нибудь, что напоминало зимній ясный день съ солнцемъ, обѣщающимъ близкую золотую капель.
Однажды, Рындинъ былъ, какъ всегда, у Быстровыхъ и собирался идти на этюды, какъ вдругъ увидѣлъ черезъ широкое окно въ мелкихъ клѣткахъ, что все небо съ моря растушевано большой рваной тучей.
— Пойдетъ дождь, пожалуй! — сказалъ онъ задумчиво.
— Если пойдетъ дождь, это будетъ надолго! — отвѣтила стоявшая у того же окна Фанни.
Дмитрію Петровичу вдругъ показалось, что она говоритъ совсѣмъ не о дождѣ и что дѣвушка это знаетъ. Такъ что онъ имѣлъ въ виду совсѣмъ не погоду, когда продолжалъ:
— Вы думаете?
— Я увѣрена въ этомъ.
Конечно, Фанни догадалась, о чемъ говорилъ художникъ, потому что, нисколько не удавившись тому, что онъ вдругъ поцѣловалъ ея руку, чего онъ прежде никогда не дѣлалъ, она протянула ему и другую, свободную, улыбаясь, межъ тѣмъ, какъ косой ливень сразу залилъ клѣтчатое стекло, и рваные края посѣрѣвшей тучи вытянулись въ ровную линію.
Вотъ и все, что было. Съ тѣхъ поръ Феофанія Яковлевна замѣнила Рындину все: друзей, товарищей, родныхъ, учителей, была ему сестрой, вдохновительницей и желанной возлюбленной, о которой вздыхаютъ. Переѣздъ въ столицу мало измѣнилъ ихъ жизнь: они такъ же почти все время находились вмѣстѣ, тѣмъ болѣе, что Дмитрій Петровичъ началъ портретъ Фанни, На этотъ портретъ они оба возлагали большія надежды, справедливо разсчитывая, что онъ сразу выдвинетъ молодого художника, дастъ ему имя и бодрое, веселое желаніе работать дальше. Феофанія Яковлевна такъ волновалась, такъ заботилась, чтобы увѣрен-
нибудь, что напоминало зимний ясный день с солнцем, обещающим близкую золотую капель.
Однажды, Рындин был, как всегда, у Быстровых и собирался идти на этюды, как вдруг увидел через широкое окно в мелких клетках, что всё небо с моря растушевано большой рваной тучей.
— Пойдет дождь, пожалуй! — сказал он задумчиво.
— Если пойдет дождь, это будет надолго! — ответила стоявшая у того же окна Фанни.
Дмитрию Петровичу вдруг показалось, что она говорит совсем не о дожде и что девушка это знает. Так что он имел в виду совсем не погоду, когда продолжал:
— Вы думаете?
— Я уверена в этом.
Конечно, Фанни догадалась, о чём говорил художник, потому что, нисколько не удавившись тому, что он вдруг поцеловал её руку, чего он прежде никогда не делал, она протянула ему и другую, свободную, улыбаясь, меж тем, как косой ливень сразу залил клетчатое стекло, и рваные края посеревшей тучи вытянулись в ровную линию.
Вот и всё, что было. С тех пор Феофания Яковлевна заменила Рындину всё: друзей, товарищей, родных, учителей, была ему сестрой, вдохновительницей и желанной возлюбленной, о которой вздыхают. Переезд в столицу мало изменил их жизнь: они так же почти всё время находились вместе, тем более, что Дмитрий Петрович начал портрет Фанни, На этот портрет они оба возлагали большие надежды, справедливо рассчитывая, что он сразу выдвинет молодого художника, даст ему имя и бодрое, веселое желание работать дальше. Феофания Яковлевна так волновалась, так заботилась, чтобы уверен-
