Лия Павловна любила сама стирать пыль у себя в комнате. Кроме того, что таким образам её вещи всегда сохранялись в идеальной чистоте, это помогало ей отгонять печальные и скучные мысли, которые одолевали ее по тысяче причин.
За этим же занятием застал ее и Антон Васильевич Белогоров, зашедший в её комнату, как старый знакомый всего семейства и большой друг самой Лии Павловны.
— Опять чистоту наводите? по моему, это даже не совсем патриотично обладать такою немецкою чертою!
— Простите, я не даю вам руки: в пыли вся.
— Ничего, я подожду.
Девушка присела на подоконник, держа в одной руке полотняную тряпку, другою — поддерживая на коленях довольно большой черный ящичек.
— Что это у вас за ящик? я будто прежде его не видел!
— Вот и не видели! вы думаете, что вы знаете все мои вещи, а у меня есть секреты.
— Даже от меня?
— Вы что-то стали очень самонадеянны, Антон Васильевич.
Белогоров подошел ближе к девушке. Она сидела спиною к свету, и рыжеватые завитки на шее казались совсем красными на солнце.
— Старинная вещь?
— Не знаю. Я в этом не понимаю.
— Ручаюсь, что письма от Фомушки!
Лия помолчала; потом серьезно ответила:
— Нет, это не письма от Фомушки. Это бабушкина шкатулка.
— Зачем же она у вас?
— Бабушка дала мне ее и велела открыть после смерти. Вот и ключик,
— Романтично!
— Да, если хотите.
— И вы не знаете, что в ней находится?
— Конечно, нет. Откуда же мне знать?
— Я думал, что Настасья Петровна сказала вам.
— Нет, бабушка ничего не говорила.
— И это не Фомушкины письма?
— Да нет же! какой вы, право!
— Но брать-то в руки эту шкатулку можно кому-нибудь, кроме вас?
— Ну, конечно.
Антон Васильевич принял ларчик и незаметно взвешивал его на руках, делая вид, что рассматривает перламутровую инкрустацию, изображавшую двух голубков, с большим трудам тащивших, хлопая крыльями, на широкой ленте перламутровое же сердце.
— Мило! — заметил он, ставя ящичек на подоконник. Потом добавил:
— Может быть, это — деньги.
— Может быть.
— Вы не любопытны.
— Я думаю, всякий будет не любопытен, если это связано со смертью другого человека, да еще такого, как бабушка.
— Да, но вы могли расспросить Настасью Петровну.
— Зачем? Она бы сама сказала, если бы могла. А я, правда, не любопытна. Я даже не хочу знать, почему вас это так интересует.
— Меня? ну, просто, как вашего друга.
Лия давно уже принялась опять за свою пыль, перегоняя молча гостя с кресла на кресло. Наконец, он заметил, улыбаясь:
— Ну, знаете, Лия, вы несносны с вашей тряпкой, как полотеры!
— А зачем вы ходите ко мне во всякое время? Сидели бы с дядей Митей.
И она хлопнула тряпкой чуть не по голове Белогорова.
— Нельзя даже поговорить с вами!
— Отчего нельзя? Мы же говорим.
Лия остановилась.
— Ну, что же вы хотели сказать?
— Знаете, Лия, что? не меньше пятисот тысяч!
— Что такое?
— В этой шкатулке, если это деньги.
— Ах, вы всё еще о бабушкиной шкатулке. Как это вас интересует.
— Натурально!
— А меня так нисколько!
— Вас ничто, кроме Фомы Михайловича, не интересует.
— Не знаю… нет… интересует… Но я ведь люблю его.
— Тем более должна вас заботить материальная сторона вашей будущей жизни. Ведь Завьялов совсем ничего не имеет.
— Ну так что же?
— Будет очень трудно.
Лия нежно терла стекло маленькой фотографии, где был изображен безусый молодой человек в военной форме, будто хотела протереть ее насквозь. Она спросила нежно и ласково:
— Сколько вам лет, Антон Васильевич?
— Мне?
— Да, вам.
— Тридцать два года.
— Отчего же вы такой старый? старше бабушки.
— Благодарю покорно! Вот и будь после этого старым другом.
Белогоров шутил, но, кажется, несколько обиделся, или, во всяком случае, огорчился. Девушка протянула ему руку, забыв, что она в пыли, и ласково добавила:
— Не сердитесь! Я знаю, что вы хороший человек и меня любите. А шкатулку я спрячу, она слишком вас нервит, как я вижу.
Лия Павловна считала себя как бы обрученной Фомушке Завьялову, хотя до его отъезда на войну у них ничего не было сказано ни о свадьбе, ни о любви по настоящему. Было ухаживание, но от других флиртов Лии этот отличался только тем, что он был последним по времени, и тем, что он прервался до некоторой степени насильственно отъездом молодого человека. Она не думала, должна ли она сохранить верность уехавшему, но само собою вышло, что разлука, частые письма, опасность, которой подвергался Фомушка, некоторая романтичность положения невесты, у которой жених на войне, всё так завлекло Лию, что она подлинно переживала и волнения, и радости, и страдания настоящей любви. Бабушка и дядя с теткой, у которых жила Лия Павловна, сирота, относились, по-видимому, довольно равнодушно и легко к этому роману, не ставя никаких препятствий, но и не поощряя его особенно. Впрочем, Настасья Петровна иногда долго смотрела на внучку, когда после писем с войны последняя казалась особенно влюбленной и растроганной, потом привлекала ее к себе, гладила по рыжим волосам, целовала и вздыхала, приговаривая:
— Ах, деточка моя, деточка!
— Что, бабушка?
— Ничего, жалко мне тебя.
— Чего же жалко?
— Потом ты сама узнаешь! — говорила бабушка как-то загадочно, и Лия Павловна не допытывалась, что значат эти слова.
Этот короткий разговор происходил еще давно, задолго не только до того, как Белогоров увидел у Лии бабушкину шкатулку, но даже до того, как Настасья Петровна передала ее внучке. Теперь, вот уже две недели, старушка лежала в занавешенной спальне и ждала смерти, хотя, по уверению доктора, не страдала никакою опасное болезнью, а просто была стара и слаба.
Кстати о Белогорове. Он, действительно, был старинным другом как бабушки, так и дяди Мити, а следовательно, и Лии. Она знала и помнила его еще с детства и считала стариком, так как он был на четырнадцать лет старше её. Ей до сих пор не приходило в голову, что Белогоров, в сущности, молодой человек, который может, как и все, влюбиться, вести роман и, вообще, считаться в качестве кавалера. Как это ни странно, в первый раз Лия об этом подумала именно, когда у них зашел разговор о бабушкиной шкатулке, тогда же в первый раз она и разглядела, как следует, Антона Васильевича. По правде сказать, у него было очень приятное лицо, несмотря на слегка длинный нос и поредевшие спереди волосы. Даже больше, Лии Павловне показалось, что говоря о том, что он ее любит, Белогоров имел в виду не совсем обыкновенное чувство. Впрочем, всё это как-то смутно представлялось девушке, не доходя до определенного сознания, в котором она давала бы себе отчет.
Лия Павловна медленно обрывала листки отрывного календаря, иногда мельком прочитывая сведения, меню и анекдоты, напечатанные на оборотной стороне. Вероятно, она читала машинально, потому что озабоченное и печальное выражение её лица нисколько не менялось. Она даже как будто не заметила, как вошел Антон Васильевич и стоял уже совсем близко около неё.
— Что это вы делаете? — спросил Белогоров, но девушка ничего не отвечала, словно не слышала, так что гость еще раз повторил:
— Что это вы делаете, Лия Павловна?
— Обрываю календарь.
— Благодарю вас, это я и так вижу. Но почему такая предусмотрительность? У нас еще только пятое марта, а вы уже срываете десятое, одиннадцатое, двенадцатое. «И жить торопится, и чувствовать спешит»? Или вы высчитываете, когда может придти письмо от Фомушки, и наказываете дни, когда заведомо этого произойти не может?
— Я это делаю для бабушки, — ответила серьезно Лия, внимательно взглядывая на Антона Васильевича.
— Для Настасьи Петровны? Но позвольте: по-моему, как это ни печально, но она лежит почти в беспамятстве и едва ли наблюдает за числами.
— Да, она слаба, но, наоборот, очень интересуется, когда будет десятое марта.
— А что такое десятое марта?
— День рождения бабушки.
— А!
— Вы не думайте, что она ждет своего рождения, как праздника. Нет, она ждет смерти.
— Странно!
Лия Павловна опять взглянула на собеседника и начала серьезно:
— Еще в молодости, когда бабушка была барышней, ей было предсказание, что она умрет, когда ей минет семьдесят лет в день своего рождения. Конечно, она не всё время об этом думала, но последние гады всё чаще и чаще вспоминала это давнишнее предсказание и, наконец, теперь каждую минуту умирает раньше, чем пришла сама смерть.
— Конечно, много значит самовнушение. Я не особенно верю в предсказания.
— Вот для того, чтобы избегнуть самовнушения, я и обрываю календарь.
Лицо Антона Васильевича изобразило удивление.
— Как вы не сообразительны! Ну, я хочу обмануть бабушку, уверить ее, что день рождения прошел, опасность миновала, и пора выходить из своей занавешенной спальни. Она потеряла счет дням в полутемноте… когда она спит, мы переводим часы… Она верит. Она думает, что десятое марта уже прошло.
— И что же, еще не поправляется?
— Не очень.
— Значит, это не самовнушение.
Лия Павловна просительно взглянула на Белогорова и произнесли с волнением:
— Вот мы и увидим. Это не проба, но дело идет о жизни бабушки, которую мы все так любим. Знаете, хватаешься за соломинку. Доктор ведь сказал, что у неё нет особенной болезни, она просто слаба и сама себя убивает предчувствиями.
— Конечно, будем надеяться, что всё обойдется хорошо. Старушка поверит и поправится.
Антон Васильевич утешал Лию как-то равнодушно, будто думая о другом, но она, казалось, тоже не очень обращала внимание на утешения Белокурова. Если нельзя было догадаться, о чём задумалась девушка, то гость отчасти выдал своя мысли, вдруг спросив:
— Ну, что же, Лия Павловна, вы еще не узнали, что находится в шкатулке Настасьи Петровны?
— Нет, откуда же, — ответила, не оживляясь, Лия, потом заметила: — если бы меня так не огорчила болезнь бабушки, я бы могла найти, что нет худа без добра. С некоторых пор дядя и тетя страшно изменились ко мне. Я ничего не говорю, они всегда были очень милы и родственны по отношению ко мне, но эти дни меня даже трогает их заботливость и предупредительность. Если бы я сама не была расстроена, меня бы поразила такая перемена.
— Да? вот видите! — неопределенно заметил Антон Васильевич и, не дожидаясь ответа, продолжал более определенно:
— Может быть, они что-нибудь знают и считают вас богатой наследницей?
Лия сделала брезгливую гримасу, пожав плечами. Антон Васильевич взял тихонько руку девушки и нажал другим тоном:
— Вы не думали, о чём я вам говорил?
— Я что-то не помню, чтобы вы мне говорили что-нибудь такое, о чём нужно было бы не забывать!
— А вы припомните!
— Решительно не знаю! Опять что-нибудь насчет бабушкиной шкатулки?
— Нет, насчет моих чувств к вам.
— Боже мой! но ведь а л же, Антон Васильевич, знаете меня чуть не с колыбели!
— Так что же? Разве это обстоятельство делает невозможным чувство любви?
— Я не это хотела сказать. Но как-то странно: знаете меня чуть не пятнадцать лет и вдруг сейчас только заметили, что любите меня. Это смешно!
— Может быть, и смешно. Но прежде вы были девочкой, ребенком, теперь же выросли и можете выслушивать подобные признания. И потом…
— Что потом? — с живостью подхватила Лия и не без лукавства добавила:
— Теперь я богатая наследница? Видите, как опасно приписывать другим низкие побуждения? Обвинение сейчас же может обратиться на вашу собственную голову. Я шучу, конечно, Антон Васильевич, и знаю, что вы — человек благородный и вполне уважаемый. Я привыкла к вам, верю, что и вы расположены ко мне, имели время меня рассмотреть, но разве этого достаточно для любви?
— Для влюбленности, может быть, и не достаточно, но я говорю о любви и имею в виду не мимолетное какое-нибудь увлечение. К тому же, если бы я был уверен, что не вызову ваших насмешек, я бы вам признался и во влюбленности. Знаете, когда я ухожу от вас, я всегда перехожу на ту сторону улицы посмотреть на ваши освещенные окна. Иногда просто, возвращаясь поздно домой, я делаю крюк, чтобы только увидеть свет в вашем окне… четвертое от трубы, третий этаж. У себя я воображаю, почти вижу вас, с вашей походкой, вашей улыбкой, тихо входящей в мой кабинет. Вы нежно говорите: «пойдем пить чай», в руках развернутая книга, которую вы читаете, в волосах зеленая лента… Почему зеленая, не знаю… Вероятно потому, что вы несколько рыжеватая всё-таки… Конечно, глупости! Я не гимназист.
Антон Васильевич поцеловал руку Лии и умолк. Та сидела молча, вся красная.
— Милый, Антон Васильевич, благодарю вас. Для меня это неожиданно… И потом…
Она остановилась, будто сама позабыла, что же «потом». Затем быстро добавила:
— И потом — ведь я люблю Завьялова!
— Я могу ждать, я не прошу быстрого ответа.
Антон Васильевич встал, сделавшись вдруг каким-то официальным и привлекательным. Даже пожал руку церемонно.
— Вы только не сердитесь, хорошо? Пожалуйста, не сердитесь! — твердила Лия с пылающими щеками.
Настасья Петровна, действительно, чувствовала себя гораздо лучше. Она велела поднять шторы, откинуть занавески, и в комнату, где летуче пахло камфорой, до сумерок свободно вливалось мартовское солнце. Лия всё время находилась с бабушкой, почти не думая об опасности. Признание Белогорова сделало, вообще, ее менее чувствительной ко всему, что не касалось непосредственно её сердечной судьбы. Она не переставала нежно любить Настасью Петровну, но как-то и она сама, и её болезнь для Лии отошли на второй план. И она думала не только не о том, вероятно, о чём думала бабушка, но даже не о том, о чём последняя говорила, сидя в кресле перед незанавешенным окном.
— В самом деле, как люди глупы! Поверила таким пустякам! Какое, ты говоришь, число-то сегодня?
— Четырнадцатое.
— Ну вот! Десятого я помереть должна была, а я живу себе, да живу. Всех перехитрила и смертный час свой проспала. Теперь хоть ангел мне что предреки, я не поверю. Сказали, как первую звезду увидишь, так и дух вон, а она, голубушка, как живая, горит, а мне хоть бы что! и не думаю на тот свет отправляться.
Лия думала, что бабушка бредит, так как она сама не видела никакой звезды на сумеречном, но еще совсем светлом небе.
— Где же, бабушка, звезда?
— Как где? да что ты, Лиюшка, хуже меня сидишь, а глаза у тебя молодые. Вон, над крышей блестит, маленькая.
Девушка посмотрела в окошко, но всё-таки никакой звезды не увидела.
— Завтра гулять выйду! — заявила вдруг Настасья Петровна.
— Конечно, бабушка, — согласилась Лия, несколько удивленная таким поворотом разговора, но бабушка чего-то забеспоксилась и стала шарить вокруг себя руками.
— Что вам, бабушка?
— Как темнеет рано теперь; не поспеешь позавтракать, уж и темно.
Внучка тревожно осмотрелась, не замечая никакой особенной темноты, но Настасья Петровка всё не успокаивалась и продолжала:
— И звезда куда-то пропала, закатилась что ли?.. Лия! Лия! — вдруг закричала она, — куда ты ушла?
— Я здесь, бабушка.
— Что же я тебя не вижу?
— Бабушка, бабушка, что с вами?
Настасья Петровна поднялась, будто слепая, и, ощупывая воздух перед собою, ступила шага два. Потом остановилась и так же громко проговорила:
— Вижу, вижу! И тебя вижу, и звезду всё вижу!
Господи, да ведь сегодня же десятое марта.
— Нет, нет, бабушка, сегодня четырнадцатое! Голубчик, сядьте! звезды нет никакой, успокойтесь, милая! — шептала Лия, стараясь оттащить Настасью Петровну от окна, где теперь уже ясно горела звезда. Вдруг она почувствовала, что бабушка как-то странно потяжелела и склонилась ей на руки. Наконец, ей удалось снова посадить бабушку в кресло, но, кажется, Настасье Петровне было уже всё равно, сидеть или стоять, светит ли звезда или нет, какое сегодня число и, вообще, всякие такия обстоятельства, которые могут интересовать только живого человека.
Правду говорят, что беды не ходят в одиночку. Не поспели еще похоронить Настасью Петровну, как Лия Павловна получила известие о смерти Фомушки. Она упала без чувств и неделю была больна, но потом сделалась снова будто прежней Лией, только никогда не говорила о Завьялове и перестала читать военные известия. Ее даже сердило несколько, что домашние словно щадили её горе и относились к ней с осторожностью, как к больной. Она очень горевала о Фомушке, но к этой грусти присоединялась и сладость, обожание какого-то далекого, умершего, полуотвлеченного, может быть, несуществующего героя. Так мечтают о лорде Байроне, и можно влюбиться в Печорина или, не дай Бог, даже в Демона. Печаль о самом Фомушке Завьялове с его руками и ногами, простым лицом и простым сердцем, куда-то исчезла, дав место сладкой и дремотной верности. Лия не гнала этого чувства, хотя и предполагала смутно его опасность.
Антон Васильевич бывал не чаще обыкновенного и с девушкой говорил мало, совсем не упоминая о своем признании. Что же касается до шкатулки, то первою о ней вспомнила Лиона тетка.
Как-то сидя вечером за столом, где и Лия Павловна читала книгу, она вдруг спросила, будто невзначай, но некоторая робость показывала, что вопрос этот давно уже был готов слететь с её губ, да сна всё не решалась.
— А что, Лия, ты еще не смотрела бабушкиной шкатулки?
— Какой?
— Которую Настасья Петровна передала тебе с тем, чтобы ты сама открыла ее после бабушкиной смерти.
Тетушка мелко перекрестилась.
— Ах, той! нет еще. А что?
— Ничего. Я просто так вспомнила.
— Сегодня посмотрю, — ответила Лия, помолчав.
На следующее утро почему-то весь дом встал необыкновенно рано, будто дожидаясь результатов Лииных изысканий. А та, как нарочно, спала, во всяком случае, не выходила из своей комнаты чуть не до полудня.
В ящике было письмо, адресованное на имя Лии, связка старых писем и две тетрадки в розовом коленкоре. Денег или ценных бумаг никаких не оказалось.
Девушка разорвала конверт и остановилась; воспоминания о Настасье Петровне и почему-то о Фомушке вдруг стали такими яркими, что первые строки она читала затуманенными от слез глазами.
— «Дитя мое, конечно, я должна была бы тебе раньше сказать то, что пишу теперь, но стыдно было. Глупо. Всё равно ты узнаешь из этих бумаг про свою бабушку всё, что она хотела было скрыть и что, может быть, помешает тебе вспомнить о ней так безмятежно и ласково, как ей хотелось бы. Лишу это не как признание (ты мне не духовник и не судья), а как пример к предостережению. Ты, Лиечка, теперь уже в таком возрасте, что не сегодня завтра переменишь свою судьбу. Всё-таки главное в жизни всякой девушки есть брак. Ведь это на всю, может быть, долгую жизнь! Верь мне и не слушайся одной страсти. Я сама знаю эту радость и гибель, это проклятье! Я узнала ее, будучи уже замужем за дедом твоим, и только любовь к нему спасла меня, да и то не совсем, от страсти. Конечно, не всегда мы властны в своем сердце, в своем теле, но нужно знать, на что идешь, что выбираешь: трудный, страдный путь (не скрою, и радостный минутами, ах, какой радостный!), или среднюю ласковую дорогу. Думай об этом, выбирая мужа. Да, выбирай ого с расчетом. Говорится: «холодный» расчет, а у тебя пусть он будет не холодный, а любовный, теплый, снисходительный, но всё же расчет, иначе не будет счастья, какого я тебе от души желаю. Ты — нежная: страсть тебе и не по плечам. Поступай, как захочешь, но не забудь совета бабушки, которая так много перенесла от глупого, неудержимого и страстного сердца. Как прочтешь, всё сожги. Ты одна будешь знать грех мой. Верую, что ничего худого тебя не постигнет в жизни. Твоя бабка Анастасия Курятина».
Из писем и дневника Настасьи Петровны складывался печальный, страстный и трагический роман 70-х годов между уже замужней женщиной, любившей своего мужа, и молодым офицером (Павлом, фамилии нигде не было), убитым в турецкую кампанию. Не положи смерть конца этой истории, неизвестно, чем бы она кончилась.
Лия Павловна долго сидела над раскрытой шкатулкой, силясь представить себе такое милое лицо бабушки молодым, на котором горел бы и пропадал румянец страсти. Потом собрала всю кипу бумаги и сожгла в печке.
Всех, конечно, удивило сообщение Лии, что в шкатулке ничего не оказалось, — Настасью Петровну никто не помнил шутницей, — но так как в завещании бабушкой никто не был забыт, то к девушке не приставали, и скоро Бис случай со шкатулкой был забыть. Дольше всего его помнил, как оказалось, Белогоров. Уже летом он спросил раз Лию:
— Вы меня испытываете?
— Как это?
— Насчет шкатулки Настасьи Петровны. Хотите посмотреть, не изменюсь ли я, увидав, что там не было денег. Но я не изменюсь и повторяю свое предложение.
Лия махнула рукой.
— Какое там испытание! Там, право, не было ни полушки. Но я вам верю, что вы не рассчитывали на пятьсот тысяч. Да если бы и рассчитывали, беда еще не велика: ведь и я сама вам нравлюсь! Но всё-таки признайтесь, что обратить на меня внимание вас побудила мысль, что я богатая невеста.
— Может быть.
— А теперь и без денег берете, узнавши меня? Антон Васильевич поцеловал Лиину руку.
— Ну что же? я согласна. Бедная бабушка!
Антон Васильевич не понял восклицания Лии, так как не знал, даже не предполагал, какая тайна хранилась в бабушкиной шкатулке.
