каждый день дежурилъ на углу Невскаго и Морской, — Марья Львовна не показывалась ни въ автомобилѣ, ни въ какомъ другомъ экипажѣ. И то сказать, она вѣдь не читала записной книжки Ландышева, гдѣ по параграфамъ были занесены всѣ совѣты, изученія, поступки и объясненія его идеала, Коли Локтева. Тамъ было сказано, что Мари должна прослѣдовать въ моторѣ мимо угла Невскаго и Морокой, но Марьѣ Львовнѣ все это было неизвѣстно, такъ что съ ея стороны вполнѣ простительно не исполнить нѣкоторыхъ предписаній изъ Ландышевской записной книжки.
Былъ сильный дождь и грязь, когда, наконецъ, Николай Семеновичъ замѣтилъ подъ опущеннымъ верхомъ одной изъ пролетокъ, проѣзжавшихъ мимо Гостинаго двора, кудлатую голову Слатиной. Онъ такъ быстро бросился къ экипажу, что, поскользнувшись на мокрыхъ торцахъ, упалъ и едва не былъ раздавленъ несущимся моторомъ. Какъ онъ ни испугался, онъ помнилъ крикъ узнавшей его Марьи Львовны, ея испуганное лицо и растерянные жесты. Шляпа, откатившаяся подъ колеса, погибла безнадежно, колѣно болѣло, — и вообще все выходило, какъ на смѣхъ, Слатина втащила его къ себѣ на пролетку, грязнаго, безъ шляпы, злого и испуганнаго.
— Вы не ушиблись?
Вдругъ Коля по-французски залепеталъ.
— Я васъ не люблю больше!
— Что? у васъ жаръ! я отвезу васъ домой. — Вы мнѣ чужая.
— Хорошо, хорошо. Объ этомъ послѣ.
Ландышевъ досталъ изъ кармана письма, записную книжку, паспортъ и все вручилъ испуганной Марьѣ Львовнѣ.
Она приняла все это, будто не желая противоречить сейчасъ на улицѣ, но на слѣдующее утро Ландышевъ получилъ обратно паспортъ и книжку съ записочкой.
— Я была нескромна и пробѣжала вашу книжку, думая что, можетъ быть, въ ней найду нѣкоторое объясненіе вашимъ страннымъ поступкамъ. Я не ошиблась, но вы забыли одинъ параграфъ, довольно важный, а именно, что не всегда то, что подходитъ одному, такъ же подходитъ и другому. И мнѣ жалко, что при вашемъ добро.мъ характерѣ и сердцѣ вы разыгрываете, въ сущности, пустую и смѣшную роль!
