Казалось бы, ничего особенного не было в письме, полученном Анной Яковлевной Звонковой. Как писательнице, ей часто приходилось отвечать разным неизвестным корреспондентам, тем более, что романы её затрагивали вопросы по большей части любовные или семейные. Все спрашивали у неё советов, как у романистки с чуткой душой и свободной от всяческих предрассудков. Она охотно писала подробные и душевные ответы, не тяготилась, что они отнимают у неё драгоценное, казалось бы, время, и считала эту корреспонденцию как бы второй половиной, не менее ценной, своей деятельности.
Но почему-то сегодняшнее письмо взволновало Анну Яковлевну. Она долго сидела, нахмурив свои густые темные брови, над раскрытым листком, исписанным нетвердым почерком.
Письмо было от мужчины, молодого, который полюбил какую-то девушку и не знал, как порвать с прежней любовью к пожилой женщине, которую он очень уважал теперь, и только.
Анна Яковлевна вспомнила глаза Георгия Васильевича Гуляра, какими она их заметила вчера днем. Серые, они необыкновенно, нестерпимо вдруг посинели во время обыкновенного разговора, и даже всё лицо его показалось более молодым и розовым от этого. Если б тут не было дочери Анны Яковлевны, Катеньки, её подруги Лидии, Пети и Васи, она непременно спросила бы у Георгия Васильевича, что значит это внезапное преображение. Кстати, сколько ему может быть лет? Лет двадцать пять? Нет, наверное, больше! А то, что же, он, выходит, только на три года старше Катеньки. Анне Яковлевне хотелось, чтобы молодому человеку было лет тридцать. Она отыскала лежавшее здесь же на столе, под бумагами и книгами, ручное зеркальце и стала рассматривать свое лицо. Никто не даст ей сорока пяти, лет, особенно, если не видеть её фигуры. Морщин мало, несколько красноватый цвет лица здоров и крепок, полные губы свежо улыбались, веселые и большие глаза глядели бодро и энергично.
Нет, наверное, Георгию Васильевичу лет тридцать!
Анна Яковлевна обратила внимание, что поверхность зеркала была покрыта толстым слоем пыли. Вообще, у них плохо убирали комнаты, хозяйство шло кое-как, было грязно, растрепано, беспорядочно. Всё семейство писало. Муж Анны Яковлевны, Леонтий Иванович Звонков, ученый исследователь, историк, выбрал себе специальностью «Восемнадцатый век в Венеции», находил, что их семейство похоже на семейство графов Гоцци, и на этом успокоился. Дочь Катенька писала стихи, помещая их в еженедельниках. Петя и Вася тоже что-то писали; сама Анна Яковлевна с утра до ночи писала романы, или отвечала на письма. Она выкуривала, не вставая с места, до сотни папирос в день, и чем пыльнее и грязнее было вокруг неё, чем больше к «ей приставали с хозяйственными невзгодами, тем больше ей хотелось выводить в своих повестях богатых молодых великосветских людей со сложными эротическими переживаниями, изысканных, свободных и современных. Иногда приходил Леонтий Иванович, в туфлях, рассказать только что вычитанный анекдот о Казанове. Анна Яковлевна слушала, не выпуская пера из рук, и, глядя отупелыми глазами, говорила равнодушно: «занятно!» — и снова принималась скрипеть по бумаге. Гости бывали часто, разнообразные и непонятные, ими никто особенно не занимался. Анна Яковлевна едва замечала их прибытие и отъезд, хотя она и вообще мало что замечала, она почти не заметила; как родились у неё Петя и Вася, и временами думала, что у неё только дочь Катенька.
Как-то незаметно сблизилась она и с Георгием Васильевичем Гуляром и только вот сейчас, получив это письмо от неизвестного, поняла, насколько плотно и незаменимо вошел в её сердце и жизнь Жорж.
Со стороны могло показаться, что у Звонковых идет жизнь, хотя и безалаберная, но веселая, легкая и привольная: всегда народ, музыка, говор, смех, импровизированная еда. Всех гостей Анна Яковлевна считала молодыми, называя Леонтия Ивановича и его профессоров — начальством. Она не предполагала, что Катенька ее самое за глаза называет этим же именем. Катеньку же в свою очередь начальством величали Петя, Вася и их мальчики.
Да, но нужно ответить на письмо неизвестного корреспондента.
Анна Яковлевна нахмурилась и даже, что с нею никогда не случалось, два раза принималась писать ответное послание. Она советовала отбросит ненужную жалость, которая, может быть, ни что иное, как сила привычки, открыто поговорить с прежней подругой и любить на здоровье новую, молодую и прекрасную, потому что «любовь требует жертв; единственно из-за этого великого чувства можно доставлять другим страдания. В сердце никто не волен. Нужно быть откровенным и смелым до конца, только тогда вы испытаете чувство настоящей и свободной любви».
Она остановилась; письмо ей казалось суховатым. Затянувшись папироской, она добавила: «Только тогда вы заглянете в ту жуткую и сладкую бездну, которая зовется «страсть» и при которой так небывало изменяются все мерки и критерии.
— Всё за работой? — громко окликнул ее мужской голос. Георгий Васильевич наклонился поцеловать ей руку и продолжал тем шутливым и приятным голосом, который является, когда чувствуешь себя молодым, красивым, знаешь, что тебя любят, любуются тобою и многое тебе простят.
— Вечная труженица! Опять успокоили какую-нибудь тоскующую, мятущуюся душу?
Анна Яковлева как-то нежно сразу раскисла, задержав свою руку в руке молодого человека (конечно, ему было не больше двадцати пяти лет!), и проговорила размеренно:
— Знаете, Жорж, мое правило: отвечать в тот же день, иначе никогда не соберешься.
Он в первый раз слышал о таком её правиле, но, кажется, и сама Звонкова не придавала значения своим словам, смотря томно на гостя.
— Интересное письмо? — спросил он словно равнодушно.
Анна Яковлевна часто, не соблюдая секрета корреспондентов, рассказывала ему содержание особенно пикантных писем. На этот раз она только слегка нахмурилась и проговорила неопределенно:
— Ничего особенного.
Серые глаза Гуляра, смотревшего в сад, вдруг снова необыкновенно посинели, и лицо залилось краской. Анна Яковлевна схватила его за руку, подумав, что вот минута спросить его об этих удивительных изменениях, но остановилась, так как к балкону совсем близко подходили дочь её Катенька и Катенькина подруга — Лидия.
«Всё-таки неудобно у нас как-то устроено, в первый раз пришло в голову Анне Яковлевне, — что всё время находишься на народе, нельзя даже поговорить с человеком без того, чтобы об этом не узнал весь дом».
На этот раз, кажется, Георгий Васильевич жалел, что в квартире Звонковых нет места, куда бы можно было уединиться, где бы не писали, не вели литературных споров и не принимали гостей. Правда, можно было удалиться в спальню Анны Яковлевны, но он этого не хотел, так как эта комната со спущенным всегда тюлем на окнах и постелью, которая всегда имела вид развороченной, наводила на него скуку. Притом подобный уход в спальню неминуемо понимался Анной Яковлевной, как символическое приглашение. А между тем, по тому, как он ходил по комнате и покусывал маленькие усики, было видно, что ему необходимо о чём-то переговорить. Хозяйка, по-видимому, не замечала его волнения и торопливо что-то набрасывала на неровные и рваные куски бумаги.
— Вы очень заняты, Анна Яковлевна?
— Как всегда, не больше. А что, дружок?
— Мне бы надо поговорить с вами.
— Пройдемте ко мне! — радостно воскликнула Звонкова и торопливо стала собирать свои письменные принадлежности, будто намереваясь и их взять с собою.
— Нет. Вы меня не так поняли. Я, действительно, желаю поговорить с вами.
— В чём дело?
Анна Яковлевна начинала серьезно тревожиться.
— Нам здесь никто не помешает?
— Не знаю. Вероятно. Пойдемте лучше ко мне.
— Нет, я не хочу туда идти.
Анна Яковлевна растерянно вздохнула, положила обратно на стол перо и бумагу и ждала. Георгий Васильевич также молча шагал по комнате.
— Я вас слушаю! — напомнила ему хозяйка.
— Да. Вот в чём дело… — начал было он, останавливаясь, но не докончил и снова принялся бегать. В дверь просунулась было голова прислуги, но Анна Яковлевна так страшно замахала на нее руками, что та спряталась обратно, не сказав ни слова.
— Ну? — повторила она еще раз более беспокойным уже тоном.
Георгий Васильевич, казалось, набрался достаточной храбрости. Он подошел почти вплотную к креслу, где сидела Анна Яковлевна, и произнес тихо, но решительно:
— Дело в том, что я уже не люблю вас, Анна Яковлевна, я полюбил другую, — и прежняя моя связь с вами меня тяготить. Нужно это как-нибудь кончить.
Хозяйка на кресле колыхнулась, но не издала никакого звука, даже не вздохнула, будто ждала, что будет дальше. Молчал и её собеседник, отвернувшись к о-кну. Наконец, Анна Яковлевна начала как-то разбито, словно голос её доносился издалека:
— Жорж, но этого же не может быть!.. Пять лет такой настоящей, такой верной любви, неужели это ничего не значит?! Я не знаю, что произошло, что изменилось? Если вы чем-нибудь недовольны, можно сказать, можно объясниться. Нет таких затруднений, таких положений, из которых нельзя было бы выйти. Жорж, ну, что же вы молчите?
— Я не люблю вас больше, Анна Яковлевна.
Звонкова пасмурно взглянула заплаканными глазами, под которыми как-то сразу образовались синие мешки.
— Вы говорите, вы полюбили другую, — это вздор, этого не может быть. Вы не можете полюбить другую! Конечно, вы человек молодой, у вас могут быть увлечения, но только увлечения, не больше. И неужели я не смогу всё понять, всё простить? Но покинуть меня вы не можете так же, как не можете полюбить другую.
— Я люблю другую, Анна Яковлевна.
— Нет, нет. Может быть, это банальна — то, что я говорю, но когда дело идет о собственном сердце, тут не до оригинальности! Ну, что вы там приклеились у окна? Жорж, Георгий Васильевич, подите сюда, ко мне! Это даже неучтиво.
Гуляр медленно повернулся; лицо его было взволнованно, печально, но решительно. Анна Яковлевна сразу осеклась. Она долго смотрела на молодого человека и, наконец, хрипя выговорила:
— Молодая?
Тот молча кивнул головою. Вдруг на лице Звонковой отразился неподдельный ужас, и она даже поднялась с места.
— Вы влюбились в Катю?
— Нет, слава Богу! Как вы меня напугали! Можно ли выдумать такой ужас?
— Всё возможно! — равнодушно ответила Анна Яковлевна, ню успокоилась и снова опустилась в кресло. Георгий Васильевич, видя ее тихой, снова подошел к ней и взял ее за руку. Звонкова, казалось, не обратила на это внимания.
— Милая Анна Яковлевна, я всегда уважал вас, ценил и считал женщиной умной и чуткой.
— Всегда считают умной и чуткой, когда собираются оставить в дурах! — проворчала Анна Яковлевна.
— Вы должны понимать, что нет ничего вечного. Особенно же эфемерно чувство любви. Может быть, есть настоящая, вечная любовь, но, значит, я вас любил не настоящею любовью, потому что вот она исчезла! Теперешнее мое чувство, мне кажется, прочнее, но я не хочу вам о нём говорить. Мне хотелось быть откровенным и смелым до конца, чтобы испытать настоящую и свободную любовь, чтобы заглянуть в ту жуткую и сладкую бездну, которая зовется «страсть», и при которой так небывало изменяются все мерки и критерии.
Анна Яковлевна побледнела и отняла руку, насторожившись.
— Откуда это? — спросила она как-то нелепо.
Но Георгий Васильевич, очевидно, понял её вопрос и молчал.
— Откуда это? — еще более грозно повторила Звонкова.
— Ваши же золотые снова! — еле слышно отвечал Гуляр, низко наклоняя голову.
Анна Яковлевна задохнулась, покраснела, закашлялась.
— Так значит… так значит?.. — волнение мешало ей докончить фразу.
Георгий Васильевич быстро и виновато заговорил:
— Вы должны меня простить. Мне хотелось знать ваше искреннее мнение… я решился на маленький обман… это я был вашим корреспондентом…
Анна Яковлевна закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. Георгий Васильевич хотел уж идти за водой, как Звонкова, не спеша, снова подняла веки и начала тихо:
— Как вы не понимаете, что одно дело — писать романы, решать судьбу своих героев…
— Да, но отвечая на письма, давая советы, вы решаете судьбу не только вымышленных персонажей, но и живых, хотя и неизвестных вам людей.
— Ах, Боже мой, рассуждаешь логически, красиво и увлекательно, забывая глупость и слабость человеческого сердца.
— Я думал, что в моем письме так похоже, так прозрачно изображены наши отношения, что вы поймете. И ваш ответ я считал не только ответом неизвестному корреспонденту, а как деликатный, сердечный совет в настоящем моем затруднении…
— Боже мой, Боже мой! — простонала Звонкова, хватаясь за голову.
— Кого же, по крайней мере, вы любите? — спросила она, несколько успокоившись.
— Подругу вашей дочери. Лидию Петровну.
— Ведь это всё вздор!
— Не думаю.
Анна Яковлевна постукала пальцами по столу и вдруг совершенно неожиданно бурно привлекла к себе растерявшегося Георгия Васильевича и стала покрывать его лицо поцелуями, крепко сжимая шею полными руками.
— Нет… это неправда… я тебя не отдам… это не роман… ты — мое сердце, мое тело… Я не отдам тебя так просто… Лидия — девчонка, она ничего не понимает… Я… я… ты… нет… нет…
Гуляр, освободившись от объятий, стоял, потупя глаза. Казалось, сама Анна Яковлевна была сконфужена своим порывом.
— Что вы со мной делаете? — спросила она укоризненно.
— Исполняю ваш совет.
Звонкова долго смотрела на молодого человека, наконец, тихо и отчетливо произнесла: «подите от меня, у вас нет сердца!» — и, взяв перо, большими буквами написала: «Глава восьмая».
