Лія Павловна любила сама стирать пыль у себя въ комнатѣ. Кромѣ того, что такимъ образамъ ея вещи всегда сохранялись въ идеальной чистотѣ, это помогало ей отгонять печальныя и скучныя мысли, которыя одолѣвали ее по тысячѣ причинъ.
За этимъ же занятіемъ засталъ ее и Антонъ Васильевичъ Бѣлогоровъ, зашедшій въ ея комнату, какъ старый знакомый всего семейства и большой другъ самой Ліи Павловны.
— Опять чистоту наводите? по моему, это даже не совсѣмъ патріотично обладать такою нѣмецкою чертою!
— Простите, я не даю вамъ руки: въ пыли вся.
— Ничего, я подожду.
Дѣвушка присѣла на подоконникъ, держа въ одной рукѣ полотняную тряпку, другою — поддерживая на колѣняхъ довольно большой черный ящичекъ.
— Что это у васъ за ящикъ? я будто прежде его не видѣлъ!
— Вотъ и не видѣли! вы думаете, что вы знаете всѣ мои вещи, а у меня есть секреты.
— Даже отъ меня?
— Вы что-то стали очень самонадѣянны, Антонъ Васильевичъ.
Бѣлогоровъ подошелъ ближе къ дѣвушкѣ. Она сидѣла спиною къ свѣту, и рыжеватые завитки на шеѣ казались совсѣмъ красными на солнцѣ.
— Старинная вещь?
— Не знаю. Я въ этомъ не понимаю.
— Ручаюсь, что письма отъ Ѳомушки!
Лія помолчала; потомъ серьезно отвѣтила:
— Нѣтъ, это не письма отъ Ѳомушки. Это бабушкина шкатулка.
— Зачѣмъ же она у васъ?
— Бабушка дала мнѣ ее и велѣла открыть послѣ смерти. Вотъ и ключикъ,
— Романтично!
— Да, если хотите.
— И вы не знаете, что въ ней находится?
— Конечно, нѣтъ. Откуда же мнѣ знать?
— Я думалъ, что Настасья Петровна сказала вамъ.
— Нѣтъ, бабушка ничего не говорила.
— И это не Ѳомушкины письма?
— Да нѣтъ же! какой вы, право!
— Но брать-то въ руки эту шкатулку можно кому-нибудь, кромѣ васъ?
— Ну, конечно.
Антонъ Васильевичъ принялъ ларчикъ и незамѣтно взвѣшивалъ его на рукахъ, дѣлая видъ, что разсматриваетъ перламутровую инкрустацію, изображавшую двухъ голубковъ, съ большимъ трудамъ тащившихъ, хлопая крыльями, на широкой лентѣ перламутровое же сердце.
— Мило! — замѣтилъ онъ, ставя ящичекъ на подоконникъ. Потомъ добавилъ:
— Можетъ быть, это — деньги.
— Можетъ быть.
— Вы не любопытны.
— Я думаю, всякій будетъ не любопытенъ, если это связано со смертью другого человѣка, да еще такого, какъ бабушка.
— Да, но вы могли разспросить Настасью Петровну.
— Зачѣмъ? Она бы сама сказала, если бы могла. А я, правда, не любопытна. Я даже не хочу знать, почему васъ это такъ интересуетъ.
— Меня? ну, просто, какъ вашего друга.
Лія давно уже принялась опять за свою пыль, перегоняя молча гостя съ кресла на кресло. Наконецъ, онъ замѣтилъ, улыбаясь:
— Ну, знаете, Лія, вы несносны съ вашей тряпкой, какъ полотеры!
— А зачѣмъ вы ходите ко мнѣ во всякое время? Сидѣли бы съ дядей Митей.
И она хлопнула тряпкой чуть не по головѣ Бѣлогорова.
— Нельзя даже поговорить съ вами!
— Отчего нельзя? Мы же говоримъ.
Лія остановилась.
— Ну, что же вы хотѣли сказать?
— Знаете, Лія, что? не меньше пятисотъ тысячъ!
— Что такое?
— Въ этой шкатулкѣ, если это деньги.
— Ахъ, вы все еще о бабушкиной шкатулкѣ. Какъ это васъ интересуетъ.
— Натурально!
— А меня такъ нисколько!
— Васъ ничто, кромѣ Ѳомы Михайловича, не интересуетъ.
— Не знаю… нѣтъ… интересуетъ… Но я вѣдь люблю его.
— Тѣмъ болѣе должна васъ заботить матеріальная сторона вашей будущей жизни. Вѣдь Завьяловъ совсѣмъ ничего не имѣетъ.
— Ну такъ что же?
— Будетъ очень трудно.
Лія нѣжно терла стекло маленькой фотографіи, гдѣ былъ изображенъ безусый молодой человѣкъ въ военной формѣ, будто хотѣла протерѣть ее насквозь. Она спросила нѣжно и ласково:
— Сколько вамъ лѣтъ, Антонъ Васильевичъ?
— Мнѣ?
— Да, вамъ.
— Тридцать два года.
— Отчего же вы такой старый? старше бабушки.
— Благодарю покорно! Вотъ и будь послѣ этого старымъ другомъ.
Бѣлогоровъ шутилъ, но, кажется, нѣсколько обидѣлся, или, во всякомъ случаѣ, огорчился. Дѣвушка протянула ему руку, забывъ, что она въ пыли, и ласково добавила:
— Не сердитесь! Я знаю, что вы хорошій человѣкъ и меня любите. А шкатулку я спрячу, она слишкомъ васъ нервитъ, какъ я вижу.
Лія Павловна считала себя какъ бы обрученной Ѳомушкѣ Завьялову, хотя до его отъѣзда на войну у нихъ ничего не было сказано ни о свадьбѣ, ни о любви по настоящему. Было ухаживаніе, но отъ другихъ флиртовъ Ліи этотъ отличался только тѣмъ, что онъ былъ послѣднимъ по времени, и тѣмъ, что онъ прервался до нѣкоторой степени насильственно отъѣздомъ молодого человѣка. Она не думала, должна ли она сохранить вѣрность уѣхавшему, но само собою вышло, что разлука, частыя письма, опасность, которой подвергался Ѳомушка, нѣкоторая романтичность положенія невѣсты, у которой женихъ на войнѣ, все такъ завлекло Лію, что она подлинно переживала и волненія, и радости, и страданія настоящей любви. Бабушка и дядя съ теткой, у которыхъ жила Лія Павловна, сирота, относились, повидимому, довольно равнодушно и легко къ этому роману, не ставя никакихъ препятствій, но и не поощряя его особенно. Впрочемъ, Настасья Петровна иногда долго смотрѣла на внучку, когда послѣ писемъ съ войны послѣдняя казалась особенно влюбленной и растроганной, потомъ привлекала ее къ себѣ, гладила по рыжимъ волосамъ, цѣловала и вздыхала, приговаривая:
— Ахъ, дѣточка моя, дѣточка!
— Что, бабушка?
— Ничего, жалко мнѣ тебя.
— Чего же жалко?
— Потомъ ты сама узнаешь! — говорила бабушка какъ-то загадочно, и Лія Павловна не допытывалась, что значатъ эти слова.
Этотъ короткій разговоръ происходилъ еще давно, задолго не только до того, какъ Бѣлогоровъ увидѣлъ у Ліи бабушкину шкатулку, но даже до того, какъ Настасья Петровна передала ее внучкѣ. Теперь, вотъ уже двѣ недѣли, старушка лежала въ занавѣшенной спальнѣ и ждала смерти, хотя, по увѣренію доктора, не страдала никакою опасное болѣзнью, а просто была стара и слаба.
Кстати о Бѣлогоровѣ. Онъ, дѣйствительно, былъ стариннымъ другомъ какъ бабушки, такъ и дяди Мити, а слѣдовательно, и Ліи. Она знала и помнила его еще съ дѣтства и считала старикомъ, такъ какъ онъ былъ на четырнадцать лѣтъ старше ея. Ей до сихъ поръ не приходило въ голову, что Бѣлогоровъ, въ сущности, молодой человѣкъ, который можетъ, какъ и всѣ, влюбиться, вести романъ и, вообще, считаться въ качествѣ кавалера. Какъ это ни странно, въ первый разъ Лія объ этомъ подумала именно, когда у нихъ зашелъ разговоръ о бабушкиной шкатулкѣ, тогда же въ первый разъ она и разглядѣла, какъ слѣдуетъ, Антона Васильевича. По правдѣ сказать, у него было очень пріятное лицо, несмотря на слегка длинный носъ и порѣдѣвшіе спереди волосы. Даже больше, Ліѣ Павловнѣ показалось, что говоря о томъ, что онъ ее любитъ, Бѣлогоровъ имѣлъ въ виду не совсѣмъ обыкновенное чувство. Впрочемъ, все это какъ-то смутно представлялось дѣвушкѣ, не доходя до опредѣленнаго сознанія, въ которомъ она давала бы себѣ отчетъ.
Лія Павловна медленно обрывала листки отрывного календаря, иногда мелькомъ прочитывая свѣдѣнія, меню и анекдоты, напечатанные на оборотной сторонѣ. Вѣроятно, она читала машинально, потому что озабоченное и печальное выраженіе ея лица нисколько не мѣнялось. Она даже какъ будто не замѣтила, какъ вошелъ Антонъ Васильевичъ и стоялъ уже совсѣмъ близко около нея.
— Что это вы дѣлаете? — спросилъ Бѣлогоровъ, но дѣвушка ничего не отвѣчала, словно не слышала, такъ что гость еще разъ повторилъ:
— Что это вы дѣлаете, Лія Павловна?
— Обрываю календарь.
— Благодарю васъ, это я и такъ вижу. Но почему такая предусмотрительность? У насъ еще только пятое марта, а вы уже срываете десятое, одиннадцатое, двѣнадцатое. «И жить торопится, и чувствовать спѣшитъ»? Или вы высчитываете, когда можетъ придти письмо отъ Ѳомушки, и наказываете дни, когда завѣдомо этого произойти не можетъ?
— Я это дѣлаю для бабушки, — отвѣтила серьезно Лія, внимательно взглядывая на Антона Васильевича.
— Для Настасьи Петровны? Но позвольте: по-моему, какъ это ни печально, но она лежитъ почти въ безпамятствѣ и едва ли наблюдаетъ за числами.
— Да, она слаба, но, наоборотъ, очень интересуется, когда будетъ десятое марта.
— А что такое десятое марта?
— День рожденія бабушки.
— А!
— Вы не думайте, что она ждетъ своего рожденія, какъ праздника. Нѣтъ, она ждетъ смерти.
— Странно!
Лія Павловна опять взглянула на собесѣдника и начала серьезно:
— Еще въ молодости, когда бабушка была барышней, ей было предсказаніе, что она умретъ, когда ей минетъ семьдесятъ лѣтъ въ день своего рожденія. Конечно, она не все время объ этомъ думала, но послѣдніе гады все чаще и чаще вспоминала это давнишнее предсказаніе и, наконецъ, теперь каждую минуту умираетъ раньше, чѣмъ пришла сама смерть.
— Конечно, много значитъ самовнушеніе. Я не особенно вѣрю въ предсказанія.
— Вотъ для того, чтобы избѣгнуть самовнушенія, я и обрываю календарь.
Лицо Антона Васильевича изобразило удивленіе.
— Какъ вы не сообразительны! Ну, я хочу обмануть бабушку, увѣрить ее, что день рожденія прошелъ, опасность миновала, и пора выходить изъ своей занавѣшанной спальни. Она потеряла счетъ днямъ въ полутемнотѣ… когда она спитъ, мы переводимъ часы… Она вѣритъ. Она думаетъ, что десятое марта уже прошло.
— И что же, еще не поправляется?
— Не очень.
— Значитъ, это не самовнушеніе.
Лія Павловна просительно взглянула на Бѣлогорова и произнесли съ волненіемъ:
— Вотъ мы и увидимъ. Это не проба, но дѣло идетъ о жизни бабушки, которую мы всѣ такъ любимъ. Знаете, хватаешься за соломинку. Докторъ вѣдь сказалъ, что у нея нѣтъ особенной болѣзни, она просто слаба и сама себя убиваетъ предчувствіями.
— Конечно, будемъ надѣяться, что все обойдется хорошо. Старушка повѣритъ и поправится.
Антонъ Васильевичъ утѣшалъ Лію какъ-то равнодушно, будто думая о другомъ, но она, казалось, тоже не очень обращала вниманіе на утѣшенія Бѣлокурова. Если нельзя было догадаться, о чемъ задумалась дѣвушка, то гость отчасти выдалъ своя мысли, вдругъ спросивъ:
— Ну, что же, Лія Павловна, вы еще не узнали, что находится въ шкатулкѣ Настасьи Петровны?
— Нѣтъ, откуда же, — отвѣтила, не оживляясь, Лія, потомъ замѣтила: — если бы меня такъ не огорчила болѣзнь бабушки, я бы могла найти, что нѣтъ худа безъ добра. Съ нѣкоторыхъ поръ дядя и тетя страшно измѣнились ко мнѣ. Я ничего не говорю, они всегда были очень милы и родственны по отношенію ко мнѣ, но эти дни меня даже трогаетъ ихъ заботливость и предупредительность. Если бы я сама не была разстроена, меня бы поразила такая перемѣна.
— Да? вотъ видите! — неопредѣленно замѣтилъ Антонъ Васильевичъ и, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ болѣе опредѣленно:
— Можетъ быть, они что-нибудь знаютъ и считаютъ васъ богатой наслѣдницей?
Лія сдѣлала брезгливую гримасу, пожавъ плечами. Антонъ Васильевичъ взялъ тихонько руку дѣвушки и нажалъ другимъ тономъ:
— Вы не думали, о чемъ я вамъ говорилъ?
— Я что-то не помню, чтобы вы мнѣ говорили что-нибудь такое, о чемъ нужно было бы не забывать!
— А вы припомните!
— Рѣшительно не знаю! Опять что-нибудь насчетъ бабушкиной шкатулки?
— Нѣтъ, насчетъ моихъ чувствъ къ вамъ.
— Боже мой! но вѣдь а л же, Антонъ Васильевичъ, знаете меня чуть не съ колыбели!
— Такъ что же? Развѣ это обстоятельство дѣлаетъ невозможнымъ чувство любви?
— Я не это хотѣла сказать. Но какъ-то странно: знаете меня чуть не пятнадцать лѣтъ и вдругъ сейчасъ только замѣтили, что любите меня. Это смѣшно!
— Можетъ быть, и смѣшно. Но прежде вы были дѣвочкой, ребенкомъ, теперь же выросли и можете выслушивать подобныя признанія. И потомъ…
— Что потомъ? — съ живостью подхватила Лія и не безъ лукавства добавила:
— Теперь я богатая наслѣдница? Видите, какъ опасно приписывать другимъ низкія побужденія? Обвиненіе сейчасъ же можетъ обратиться на вашу собственную голову. Я шучу, конечно, Антонъ Васильевичъ, и знаю, что вы — человѣкъ благородный и вполнѣ уважаемый. Я привыкла къ вамъ, вѣрю, что и вы расположены ко мнѣ, имѣли время меня разсмотрѣть, но развѣ этого достаточно для любви?
— Для влюбленности, можетъ быть, и не достаточно, но я говорю о любви и имѣю въ виду не мимолетное какое-нибудь увлеченіе. Къ тому же, если бы я былъ увѣренъ, что не вызову вашихъ насмѣшекъ, я бы вамъ признался и во влюбленности. Знаете, когда я ухожу отъ васъ, я всегда перехожу на ту сторону улицы посмотрѣть на ваши освѣщенныя окна. Иногда просто, возвращаясь поздно домой, я дѣлаю крюкъ, чтобы только увидѣть свѣтъ въ вашемъ окнѣ… четвертое отъ трубы, третій этажъ. У себя я воображаю, почти вижу васъ, съ вашей походкой, вашей улыбкой, тихо входящей въ мой кабинетъ. Вы нѣжно говорите: «пойдемъ пить чай», въ рукахъ развернутая книга, которую вы читаете, въ волосахъ зеленая лента… Почему зеленая, не знаю… Вѣроятно потому, что вы нѣсколько рыжеватая все-таки… Конечно, глупости! Я не гимназистъ.
Антонъ Васильевичъ поцѣловалъ руку Ліи и умолкъ. Та сидѣла молча, вся красная.
— Милый, Антонъ Васильевичъ, благодарю васъ. Для меня это неожиданно… И потомъ…
Она остановилась, будто сама позабыла, что же «потомъ». Затѣмъ быстро добавила:
— И потомъ — вѣдь я люблю Завьялова!
— Я могу ждать, я не прошу быстраго отвѣта.
Антонъ Васильевичъ всталъ, сдѣлавшись вдругъ какимъ-то офиціальнымъ и привлекательнымъ. Даже пожалъ руку церемонно.
— Вы только не сердитесь, хорошо? Пожалуйста, не сердитесь! — твердила Лія съ пылающими щеками.
Настасья Петровна, дѣйствительно, чувствовала себя гораздо лучше. Она велѣла поднять шторы, откинуть занавѣски, и въ комнату, гдѣ летуче пахло камфорой, до сумерокъ свободно вливалось мартовское солнце. Лія все время находилась съ бабушкой, почти не думая объ опасности. Признаніе Бѣлогорова сдѣлало, вообще, ее менѣе чувствительной ко всему, что не касалось непосредственно ея сердечной судьбы. Она не переставала нѣжно любить Настасью Петровну, но какъ-то и она сама, и ея болѣзнь для Ліи отошли на второй планъ. И она думала не только не о томъ, вѣроятно, о чемъ думала бабушка, но даже не о томъ, о чемъ послѣдняя говорила, сидя въ креслѣ передъ незанавѣшеннымъ окномъ.
— Въ самомъ дѣлѣ, какъ люди глупы! Повѣрила такимъ пустякамъ! Какое, ты говоришь, число-то сегодня?
— Четырнадцатое.
— Ну вотъ! Десятаго я помереть должна была, а я живу себѣ, да живу. Всѣхъ перехитрила и смертный часъ свой проспала. Теперь хоть ангелъ мнѣ что предреки, я не повѣрю. Сказали, какъ первую звѣзду увидишь, такъ и духъ вонъ, а она, голубушка, какъ живая, горитъ, а мнѣ хоть бы что! и не думаю на тотъ свѣтъ отправляться.
Лія думала, что бабушка бредитъ, такъ какъ она сама не видѣла никакой звѣзды на сумеречномъ, но еще совсѣмъ свѣтломъ небѣ.
— Гдѣ же, бабушка, звѣзда?
— Какъ гдѣ? да что ты, Ліюшка, хуже меня сидишь, а глаза у тебя молодые. Вонъ, надъ крышей блеститъ, маленькая.
Дѣвушка посмотрѣла въ окошко, но все-таки никакой звѣзды не увидѣла.
— Завтра гулять выйду! — заявила вдругъ Настасья Петровна.
— Конечно, бабушка, — согласилась Лія, нѣсколько удивленная такимъ поворотомъ разговора, но бабушка чего-то забезпоксилась и стала шарить вокругъ себя руками.
— Что вамъ, бабушка?
— Какъ темнѣетъ рано теперь; не поспѣешь позавтракать, ужъ и темно.
Внучка тревожно осмотрѣлась, не замѣчая никакой особенной темноты, но Настасья Петровка все не успокоивалась и продолжала:
— И звѣзда куда-то пропала, закатилась что ли?.. Лія! Лія! — вдругъ закричала она, — куда ты ушла?
— Я здѣсь, бабушка.
— Что же я тебя не вижу?
— Бабушка, бабушка, что съ вами?
Настасья Петровна поднялась, будто слѣпая, и, ощупывая воздухъ передъ собою, ступила шага два. Потомъ остановилась и такъ же громко проговорила:
— Вижу, вижу! И тебя вижу, и звѣзду все вижу!
Господи, да вѣдь сегодня же десятое марта.
— Нѣтъ, нѣтъ, бабушка, сегодня четырнадцатое! Голубчикъ, сядьте! звѣзды нѣтъ никакой, успокойтесь, милая! — шептала Лія, стараясь оттащить Настасью Петровну отъ окна, гдѣ теперь уже ясно горѣла звѣзда. Вдругъ она почувствовала, что бабушка какъ-то странно потяжелѣла и склонилась ей на руки. Наконецъ, ей удалось снова посадить бабушку въ кресло, но, кажется, Настасьѣ Петровнѣ было уже все равно, сидѣть или стоять, свѣтитъ ли звѣзда или нѣтъ, какое сегодня число и, вообще, всякія такія обстоятельства, которыя могутъ интересовать только живого человѣка.
Правду говорятъ, что бѣды не ходятъ въ одиночку. Не поспѣли еще похоронить Настасью Петровну, какъ Лія Павловна получила извѣстіе о смерти Ѳомушки. Она упала безъ чувствъ и недѣлю была больна, но потомъ сдѣлалась снова будто прежней Ліей, только никогда не говорила о Завьяловѣ и перестала читать военныя извѣстія. Ее даже сердило нѣсколько, что домашніе словно щадили ея горе и относились къ ней съ осторожностью, какъ къ больной. Она очень горевала о Ѳомушкѣ, но къ этой грусти присоединялась и сладость, обожаніе какого-то далекаго, умершаго, полуотвлеченнаго, можетъ быть, несуществующаго героя. Такъ мечтаютъ о лордѣ Байронѣ, и можно влюбиться въ Печорина или, не дай Богъ, даже въ Демона. Печаль о самомъ Ѳомушкѣ Завьяловѣ съ его руками и ногами, простымъ лицомъ и простымъ сердцемъ, куда-то исчезла, давъ мѣсто сладкой и дремотной вѣрности. Лія не гнала этого чувства, хотя и предполагала смутно его опасность.
Антонъ Васильевичъ бывалъ не чаще обыкновеннаго и съ дѣвушкой говорилъ мало, совсѣмъ не упоминая о своемъ признаніи. Что же касается до шкатулки, то первою о ней вспомнила Ліона тетка.
Какъ-то сидя вечеромъ за столомъ, гдѣ и Лія Павловна читала книгу, она вдругъ спросила, будто невзначай, но нѣкоторая робость показывала, что вопросъ этотъ давно уже былъ готовъ слетѣть съ ея губъ, да сна все не рѣшалась.
— А что, Лія, ты еще не смотрѣла бабушкиной шкатулки?
— Какой?
— Которую Настасья Петровна передала тебѣ съ тѣмъ, чтобы ты сама открыла ее послѣ бабушкиной смерти.
Тетушка мелко перекрестилась.
— Ахъ, той! нѣтъ еще. А что?
— Ничего. Я просто такъ вспомнила.
— Сегодня посмотрю, — отвѣтила Лія, помолчавъ.
На слѣдующее утро почему-то весь домъ всталъ необыкновенно рано, будто дожидаясь результатовъ Ліиныхъ изысканій. А та, какъ нарочно, спала, во всякомъ случаѣ, не выходила изъ своей комнаты чуть не до полудня.
Въ ящикѣ было письмо, адресованное на имя Ліи, связка старыхъ писемъ и двѣ тетрадки въ розовомъ коленкорѣ. Денегъ или цѣнныхъ бумагъ никакихъ не оказалось.
Дѣвушка разорвала конвертъ и остановилась; воспоминанія о Настасьѣ Петровнѣ и почему-то о Ѳомушкѣ вдругъ стали такими яркими, что первыя строки она читала затуманенными отъ слезъ глазами.
— «Дитя мое, конечно, я должна была бы тебѣ раньше сказать то, что пишу теперь, но стыдно было. Глупо. Все равно ты узнаешь изъ этихъ бумагъ про свою бабушку все, что она хотѣла было скрыть и что, можетъ быть, помѣшаетъ тебѣ вспомнить о ней такъ безмятежно и ласково, какъ ей хотѣлось бы. Лишу это не какъ признаніе (ты мнѣ не духовникъ и не судья), а какъ примѣръ къ предостереженію. Ты, Ліечка, теперь уже въ такомъ возрастѣ, что не сегодня завтра перемѣнишь свою судьбу. Все-таки главное въ жизни всякой дѣвушки есть бракъ. Вѣдь это на всю, можетъ быть, долгую жизнь! Вѣрь мнѣ и не слушайся одной страсти. Я сама знаю эту радость и гибель, это проклятье! Я узнала ее, будучи уже замужемъ за дѣдомъ твоимъ, и только любовь къ нему спасла меня, да и то не совсѣмъ, отъ страсти. Конечно, не всегда мы властны въ своемъ сердцѣ, въ своемъ тѣлѣ, но нужно знать, на что идешь, что выбираешь: трудный, страдный путь (не скрою, и радостный минутами, ахъ, какой радостный!), или среднюю ласковую дорогу. Думай объ этомъ, выбирая мужа. Да, выбирай ого съ расчетомъ. Говорится: «холодный» расчетъ, а у тебя пусть онъ будетъ не холодный, а любовный, теплый, снисходительный, но все же расчетъ, иначе не будетъ счастья, какого я тебѣ отъ души желаю. Ты — нѣжная: страсть тебѣ и не по плечамъ. Поступай, какъ захочешь, но не забудь совѣта бабушки, которая такъ много перенесла отъ глупаго, неудержимаго и страстнаго сердца. Какъ прочтешь, все сожги. Ты одна будешь знать грѣхъ мой. Вѣрую, что ничего худого тебя не постигнетъ въ жизни. Твоя бабка Анастасія Курятина».
Изъ писемъ и дневника Настасьи Петровны складывался печальный, страстный и трагическій романъ 70-хъ годовъ между уже замужней женщиной, любившей своего мужа, и молодымъ офицеромъ (Павломъ, фамиліи нигдѣ не было), убитымъ въ турецкую кампанію. Не положи смерть конца этой исторіи, неизвѣстно, чѣмъ бы она кончилась.
Лія Павловна долго сидѣла надъ раскрытой шкатулкой, силясь представить себѣ такое милое лицо бабушки молодымъ, на которомъ горѣлъ бы и пропадалъ румянецъ страсти. Потомъ собрала всю кипу бумаги и сожгла въ печкѣ.
Всѣхъ, конечно, удивило сообщеніе Ліи, что въ шкатулкѣ ничего не оказалось, — Настасью Петровну никто не помнилъ шутницей, — но такъ какъ въ завѣщаніи бабушкой никто не былъ забытъ, то къ дѣвушкѣ не приставали, и скоро Бисъ случай со шкатулкой былъ забыть. Дольше всего его помнилъ, какъ оказалось, Бѣлогоровъ. Уже лѣтомъ онъ спросилъ разъ Лію:
— Вы меня испытываете?
— Какъ это?
— Насчетъ шкатулки Настасьи Петровны. Хотите посмотрѣть, не измѣнюсь ли я, увидавъ, что тамъ не было денегъ. Но я не измѣнюсь и повторяю свое предложеніе.
Лія махнула рукой.
— Какое тамъ испытаніе! Тамъ, право, не было ни полушки. Но я вамъ вѣрю, что вы не разсчитывали на пятьсотъ тысячъ. Да если бы и разсчитывали, бѣда еще не велика: вѣдь и я сама вамъ нравлюсь! Но все-таки признайтесь, что обратить на меня вниманіе васъ побудила мысль, что я богатая невѣста.
— Можетъ быть.
— А теперь и безъ денегъ берете, узнавши меня? Антонъ Васильевичъ поцѣловалъ Ліину руку.
— Ну что же? я согласна. Бѣдная бабушка!
Антонъ Васильевичъ не понялъ восклицанія Ліи, такъ какъ не зналъ, даже не предполагалъ, какая тайна хранилась въ бабушкиной шкатулкѣ.
