Казалось бы, ничего особеннаго не было въ письмѣ, полученномъ Анной Яковлевной Звонковой. Какъ писательницѣ, ей часто приходилось отвѣчать разнымъ неизвѣстнымъ корреспондентамъ, тѣмъ болѣе, что романы ея затрагивали вопросы по большей части любовные или семейные. Всѣ спрашивали у нея совѣтовъ, какъ у романистки съ чуткой душой и свободной отъ всяческихъ предразсудковъ. Она охотно писала подробные и душевные отвѣты, не тяготилась, что они отнимаютъ у нея драгоцѣнное, казалось бы, время, и считала эту корреспонденцію какъ бы второй половиной, не менѣе цѣнной, своей дѣятельности.
Но почему-то сегодняшнее письмо взволновало Анну Яковлевну. Она долго сидѣла, нахмуривъ свои густыя темныя брови, надъ раскрытымъ листкомъ, исписаннымъ нетвердымъ почеркомъ.
Письмо было отъ мужчины, молодого, который полюбилъ какую-то дѣвушку и не зналъ, какъ порвать съ прежней любовью къ пожилой женщинѣ, которую онъ очень уважалъ теперь, и только.
Анна Яковлевна вспомнила глаза Георгія Васильевича Гуляра, какими она ихъ замѣтила вчера днемъ. Сѣрые, они необыкновенно, нестерпимо вдругъ посинѣли во время обыкновеннаго разговора, и даже все лицо его показалось болѣе молодымъ и розовымъ отъ этого. Если бъ тутъ не было дочери Анны Яковлевны, Катеньки, ея подруги Лидіи, Пети и Васи, она непремѣнно спросила бы у Георгія Васильевича, что значитъ это внезапное преображеніе. Кстати, сколько ему можетъ быть лѣтъ? Лѣтъ двадцать пять? Нѣтъ, навѣрное, больше! А то, что же, онъ, выходитъ, только на три года старше Катеньки. Аннѣ Яковлевнѣ хотѣлось, чтобы молодому человѣку было лѣтъ тридцать. Она отыскала лежавшее здѣсь же на столѣ, подъ бумагами и книгами, ручное зеркальце и стала разсматривать свое лицо. Никто не дастъ ей сорока пяти, лѣтъ, особенно, если не видѣть ея фигуры. Морщинъ мало, нѣсколько красноватый цвѣтъ лица здоровъ и крѣпокъ, полныя губы свѣжо улыбались, веселые и большіе глаза глядѣли бодро и энергично.
Нѣтъ, навѣрное, Георгію Васильевичу лѣтъ тридцать!
Анна Яковлевна обратила вниманіе, что поверхность зеркала была покрыта толстымъ слоемъ пыли. Вообще, у нихъ плохо убирали комнаты, хозяйство шло кое-какъ, было грязно, растрепано, безпорядочно. Все семейство писало. Мужъ Анны Яковлевны, Леонтій Ивановичъ Звонковъ, ученый изслѣдователь, историкъ, выбралъ себѣ спеціальностью «Восемнадцатый вѣкъ въ Венеціи», находилъ, что ихъ семейство похоже на семейство графовъ Гоцци, и на этомъ успокоился. Дочь Катенька писала стихи, помѣщая ихъ въ еженедѣльникахъ. Петя и Вася тоже что-то писали; сама Анна Яковлевна съ утра до ночи писала романы, или отвѣчала на письма. Она выкуривала, не вставая съ мѣста, до сотни папиросъ въ день, и чѣмъ пыльнѣе и грязнѣе было вокругъ нея, чѣмъ больше къ «ей приставали съ хозяйственными невзгодами, тѣмъ больше ей хотѣлось выводить въ своихъ повѣстяхъ богатыхъ молодыхъ великосвѣтскихъ людей со сложными эротическими переживаніями, изысканныхъ, свободныхъ и современныхъ. Иногда приходилъ Леонтій Ивановичъ, въ туфляхъ, разсказать только что вычитанный анекдотъ о Казановѣ. Анна Яковлевна слушала, не выпуская пера изъ рукъ, и, глядя отупѣлыми глазами, говорила равнодушно: «занятно!» — и снова принималась скрипѣть по бумагѣ. Гости бывали часто, разнообразные и непонятные, ими никто особенно не занимался. Анна Яковлевна едва замѣчала ихъ прибытіе и отъѣздъ, хотя она и вообще мало что замѣчала, она почти не замѣтила; какъ родились у нея Петя и Вася, и временами думала, что у нея только дочь Катенька.
Какъ-то незамѣтно сблизилась она и съ Георгіемъ Васильевичемъ Гуляромъ и только вотъ сейчасъ, получивъ это письмо отъ неизвѣстнаго, поняла, насколько плотно и незамѣнимо вошелъ въ ея сердце и жизнь Жоржъ.
Со стороны могло показаться, что у Звонковыхъ идетъ жизнь, хотя и безалаберная, но веселая, легкая и привольная: всегда народъ, музыка, говоръ, смѣхъ, импровизированная ѣда. Всѣхъ гостей Анна Яковлевна считала молодыми, называя Леонтія Ивановича и его профессоровъ — начальствомъ. Она не предполагала, что Катенька ее самое за глаза называетъ этимъ же именемъ. Катеньку же въ свою очередь начальствомъ величали Петя, Вася и ихъ мальчики.
Да, но нужно отвѣтить на письмо неизвѣстнаго корреспондента.
Анна Яковлевна нахмурилась и даже, что съ нею никогда не случалось, два раза принималась писать отвѣтное посланіе. Она совѣтовала отброситъ ненужную жалость, которая, можетъ быть, ни что иное, какъ сила привычки, открыто поговорить съ прежней подругой и любить на здоровье новую, молодую и прекрасную, потому что «любовь требуетъ жертвъ; единственно изъ-за этого великаго чувства можно доставлять другимъ страданія. Въ сердцѣ никто не воленъ. Нужно быть откровеннымъ и смѣлымъ до конца, только тогда вы испытаете чувство настоящей и свободной любви».
Она остановилась; письмо ей казалось суховатымъ. Затянувшись папироской, она добавила: «Только тогда вы заглянете въ ту жуткую и сладкую бездну, которая зовется «страсть» и при которой такъ небывало измѣняются всѣ мѣрки и критеріи.
— Все за работой? — громко окликнулъ ее мужской голосъ. Георгій Васильевичъ наклонился поцѣловать ей руку и продолжалъ тѣмъ шутливымъ и пріятнымъ голосомъ, который является, когда чувствуешь себя молодымъ, красивымъ, знаешь, что тебя любятъ, любуются тобою и многое тебѣ простятъ.
— Вѣчная труженица! Опять успокоили какую-нибудь тоскующую, мятущуюся душу?
Анна Яковлева какъ-то нѣжно сразу раскисла, задержавъ свою руку въ рукѣ молодого человѣка (конечно, ему было не больше двадцати пяти лѣтъ!), и проговорила размеренно:
— Знаете, Жоржъ, мое правило: отвѣчать въ тотъ же день, иначе никогда не соберешься.
Онъ въ первый разъ слышалъ о такомъ ея правилѣ, но, кажется, и сама Звонкова не придавала значенія своимъ словамъ, смотря томно на гостя.
— Интересное письмо? — спросилъ онъ словно равнодушно.
Анна Яковлевна часто, не соблюдая секрета корреспондентовъ, разсказывала ему содержаніе особенно пикантныхъ писемъ. На этотъ разъ она только слегка нахмурилась и проговорила неопредѣленно:
— Ничего особеннаго.
Сѣрые глаза Гуляра, смотрѣвшаго въ садъ, вдругъ снова необыкновенно посинѣли, и лицо залилось краской. Анна Яковлевна схватила его за руку, подумавъ, что вотъ минута спросить его объ этихъ удивительныхъ измѣненіяхъ, но остановилась, такъ какъ къ балкону совсѣмъ близко подходили дочь ея Катенька и Катенькина подруга — Лидія.
«Все-таки неудобно у насъ какъ-то устроено, въ первый разъ пришло въ голову Аннѣ Яковлевнѣ, — что все время находишься на народѣ, нельзя даже поговорить съ человѣкомъ безъ того, чтобы объ этомъ не узналъ весь домъ».
На этотъ разъ, кажется, Георгій Васильевичъ жалѣлъ, что въ квартирѣ Звонковыхъ нѣтъ мѣста, куда бы можно было уединиться, гдѣ бы не писали, не вели литературныхъ споровъ и не принимали гостей. Правда, можно было удалиться въ спальню Анны Яковлевны, но онъ этого не хотѣлъ, такъ какъ эта комната со спущеннымъ всегда тюлемъ на окнахъ и постелью, которая всегда имѣла видъ развороченной, наводила на него скуку. При томъ подобный уходъ въ спальню неминуемо понимался Анной Яковлевной, какъ символическое приглашеніе. А, между тѣмъ, по тому, какъ онъ ходилъ по комнатѣ и покусывалъ маленькіе усики, было видно, что ему необходимо о чемъ-то переговорить. Хозяйка, повидимому, не замѣчала его волненія и торопливо что-то набрасывала на неровные и рваные куски бумаги.
— Вы очень заняты, Анна Яковлевна?
— Какъ всегда, не больше. А что, дружокъ?
— Мнѣ бы надо поговорить съ вами.
— Пройдемте ко мнѣ! — радостно воскликнула Звонкова и торопливо стала собирать свои письменныя принадлежности, будто намѣреваясь и ихъ взять съ собою.
— Нѣтъ. Вы меня не такъ поняли. Я, дѣйствительно, желаю поговорить съ вами.
— Въ чемъ дѣло?
Анна Яковлевна начинала серьезно тревожиться.
— Намъ здѣсь никто не помѣшаетъ?
— Не знаю. Вѣроятно. Пойдемте лучше ко мнѣ.
— Нѣтъ, я не хочу туда идти.
Анна Яковлевна растерянно вздохнула, положила обратно на столъ перо и бумагу и ждала. Георгій Васильевичъ также молча шагалъ по комнатѣ.
— Я васъ слушаю! — напомнила ему хозяйка.
— Да. Вотъ въ чемъ дѣло… — началъ было онъ, останавливаясь, но не докончилъ и снова принялся бѣгать. Въ дверь просунулась было голова прислуги, но Анна Яковлевна такъ страшно замахала на нее руками, что та спряталась обратно, не сказавъ ни слова.
— Ну? — повторила она еще разъ болѣе безпокойнымъ уже тономъ.
Георгій Васильевичъ, казалось, набрался достаточной храбрости. Онъ подошелъ почти вплотную къ креслу, гдѣ сидѣла Анна Яковлевна, и произнесъ тихо, но рѣшительно:
— Дѣло въ томъ, что я уже не люблю васъ, Анна Яковлевна, я полюбилъ другую, — и прежняя моя связь съ вами меня тяготить. Нужно это какъ-нибудь кончить.
Хозяйка на креслѣ колыхнулась, но не издала никакого звука, даже не вздохнула, будто ждала, что будетъ дальше. Молчалъ и ея собесѣдникъ, отвернувшись къ о-кну. Наконецъ, Анна Яковлевна начала какъ-то разбито, словно голосъ ея доносился издалека:
— Жоржъ, но этого же не можетъ быть!.. Пять лѣтъ такой настоящей, такой вѣрной любви, неужели это ничего не значитъ?! Я не знаю, что произошло, что измѣнилось? Если вы чѣмъ-нибудь недовольны, можно сказать, можно объясниться. Нѣтъ такихъ затрудненій, такихъ положеній, изъ которыхъ нельзя было бы выйти. Жоржъ, ну, что же вы молчите?
— Я не люблю васъ больше, Анна Яковлевна.
Звонкова пасмурно взглянула заплаканными глазами, подъ которыми какъ-то сразу образовались синіе мѣшки.
— Вы говорите, вы полюбили другую, — это вздоръ, этого не можетъ быть. Вы не можете полюбить другую! Конечно, вы человѣкъ молодой, у васъ могутъ быть увлеченія, но только увлеченія, не больше. И неужели я не смогу все понять, все простить? Но покинуть меня вы не можете такъ же, какъ не можете полюбить другую.
— Я люблю другую, Анна Яковлевна.
— Нѣтъ, нѣтъ. Можетъ быть, это банальна — то, что я говорю, но когда дѣло идетъ о собственномъ сердцѣ, тутъ не до оригинальности! Ну, что вы тамъ приклеились у окна? Жоржъ, Георгій Васильевичъ, подите сюда, ко мнѣ! Это даже неучтиво.
Гуляръ медленно повернулся; лицо его было взволнованно, печально, но рѣшительно. Анна Яковлевна сразу осѣклась. Она долго смотрѣла на молодого человѣка и, наконецъ, хрипя выговорила:
— Молодая?
Тотъ молча кивнулъ головою. Вдругъ на лицѣ Звонковой отразился неподдѣльный ужасъ, и она даже поднялась съ мѣста.
— Вы влюбились въ Катю?
— Нѣтъ, слава Богу! Какъ вы меня напугали! Можно ли выдумать такой ужасъ?
— Все возможно! — равнодушно отвѣтила Анна Яковлевна, ню успокоилась и снова опустилась въ кресло. Георгій Васильевичъ, видя ее тихой, снова подошелъ къ ней и взялъ ее за руку. Звонкова, казалось, не обратила на это вниманія.
— Милая Анна Яковлевна, я всегда уважалъ васъ, цѣнилъ и считалъ женщиной умной и чуткой.
— Всегда считаютъ умной и чуткой, когда собираются оставить въ дурахъ! — проворчала Анна Яковлевна.
— Вы должны понимать, что нѣтъ ничего вѣчнаго. Особенно же эфемерно чувство любви. Можетъ быть, есть настоящая, вѣчная любовь, но, значитъ, я васъ любилъ не настоящею любовью, потому что вотъ она исчезла! Теперешнее мое чувство, мнѣ кажется, прочнѣе, но я не хочу вамъ о немъ говорить. Мнѣ хотѣлось быть откровеннымъ и смѣлымъ до конца, чтобы испытать настоящую и свободную любовь, чтобы заглянуть въ ту жуткую и сладкую бездну, которая зовется «страсть», и при которой такъ небывало измѣняются всѣ мѣрки и критеріи.
Анна Яковлевна поблѣднѣла и отняла руку, насторожившись.
— Откуда это? — спросила она какъ-то нелѣпо.
Но Георгій Васильевичъ, очевидно, понялъ ея вопросъ и молчалъ.
— Откуда это? — еще болѣе грозно повторила Звонкова.
— Ваши же золотыя снова! — еле слышно отвѣчалъ Гуляръ, низко наклоняя голову.
Анна Яковлевна задохнулась, покраснѣла, закашлялась.
— Такъ значитъ… такъ значитъ?.. — волненіе мѣшало ей докончить фразу.
Георгій Васильевичъ быстро и виновато заговорилъ:
— Вы должны меня простить. Мнѣ хотѣлось знать ваше искреннее мнѣніе… я рѣшился на маленькій обманъ… это я былъ вашимъ корреспондентомъ…
Анна Яковлевна закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. Георгій Васильевичъ хотѣлъ ужъ идти за водой, какъ Звонкова, не спѣша, снова подняла вѣки и начала тихо:
— Какъ вы не понимаете, что одно дѣло — писать романы, рѣшать судьбу своихъ героевъ…
— Да, но отвѣчая на письма, давая совѣты, вы рѣшаете судьбу не только вымышленныхъ персонажей, но и живыхъ, хотя и неизвѣстныхъ вамъ людей.
— Ахъ, Боже мой, разсуждаешь логически, красиво и увлекательно, забывая глупость и слабость человѣческаго сердца.
— Я думалъ, что въ моемъ письмѣ такъ похоже, такъ прозрачно изображены наши отношенія, что вы поймете. И вашъ отвѣтъ я считалъ не только отвѣтомъ неизвѣстному корреспонденту, а какъ деликатный, сердечный совѣтъ въ настоящемъ моемъ затрудненіи…
— Боже мой, Боже мой! — простонала Звонкова, хватаясь за голову.
— Кого же, по крайней мѣрѣ, вы любите? — спросила она, нѣсколько успокоившись.
— Подругу вашей дочери. Лидію Петровну.
— Вѣдь это все вздоръ!
— Не думаю.
Анна Яковлевна постукала пальцами по столу и вдругъ совершенно неожиданно бурно привлекла къ себѣ растерявшагося Георгія Васильевича и стала покрывать его лицо поцѣлуями, крѣпко сжимая шею полными руками.
— Нѣтъ… это неправда… я тебя не отдамъ… это не романъ… ты — мое сердце, мое тѣло… Я не отдамъ тебя такъ просто… Лидія — дѣвчонка, она ничего не понимаетъ… Я… я… ты… нѣтъ… нѣтъ…
Гуляръ, освободившись отъ объятій, стоялъ, потупя глаза. Казалось, сама Анна Яковлевна была сконфужена своимъ порывомъ.
— Что вы со мной дѣлаете? — спросила она укоризненно.
— Исполняю вашъ совѣтъ.
Звонкова долго смотрѣла на молодого человѣка, наконецъ, тихо и отчетливо произнесла: «подите отъ меня, у васъ нѣтъ сердца!» — и, взявъ перо, большими буквами написала: «Глава восьмая».
