— Я могу ждать, я не прошу быстраго отвѣта.
Антонъ Васильевичъ всталъ, сдѣлавшись вдругъ какимъ-то офиціальнымъ и привлекательнымъ. Даже пожалъ руку церемонно.
— Вы только не сердитесь, хорошо? Пожалуйста, не сердитесь! — твердила Лія съ пылающими щеками.
Настасья Петровна, дѣйствительно, чувствовала себя гораздо лучше. Она велѣла поднять шторы, откинуть занавѣски, и въ комнату, гдѣ летуче пахло камфорой, до сумерокъ свободно вливалось мартовское солнце. Лія все время находилась съ бабушкой, почти не думая объ опасности. Признаніе Бѣлогорова сдѣлало, вообще, ее менѣе чувствительной ко всему, что не касалось непосредственно ея сердечной судьбы. Она не переставала нѣжно любить Настасью Петровну, но какъ-то и она сама, и ея болѣзнь для Ліи отошли на второй планъ. И она думала не только не о томъ, вѣроятно, о чемъ думала бабушка, но даже не о томъ, о чемъ послѣдняя говорила, сидя въ креслѣ передъ незанавѣшеннымъ окномъ.
— Въ самомъ дѣлѣ, какъ люди глупы! Повѣрила такимъ пустякамъ! Какое, ты говоришь, число-то сегодня?
— Четырнадцатое.
— Ну вотъ! Десятаго я помереть должна была, а я живу себѣ, да живу. Всѣхъ перехитрила и смертный часъ свой проспала. Теперь хоть ангелъ мнѣ что предреки, я не повѣрю. Сказали, какъ первую звѣзду увидишь, такъ и духъ вонъ, а она, голубушка, какъ живая, горитъ, а мнѣ хоть бы что! и не думаю на тотъ свѣтъ отправляться.
Лія думала, что бабушка бредитъ, такъ какъ она сама не видѣла никакой звѣзды на сумеречномъ, но еще совсѣмъ свѣтломъ небѣ.
— Гдѣ же, бабушка, звѣзда?
— Я могу ждать, я не прошу быстрого ответа.
Антон Васильевич встал, сделавшись вдруг каким-то официальным и привлекательным. Даже пожал руку церемонно.
— Вы только не сердитесь, хорошо? Пожалуйста, не сердитесь! — твердила Лия с пылающими щеками.
Настасья Петровна, действительно, чувствовала себя гораздо лучше. Она велела поднять шторы, откинуть занавески, и в комнату, где летуче пахло камфорой, до сумерок свободно вливалось мартовское солнце. Лия всё время находилась с бабушкой, почти не думая об опасности. Признание Белогорова сделало, вообще, ее менее чувствительной ко всему, что не касалось непосредственно её сердечной судьбы. Она не переставала нежно любить Настасью Петровну, но как-то и она сама, и её болезнь для Лии отошли на второй план. И она думала не только не о том, вероятно, о чём думала бабушка, но даже не о том, о чём последняя говорила, сидя в кресле перед незанавешенным окном.
— В самом деле, как люди глупы! Поверила таким пустякам! Какое, ты говоришь, число-то сегодня?
— Четырнадцатое.
— Ну вот! Десятого я помереть должна была, а я живу себе, да живу. Всех перехитрила и смертный час свой проспала. Теперь хоть ангел мне что предреки, я не поверю. Сказали, как первую звезду увидишь, так и дух вон, а она, голубушка, как живая, горит, а мне хоть бы что! и не думаю на тот свет отправляться.
Лия думала, что бабушка бредит, так как она сама не видела никакой звезды на сумеречном, но еще совсем светлом небе.
— Где же, бабушка, звезда?
