Какъ и слѣдовало ожидать, «женщина съ зонтикомъ» обратила на себя вниманіе почти всѣхъ. Кто интересовался, почему картина, изображавшая даму, сидѣвшую за небольшимъ столомъ и поднявшую рюмку краснаго вина на свѣтъ, называется «женщина съ зонтикомъ», — и тщетно искалъ этого предмета на полотнѣ. Кто восхищался нѣжными тонами ткани, лица, освѣщеннаго снизу, и краснымъ звѣздистымъ отблескамъ свѣта черезъ вино на прозрачной рукѣ. Кто высказывалъ свое мнѣніе о красотѣ изображаемой дамы и дѣлалъ догадки о ея происхожденіи, національности и характерѣ. Ея отношенія къ художнику тоже не мало занимали праздное воображеніе зрителей. Кто она: жена, любовница, случайная модель, пожелавшая остаться неузнанной, или профессіональная натурщица? Это было трудно прочесть въ чувственныхъ и нѣсколько надменныхъ чертахъ высокой брюнетки, съ низкимъ лбомъ, прикрытымъ, къ тому же, длинной чолкой.
Конечно, названіе могло бы легко счесться не за вызовъ (для этого было слишкомъ незначительно), а за нѣкоторую шалость, за желаніе подразнить публику. Въ углу картины, впрочемъ, былъ виденъ кусочекъ закрытаго зонтика цвѣта «винной гущи», и, отъ цвѣта ли матеріи, отъ названія ли картины, хотѣлось видѣть раскрытымъ этотъ зонтикъ за спиною дамы, чтобы онъ тоже наложилъ тяжелый красноватый оттѣнокъ на сидящую, вродѣ того, что вино бросало на ея тонкую руку, — такъ что, пожалуй, художникъ имѣлъ нѣкоторое основаніе такъ ее отмѣтить въ каталогѣ.
На самомъ дѣлѣ эта дама не была ни натурщицей, ни эксцентричной заказчицей, ни женой и ни любовницей Дмитрія Петровича Рындина, — она была женщиной, которую онъ любилъ. Она! была изъ порядочнаго семейства, и если никому не была извѣстна, то только потому, что долгое время, почти съ дѣтства, жила за границей. Онъ былъ еще начинающимъ художникомъ и писалъ этюды въ Швеціи, тамъ они и познакомились, и Феофанія Яковлевна Быстрова увидѣла въ его наброскахъ то, чего не видѣли другіе и чего не вполнѣ сознавалъ даже онъ самъ. Она будто открыла глаза художнику на всю значительность и остроту его таланта. Съ того и началась ихъ дружба. Мать Феофаніи или Фанни, какъ ее называли, рѣдко выходила изъ дому, будучи все время больной и словно офиціально взявъ на себя къ тому же роль «несчастной женщины»; художникъ и барышня Быстрова, въ качествѣ иностранцевъ, пользовались большой свободой, — такъ что никто не удивлялся, встрѣчая ихъ всегда вмѣстѣ, будь то въ маленькомъ залѣ провинціальнаго курорта, или на берегу моря, или въ лѣсу, гдѣ Дмитрій Петровичъ сидѣлъ за мольбертомъ, а Фанни поодаль лежала на пледѣ съ книжкой въ рукѣ, иногда читая, иногда смотря на высокія облака сквозь пушистыя вѣтки.
Межъ ними велись долгія и разнообразныя бесѣды, но не было сказано слова «люблю». Дмитрій Петровичъ зналъ это безъ словъ и почему-то думалъ, что онъ самъ также не безразличенъ для Фанни. И вотъ что странно: несмотря на то, что все это (ну, этотъ романъ, если хотите) происходилъ лѣтомъ, Рындину казалось, что стоитъ ясная, морозная зима. Иногда: это впечатлѣніе было такъ сильно и ощутительно, что ему требовалось усиліе вода, чтобы не предложитъ, напримѣръ, своей спутницѣ побѣгать на лыжахъ. Вѣроятно, въ лицѣ, голосѣ, манерахъ дѣвушки было что-нибудь, что напоминало зимній ясный день съ солнцемъ, обѣщающимъ близкую золотую капель.
Однажды, Рындинъ былъ, какъ всегда, у Быстровыхъ и собирался идти на этюды, какъ вдругъ увидѣлъ черезъ широкое окно въ мелкихъ клѣткахъ, что все небо съ моря растушевано большой рваной тучей.
— Пойдетъ дождь, пожалуй! — сказалъ онъ задумчиво.
— Если пойдетъ дождь, это будетъ надолго! — отвѣтила стоявшая у того же окна Фанни.
Дмитрію Петровичу вдругъ показалось, что она говоритъ совсѣмъ не о дождѣ и что дѣвушка это знаетъ. Такъ что онъ имѣлъ въ виду совсѣмъ не погоду, когда продолжалъ:
— Вы думаете?
— Я увѣрена въ этомъ.
Конечно, Фанни догадалась, о чемъ говорилъ художникъ, потому что, нисколько не удавившись тому, что онъ вдругъ поцѣловалъ ея руку, чего онъ прежде никогда не дѣлалъ, она протянула ему и другую, свободную, улыбаясь, межъ тѣмъ, какъ косой ливень сразу залилъ клѣтчатое стекло, и рваные края посѣрѣвшей тучи вытянулись въ ровную линію.
Вотъ и все, что было. Съ тѣхъ поръ Феофанія Яковлевна замѣнила Рындину все: друзей, товарищей, родныхъ, учителей, была ему сестрой, вдохновительницей и желанной возлюбленной, о которой вздыхаютъ. Переѣздъ въ столицу мало измѣнилъ ихъ жизнь: они такъ же почти все время находились вмѣстѣ, тѣмъ болѣе, что Дмитрій Петровичъ началъ портретъ Фанни, На этотъ портретъ они оба возлагали большія надежды, справедливо разсчитывая, что онъ сразу выдвинетъ молодого художника, дастъ ему имя и бодрое, веселое желаніе работать дальше. Феофанія Яковлевна такъ волновалась, такъ заботилась, чтобы увѣренность не покидала Рындина, давала ему столько совковъ, такъ неутомимо позировала иногда по семи часовъ въ сутки, — что могла считаться авторомъ произведенія почти въ такой же мѣрѣ, какъ и самъ художникъ. Наконецъ, картина была окончена. Фанни долго смотрѣла, будто не на свое изображеніе, на надменную слегка, такую странную и прекрасную даму, державшую на свѣтъ бокалъ краснаго вина, и тихо молвила:
— Такъ вотъ я какая!
Рындинъ озабоченно заговорилъ:
— Развѣ вы находите, что не похоже? Можетъ быть, въ данную минуту вы и не совсѣмъ такая, но я хотѣлъ показать васъ настоящею, такою, какою я васъ вижу и васъ люблю!
Сказалъ и испугался. Но Быстрова, не отводя глазъ отъ полотна, улыбнулась и прошептала попрежнему тихо:
Да, вы меня любите, я это вижу. И вы знаете, что я васъ также люблю, васъ и вашъ талантъ, вашъ геній, — и это навсегда, что бы ни служилось!
— Но что же можетъ случиться?..
— Не знаю. По моему, ничего дурного не произойдетъ. Васъ ждетъ удача и слава!
Дѣйствительно, ничего дурного не произошло, публика и критика сразу обратили вниманіе на «женщину съ зонтикомъ», и Рындинъ впервые жадно глоталъ сладкую отраву успѣха. Фанни не дѣлила открыто торжества своего художника, такъ какъ, отчасти: по просьбѣ матери, отчасти по собственному желанію, она нигдѣ не появлялась съ Дмитріемъ Петровичемъ, сохраняя свое положеніе вдохновительницы только для самой интимной, сердечной жизни.
Она не была даже на открытіи выставки и только изъ газетныхъ замѣтокъ да разсказовъ самаго Рындина знала объ «ихъ» торжествѣ. Она отправилась посмотрѣть на свой портретъ лишь черезъ три-четыре дня утромъ, чтобы было меньше публики. Но кое-какой народъ все-таки былъ. Феофанія Яковлевна сѣла на стулъ у окна; спиной къ свѣту, и долго смотрѣла, будто въ первый разъ видѣла эту даму, за которой такъ хотѣлось бы увидѣть распущеннымъ зонтикъ «ванной гущи», съ удивленіемъ и восторгомъ узнавая въ ней себя. Фанни блаженно размечталась, какъ вдругъ ее вернули къ дѣйствительности чьи-то голоса. Передъ картиной стояли молодой человѣкъ и дама или барышня, Сидѣвшей они, повидимому, не замѣчали. Господинъ говорилъ:
— Великолѣпно!
А дама ему отвѣчала:
— Картина безусловно прекрасна, но какая противная изображена особа, вульгарная кривляка. Она воображаетъ, что тутъ есть усталая чувственность, загадочность, демонизмъ! Ничего подобнаго: одна поза. Вы думаете, я не знаю всѣхъ этихъ устарѣлыхъ штучекъ? Отлично знаю! Имъ — грошъ цѣна.
— Вы — строгая! Можетъ быть, на самомъ дѣлѣ эта дама совсѣмъ не такая, какъ вы думаете.
— Я не знаю, можетъ быть. Я вижу только, что изобразить художникъ, какъ онъ ее видѣлъ, а какая она на самомъ дѣлѣ, я не знаю, да это и не важно. Такъ какъ картина прекрасна, она останется навсегда такою вульгарною позеркой. А сама эта дама, Ботъ съ ней! Умретъ она, — и кто о ней вспомнитъ? Только близкіе.
— Боже мой, какія у васъ мрачныя мысли!
— Ну, поѣдемте, Сережа: пора завтракать; мама будетъ сердиться, если мы опоздаемъ.
Они ушли съ легкимъ сердцемъ куда-то завтракать, гдѣ ихъ ждала мама, а Феофанія Яковлевна все сидѣла у окна, словно не видя уже другихъ посѣтителей, которые проходили мимо, останавливались на минуту-двѣ передъ «женщиной съ зонтикомъ». Весеннее солнце больно припекало ей затылокъ, и сквозь раскрытую въ сосѣдней залѣ форточку было слышно, какъ ворковали голуби. Выждавъ, когда передъ картиной никого не было, Фанни вплотную подошла къ ней и, нахмурясь, долго отогрѣла на даму, поднявшую красный бокалъ.
Дмитрій Петровичъ съ такимъ эгоистическимъ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда вернется съ выставки Фанни, что даже не замѣтилъ, какъ блѣдна и непохожа сама на себя была вернувшаяся.
— Ну какъ? Видѣла? Много народа? Не правда ли, не дома, въ офиціальномъ, такъ сказать, мѣстѣ картина имѣетъ совсѣмъ другой видъ? — говорилъ онъ, не дожидаясь отвѣтовъ и не помогая дѣвушкѣ раздѣться. Впрочемъ, она, повидимому, и не собиралась снимать пальто и шляпы, даже не подняла вуалетки, изъ-подъ которой странно блестѣли блуждающіе глаза.
— Теперь у меня колоссальный планъ большой картины, и вы поможете мнѣ его разработать. Если бы вы знали, какъ я вамъ благодаренъ, какъ люблю васъ, Фанни! Но что съ вами? Отчего вы молчите и, вообще, какая-то странная?
— Вы меня совсѣмъ не любите! — тихо и горестно сказала дѣвушка.
— Т. е., какъ это не люблю?
— Вы меня совсѣмъ не любите! — повторила еще разъ Феофанія Яковлевна и вдругъ заплакала. Рындинъ казался упавшимъ съ неба. Наконецъ, Фанни разсказала о случаѣ на выставкѣ.
Художникъ вспылилъ.
— Мало ли на свѣтѣ идіотовъ! Охота обращать вниманіе на ихъ слова!
— Дѣло въ томъ, что я потомъ сама долго смотрѣла и нашла, что эти идіоты были совершенно правы. Я тамъ изображена противной кривлякой.
— Но почему, почему? Въ чемъ это видно? Что вы приподняли бокалъ съ виномъ и красный бликъ на рукѣ?.. Но мы же вмѣстѣ придумали эту позу, и намъ она казалась очень красивой… въ чемъ же?
— Во воемъ: въ выраженіи, въ позѣ, даже въ чертамъ. Значитъ, вы меня такою считаете, такою видите… Слѣдовательно, вы меня не любите, даже презираете. А, между тѣмъ, вы знаете, что вы для меня были — все. Вы знаете, какъ я относилась къ вамъ, къ вашему искусству.
Рындинъ стоялъ, кусая губы въ недоумѣніи, наконецъ, началъ:
— Это все вздоръ. Я такъ люблю васъ, что не можетъ быть рѣчи о другомъ. Это все праздныя фантазіи. Я думаю только, какъ вы хоть минуту могли подумать, что эти идіоты правы.
— Я сама это провѣрила и сама себя нашла на вашемъ портретѣ отвратительной.
— Боже мой! Вы же знаете, что тамъ выражены всѣ мои мечты о любви и красотѣ, которая для меня заключены въ васъ одной, только въ васъ!
— Я видѣла эти мечты, и всѣ видѣли.
— Но вы знаете меня. Неужели то, что вы повторяете съ чужихъ словъ, сколько-нибудь похоже на меня, на мое отношеніе къ вамъ?
— Значитъ, вы выразили въ вашей картинѣ не то, что хотѣли.
Рындинъ молча взглянулъ на дѣвушку и опустилъ глаза. Дѣвушка, слегка усмѣхнувшись, продолжала:
— Вы не обижайтесь, Дмитрій Петровичъ, но вотъ что я скажу: или вы меня не любите и совсѣмъ не понимаете, или… портретъ не такъ удаченъ, какъ намъ казалось… — не давъ ему возразить, она быстро подошла къ нему и заговорила вкрадчиво:
— Вѣдь это не умаляетъ вашего таланта, — у кого не случалось неудачныхъ вещей? Особенно, первая вещь… при томъ никто не знаетъ о вашей неудачѣ, всѣмъ картина нравится, только мы двое понимаемъ, чего тамъ недостаетъ. Мы будемъ работать, вы напишете другую картину, лучшую, которою будемъ гордиться съ открытымъ сердцемъ.
— Нѣтъ, картина хороша, я знаю это.
— Не упрямьтесь, это васъ недостойно… снимите съ выставки эту неудачную вещь…
— Что? Снять съ выставки? Ни за что!
— И вы говорите, что вы меня любите?
— Я васъ люблю, но не согласенъ исполнить пустые капризы. Вы можете ошибаться.
— Нѣтъ, я не ошибаюсь: картина отвратительна, — печально промолвила Фанни, очевидно, совершенно не ожидая взрыва, который произведутъ ея слова. Рындинъ вскочилъ и принялся бѣгать по комнатѣ.
— Боже мой, какъ я ошибался! Кто могъ предполагать, что одно пустое тщеславіе руководило вами все время! — чисто женское желаніе прославиться на чужой счетъ. Что вамъ за дѣло до меня, до моего таланта, разъ онъ не служитъ вашей славѣ? Теперь мнѣ все понятно: и ваше вниманіе, и ваша дружба, и совѣты, и такъ называемая любовь! Они исчезаютъ отъ первыхъ словъ глупца, показавшихся вамъ оскорбительными.
— Вы меня опозорили! — тихо сказала Фанни, освобождая свою руку.
— Я васъ обезсмертилъ!
— Не будемъ спорить. Вопросъ рѣшится очень просто. Желаете вы снять вашу картину съ выставки?
— Не желаю.
— Отлично. Тогда мнѣ нечего больше говорить. До свиданья!
— До свиданья!
— Не до свиданья, а прощайте! это навсегда…
— Прощайте!
Но не поспѣла дѣвушка дойти до двери, какъ Рындинъ ее окликнулъ:
— Фанни!
— Ну что?
— Фанни, подумайте, вѣдь я же люблю васъ, вы мнѣ кажетесь необходимой! Жизнь надолго померкнетъ для меня безъ васъ.
Феофанія съ порога спокойно спросила:
— Снимете картину?
— Прощайте! — закричалъ художникъ и такъ быстро закрылъ дверь, что чуть не прихлопнулъ подола Феофаніи Яковлевны.
Барышня съ Сережей къ завтраку не опоздали, хотя шли пѣшкомъ черезъ лужи, въ которыхъ синими кусочками небо разбросалось по мостовой. Мама не сердилась и разспрашивала про выставку и про «женщину съ зонтикомъ».
— Ты, Зина, несправедлива, — говорилъ молодой человѣкъ: — не только картина превосходная, но и дама, изображенная на ней, прелестна, вовсе не пошлая кривляка. Въ ней столько дѣвственной чувственности, сдержанной силы и какой-то влекущей загадочности, — что просто надо удивляться, гдѣ онъ такую нашелъ. Навѣрное, прикрасить.
— Неужели ты думаешь, что я не поняла всего этого. Дѣло въ томъ, что ты не замѣтилъ, тамъ какъ разъ сидѣла эта дама, съ которой писанъ портретъ. Я съ нею незнакома, но узнала ее тотчасъ. Мнѣ почему-то показалось смѣшнымъ, что сидитъ и смотритъ на собственный портретъ, и мнѣ захотѣлось ее подразнить. Конечно, шалость.
— А ты думаешь, она слышала?
— Увѣрена въ этомъ.
Помолчавъ, Сережа замѣтилъ:
— А вдругъ она обидѣлась и выйдетъ у нея съ художникомъ какая-нибудь непріятность.
— Если она понимаетъ искусство, умна и любитъ художника, конечно, она пойметъ, что я говорила вздоръ, — а если сна обидчивая дура, то Рындину не большая потеря, если сига и поссорится съ нимъ.
— Трудно судить.
— У артистовъ сердце легко, и во всѣхъ сердечныхъ бѣдахъ искусство подъ рукой.
Затѣмъ Зина засмѣялась.
— Я такъ рада, Сережа, что ты у насъ не художникъ, не поэтъ, а просто молодой человѣкъ, и меня любишь.
— Спокойнѣе?
— Вотъ, вотъ.
