Объявивъ это съ мѣста въ карьеръ, онъ задумался и началъ лирически:
— Странная вещь — человѣческое сердце… его привязанности, любовь… какъ появляется нежданно, такъ нежданно же и уходитъ!.. Мари мнѣ не измѣнила, и я не охладѣлъ къ ней… до самаго того дня, когда мнѣ все открылось съ неумолимою ясностью, я любилъ ее. Знаешь, бываютъ такія утра осенью, необычайно стеклянныя… воздухъ такъ прозраченъ и холоденъ, и все такъ четко видно… И вотъ я проснулся и вижу, что Мари для меня — ничто, ничего не составляетъ, что я совершенно ея не люблю. Хотя такіе случаи бывали и прежде, но они всегда меня удивляли… Такъ и теперь. Я думалъ, что я грежу. Тронулъ себя за руку… нѣтъ, не сплю. Стараюсь вызвать въ памяти образъ Мари, — ничего не получается. Получается Марья Петровна Вихорева, не больше, чужая, даже не привлекательная для меня женщина. Надѣваю пальто, выхожу. Ты помнишь, какой чудный день былъ въ среду? Только дошелъ до угла Морской и Невскаго… она въ моторѣ. Киваетъ, улыбается, останавливаетъ экипажъ… Чужая, совсѣмъ чужая. Я подхожу. Она начинаетъ: «Куда же вы пропали!» Я отвѣчаю тихо по-французски: «Я васъ не люблю больше! вы мнѣ чужая». Ока лепечетъ: «Но за что? за что?» Я пожимаю плечами, вынимаю пачку ея писемъ (всегда со мною) и передаю ей съ поклономъ… Она восклицаетъ: «А», а я!» рыданья не даютъ ей окончитъ. Машетъ рукою. Моторъ исчезаетъ. Я свободенъ.
Локтевъ умолкъ. Казалось, оба друга были раздавлены разсказомъ. Наконецъ, Ландышевъ дрожащимъ голосомъ произнесъ:
— Знаешь, ты — великъ! и мнѣ кажется, что и я уже не люблю Марьи Львовны.
Но хотя Николай Семеновичъ и признался, будто нѣсколько измѣнились его отношенія къ г-жѣ Слатиной, ему
Объявив это с места в карьер, он задумался и начал лирически:
— Странная вещь — человеческое сердце… его привязанности, любовь… как появляется нежданно, так нежданно же и уходит!.. Мари мне не изменила, и я не охладел к ней… до самого того дня, когда мне всё открылось с неумолимою ясностью, я любил ее. Знаешь, бывают такие утра осенью, необычайно стеклянные… воздух так прозрачен и холоден, и всё так четко видно… И вот я проснулся и вижу, что Мари для меня — ничто, ничего не составляет, что я совершенно её не люблю. Хотя такие случаи бывали и прежде, но они всегда меня удивляли… Так и теперь. Я думал, что я грежу. Тронул себя за руку… нет, не сплю. Стараюсь вызвать в памяти образ Мари, — ничего не получается. Получается Марья Петровна Вихорева, не больше, чужая, даже не привлекательная для меня женщина. Надеваю пальто, выхожу. Ты помнишь, какой чудный день был в среду? Только дошел до угла Морской и Невского… она в моторе. Кивает, улыбается, останавливает экипаж… Чужая, совсем чужая. Я подхожу. Она начинает: «Куда же вы пропали!» Я отвечаю тихо по-французски: «Я вас не люблю больше! вы мне чужая». Ока лепечет: «Но за что? за что?» Я пожимаю плечами, вынимаю пачку её писем (всегда со мною) и передаю ей с поклоном… Она восклицает: «А», а я!» рыданья не дают ей окончит. Машет рукою. Мотор исчезает. Я свободен.
Локтев умолк. Казалось, оба друга были раздавлены рассказом. Наконец, Ландышев дрожащим голосом произнес:
— Знаешь, ты — велик! и мне кажется, что и я уже не люблю Марьи Львовны.
Но хотя Николай Семенович и признался, будто несколько изменились его отношения к г же Слатиной, ему
