меньше публики. Но кое-какой народъ все-таки былъ. Феофанія Яковлевна сѣла на стулъ у окна; спиной къ свѣту, и долго смотрѣла, будто въ первый разъ видѣла эту даму, за которой такъ хотѣлось бы увидѣть распущеннымъ зонтикъ «ванной гущи», съ удивленіемъ и восторгомъ узнавая въ ней себя. Фанни блаженно размечталась, какъ вдругъ ее вернули къ дѣйствительности чьи-то голоса. Передъ картиной стояли молодой человѣкъ и дама или барышня, Сидѣвшей они, повидимому, не замѣчали. Господинъ говорилъ:
— Великолѣпно!
А дама ему отвѣчала:
— Картина безусловно прекрасна, но какая противная изображена особа, вульгарная кривляка. Она воображаетъ, что тутъ есть усталая чувственность, загадочность, демонизмъ! Ничего подобнаго: одна поза. Вы думаете, я не знаю всѣхъ этихъ устарѣлыхъ штучекъ? Отлично знаю! Имъ — грошъ цѣна.
— Вы — строгая! Можетъ быть, на самомъ дѣлѣ эта дама совсѣмъ не такая, какъ вы думаете.
— Я не знаю, можетъ быть. Я вижу только, что изобразить художникъ, какъ онъ ее видѣлъ, а какая она на самомъ дѣлѣ, я не знаю, да это и не важно. Такъ какъ картина прекрасна, она останется навсегда такою вульгарною позеркой. А сама эта дама, Ботъ съ ней! Умретъ она, — и кто о ней вспомнитъ? Только близкіе.
— Боже мой, какія у васъ мрачныя мысли!
— Ну, поѣдемте, Сережа: пора завтракать; мама будетъ сердиться, если мы опоздаемъ.
Они ушли съ легкимъ сердцемъ куда-то завтракать, гдѣ ихъ ждала мама, а Феофанія Яковлевна все сидѣла у окна, словно не видя уже другихъ посѣтителей, которые проходили мимо, останавливались на минуту-двѣ передъ «женщиной съ зонтикомъ». Весеннее солнце больно припекало ей затылокъ, и сквозь раскрытую въ сосѣдней залѣ форточку
меньше публики. Но кое-какой народ всё-таки был. Феофания Яковлевна села на стул у окна; спиной к свету, и долго смотрела, будто в первый раз видела эту даму, за которой так хотелось бы увидеть распущенным зонтик «ванной гущи», с удивлением и восторгом узнавая в ней себя. Фанни блаженно размечталась, как вдруг ее вернули к действительности чьи-то голоса. Перед картиной стояли молодой человек и дама или барышня, Сидевшей они, по-видимому, не замечали. Господин говорил:
— Великолепно!
А дама ему отвечала:
— Картина безусловно прекрасна, но какая противная изображена особа, вульгарная кривляка. Она воображает, что тут есть усталая чувственность, загадочность, демонизм! Ничего подобного: одна поза. Вы думаете, я не знаю всех этих устарелых штучек? Отлично знаю! Им — грош цена.
— Вы — строгая! Может быть, на самом деле эта дама совсем не такая, как вы думаете.
— Я не знаю, может быть. Я вижу только, что изобразить художник, как он ее видел, а какая она на самом деле, я не знаю, да это и не важно. Так как картина прекрасна, она останется навсегда такою вульгарною позеркой. А сама эта дама, Бот с ней! Умрет она, — и кто о ней вспомнит? Только близкие.
— Боже мой, какие у вас мрачные мысли!
— Ну, поедемте, Сережа: пора завтракать; мама будет сердиться, если мы опоздаем.
Они ушли с легким сердцем куда-то завтракать, где их ждала мама, а Феофания Яковлевна всё сидела у окна, словно не видя уже других посетителей, которые проходили мимо, останавливались на минуту-две перед «женщиной с зонтиком». Весеннее солнце больно припекало ей затылок, и сквозь раскрытую в соседней зале форточку
