[110]
Разсказъ пойдетъ о ютландскихъ дюнахъ, но начинается онъ не тамъ, а далеко, далеко на югѣ, въ Испаніи; море, вѣдь, соединяетъ всѣ страны, перенесись же мыслью въ Испанію! Какъ тамъ тепло, какъ чудесно! Среди темныхъ лавровыхъ деревьевъ мелькаютъ пурпуровые гранатные цвѣты; прохладный вѣтерокъ вѣетъ съ горъ на апельсинные сады и великолѣпныя мавританскія галлереи, съ золочеными куполами и росписными стѣнами. По улицамъ двигаются процессіи дѣтей, со свѣчами и развѣвающимися знаменами въ рукахъ, а въ вышинѣ надъ улицами города раскинулось ясное, чистое небо, усѣянное сіяющими звѣздами! Льются звуки пѣсенъ, щелкаютъ кастаньеты, юноши и дѣвушки кружатся въ пляскѣ подъ сѣнью цвѣтущихъ акацій; нищій сидитъ на ступеняхъ мраморной лѣстницы, утоляетъ жажду сочнымъ арбузомъ и затѣмъ опять погружается въ привычную дремоту, сладкій сонъ! Да и все здѣсь похоже на какой-то чудный сонъ! Все манитъ къ сладкой лѣни, къ чуднымъ грезамъ! Такимъ грезамъ на яву предавалась и юная, новобрачная чета, осыпанная всѣми
[111]благами земными; все было ей дано: и здоровье, и счастье, и богатство, и почетное положеніе въ обществѣ.
— Счастливѣе насъ никого и быть не можетъ!—искренне говорили они; и все же имъ предстояло подняться по лѣстницѣ человѣческаго благополучія еще на одну ступень, если бы Богъ даровалъ имъ ожидаемое дитя, сына, живое физическое и духовное изображеніе ихъ самихъ.
Счастливое дитя! Его бы встрѣтили общее ликованіе, самый нѣжный уходъ и любовь, все благополучіе, какое только можетъ дать человѣку богатство и знатная родня.
Вѣчнымъ праздникомъ была для нихъ жизнь.
— Жизнь—милосердный даръ любви, почти слишкомъ великій, необъятный!—сказала супруга.—И представить себѣ, что эта полнота блаженства должна еще возрасти тамъ, за предѣлами земной жизни, возрасти до безконечности!… Право, я даже не въ силахъ справиться съ этою мыслью, до того она необъятна!
— Да она и черезчуръ самонадѣянна!—отвѣтилъ мужъ.—Ну, не самонадѣянно-ли, въ сущности, воображать, что насъ ожидаетъ вѣчная жизнь… какъ боговъ? Стать подобными богамъ—вѣдь, эту мысль внушилъ людямъ змій, отецъ лжи!
— Но не сомнѣваешься же ты въ будущей жизни?—спросила молодая супруга, и словно темное облачко скользнуло впервые по безоблачному горизонту ихъ мыслей.
— Религія обѣщаетъ намъ ее, священники подтверждаютъ это обѣщаніе!—сказалъ молодой мужъ.—Но именно теперь, чувствуя себя на верху блаженства, я и сознаю, насколько надменно, самонадѣянно съ нашей стороны требовать послѣ этой жизни еще другой, требовать продолженія нашего блаженства! Развѣ не дано намъ уже здѣсь, въ этой жизни, такъ много, что мы не только можемъ, но и должны вполнѣ удовлетвориться ею!
— Да, намъ-то дано много,—возразила жена:—но для сколькихъ тысячъ людей земная жизнь—сплошное испытаніе; сколько людей отъ самого рожденія бываютъ обречены на бѣдность, униженіе, болѣзни и несчастіе! Нѣтъ, если бы за этою жизнью не ждала людей другая, земныя блага были бы распредѣлены слишкомъ неровно, и Богъ не былъ бы Судьею Всеправеднымъ!
— И у нищаго бродяги есть свои радости, по-своему не
[112]уступающія радостямъ короля, владѣтеля пышнаго дворца!—отвѣтилъ молодой человѣкъ.—И развѣ не чувствуетъ, по-твоему, тяжести своей земной участи рабочій скотъ, котораго бьютъ, морятъ голодомъ и работою? Значитъ, и животное можетъ требовать себѣ загробной жизни, считать несправедливостью свое низкое положеніе въ ряду другихъ созданій?
— „Въ домѣ Отца Моего Небеснаго есть много обителей“ сказалъ Христосъ!—возразила молодая женщина.—Царство небесное безпредѣльно, какъ и любовь Божія! Животныя тоже Его творенія, и, по-моему, ни одно живое существо не погибнетъ, но достигнетъ той ступени блаженства, на какую только способно подняться!
— Ну, а съ меня довольно и этой жизни!—сказалъ мужъ и обнялъ свою красавицу жену. Дымъ его сигаретки уносился съ открытаго балкона въ прохладный воздухъ, напоенный ароматомъ апельсинныхъ цвѣтовъ и гвоздики; съ улицы доносились звуки пѣсенъ и щелканье кастаньетъ; надъ головами ихъ сіяли звѣзды, а въ глаза мужу глядѣли нѣжные очи, сіяющіе огнемъ безконечной любви, очи его супруги.
— Да одна такая минута стоитъ того, чтобы человѣкъ родился, пережилъ ее и—исчезъ!—продолжалъ онъ, улыбаясь; молодая женщина ласково погрозила ему пальчикомъ, и темное облачко пронеслось,—они были черезчуръ счастливы!
Обстоятельства слагались для нихъ такъ благопріятно, что жизнь сулила имъ впереди еще большія блага. Правда, ихъ ждала перемѣна, но лишь мѣста, а не счастливаго образа жизни. Король назначилъ молодого человѣка посланникомъ при Императорскомъ Россійскомъ Дворѣ,—происхожденіе и образованіе дѣлали его вполнѣ достойнымъ такого почетнаго назначенія.
Молодой человѣкъ и самъ имѣлъ состояніе, да и молодая супруга принесла ему неменьшее; она была дочерью богатаго, уважаемаго коммерсанта. Одинъ изъ самыхъ большихъ и лучшихъ кораблей послѣдняго какъ разъ долженъ былъ въ этомъ году идти въ Стокгольмъ; на немъ-то и рѣшили отправить дорогихъ дѣтей, дочь и зятя, въ Петербургъ. Корабль былъ разубранъ съ королевскою роскошью, всюду мягкіе ковры, шелкъ и бархатъ…
Въ одной старинной, всѣмъ намъ, датчанамъ, извѣстной пѣснѣ „объ англійскомъ королевичѣ“ говорится, какъ королевичъ этотъ
[113]отплываетъ на богато разубранномъ кораблѣ, съ якорями изъ чистаго золота и шелковыми снастями. Вотъ объ этомъ-то кораблѣ и вспоминалось, глядя на испанскій корабль; та же роскошь, тѣ же мысли при отплытіи:
„О, дай же намъ, Боже, счастливо вернуться!“
Подулъ сильный попутный вѣтеръ, минута прощанія была коротка. Черезъ нѣсколько недѣль корабль долженъ былъ достигнуть конечной цѣли путешествія. Но когда онъ былъ уже далеко отъ земли, вѣтеръ улегся, сіяющая ровная поверхность моря, казалось, застыла; вода блестѣла, звѣзды сіяли, а въ богатой каютѣ словно праздникъ шелъ.
Подъ конецъ, однако, всѣ стали желать добраго попутнаго вѣтра, но онъ и не думалъ являться, если же временами и дулъ вѣтеръ, то не попутный, а встрѣчный. Недѣли шли за недѣлями, прошло цѣлыхъ два мѣсяца, пока дождались благопріятнаго вѣтра съ юго-запада. Корабль находился въ это время между Шотландіей и Ирландіей; вѣтеръ надулъ паруса и понесъ корабль—совсѣмъ, какъ въ старинной пѣснѣ объ „англійскомъ королевичѣ“:
„И вѣтеръ подулъ, небеса потемнѣли;
Куда имъ укрыться? Гдѣ берегъ, гдѣ портъ?
Свой якорь на дно золотой опустили,
Но къ Даніи злобный ихъ вѣтеръ несетъ“.
Съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ. Въ тѣ времена на тронѣ Даніи сидѣлъ юный король Христіанъ VII; много событій совершилось за это время, многое измѣнилось, перемѣнилось. Озера и болота стали сочными лугами, степи—обработанными полями, а на западномъ берегу Ютландіи, подъ защитой стѣнъ крестьянскихъ избушекъ, выросли яблоки и розы. Но ихъ приходится отыскивать глазами, такъ ловко они прячутся отъ рѣзкаго западнаго вѣтра. И все же тутъ, на этомъ берегу, легко перенестись мыслью даже во времена еще болѣе отдаленныя, нежели царствованіе Христіана VII: въ Ютландіи и теперь, какъ въ старину, стелется необозримая бурая степь, родина миражей, усѣянная могильными курганами, изрѣзанная перекрещивающимися, кочковатыми, песчаными дорогами. На западѣ же, гдѣ большія рѣки впадаютъ въ заливы, попрежнему разстилаются луга и болота, защищенные со стороны моря
[114]высокими дюнами. Зубчатыя вершины дюнъ тянутся по берегу, словно горная цѣпь, прерываемая въ иныхъ мѣстахъ глинистыми откосами; море годы за годами откусываетъ отъ нихъ кусокъ за кускомъ, такъ что выступы и холмы, наконецъ, рушатся, точно отъ землетрясенія. Такова была Ютландія и въ тѣ времена, когда счастливая чета плыла на богатомъ кораблѣ.
Сентябрь былъ на исходѣ; погода стояла солнечная; было воскресенье; звуки колоколовъ догоняли другъ друга, разносясь вдоль берега Ниссумфіорда. Самыя церкви напоминали обтесанныя каменныя глыбы,—каждая была высѣчена въ обломкѣ скалы. Море перекатывало черезъ нихъ свои волны, а онѣ себѣ стояли, да стояли. Большинство изъ нихъ было безъ колоколенъ; колокола, укрѣпленные между двумя столбами, висѣли подъ открытымъ небомъ.
Служба въ церкви кончилась, и народъ высыпалъ на кладбище, на которомъ и тогда, какъ теперь, не виднѣлось ни деревца, ни кустика, ни цвѣтка, ни даже вѣнка на могилахъ. Только небольшіе холмы указывали мѣста, гдѣ покоились усопшіе; все кладбище поросло острою, жесткою травою; вѣтеръ такъ и трепалъ ее. Кое-гдѣ на могилахъ попадались и памятники, то-есть, полусгнившіе обломки бревенъ, обтесанные въ видѣ гроба. Обломки эти доставлялъ прибрежный лѣсъ—дикое море. Въ морѣ растутъ для берегового жителя и готовыя балки, и доски, и деревья; доставляетъ же ихъ на берегъ прибой. Но вѣтеръ и морской туманъ скоро заставляютъ ихъ сгнить.
Такой обломокъ лежалъ и на дѣтской могилкѣ, къ которой направилась одна изъ женщинъ, вышедшихъ изъ церкви.
Она стояла молча, устремивъ взоръ на полуистлѣвшій деревянный обломокъ. Немного погодя къ ней присоединился ея мужъ. Они не обмѣнялись ни словомъ, онъ взялъ ее за руку, и они пошли по бурой степи и болоту къ дюнамъ. Долго шли они молча, наконецъ, мужъ промолвилъ:
— Хорошая была сегодня проповѣдь! Не будь у насъ Господа, у насъ не было бы ничего!
— Да,—отвѣтила жена:—Онъ посылаетъ намъ радости, Онъ же посылаетъ и горе! И Онъ правъ всегда… А сегодня нашему мальчугану исполнилось бы пять лѣтъ, будь онъ живъ.
— Право, напрасно ты такъ горюешь!—сказалъ мужъ.—Онъ счастливо отдѣлался и находится теперь тамъ, куда и намъ надо проситься у Бога.
[115]
Больше они не говорили и направились къ дому. Вдругъ надъ одною изъ дюнъ, на которой песокъ не былъ укрѣпленъ никакою растительностью, поднялся какъ бы столбъ дыма: сильный вихрь взрылъ и закрутилъ мелкій песокъ. Затѣмъ пронесся новый порывъ вѣтра, и развѣшанная на веревкахъ для просушки рыба забарабанила въ стѣны дома; потомъ опять все стихло; солнце такъ и пекло.
Мужъ съ женой вошли въ свою избушку и, живо поснимавъ съ себя праздничныя платья, поспѣшили опять на дюны, возвышавшіяся на берегу, словно чудовищныя, внезапно остановившіяся на пути, песочныя волны. Нѣкоторое разнообразіе красокъ вносили росшіе на бѣломъ пескѣ голубовато-зеленые острые стебельки песочнаго овса и песчанки. На берегъ собралось и еще нѣсколько сосѣдей, и мужчины соединенными силами втащили лодки повыше на песокъ. Вѣтеръ все крѣпчалъ, становился все рѣзче и холоднѣе, и, когда мужъ съ женою повернули обратно домой, песокъ и острые камешки такъ и полетѣли имъ прямо въ лицо. Сильные порывы вѣтра срѣзывали бѣлые гребешки волнъ и разсыпали ихъ мелкою пылью.
Свечерѣло; въ воздухѣ какъ будто вылъ, свистѣлъ и стоналъ цѣлый легіонъ проклятыхъ духовъ; мужъ съ женою не слышали даже грохота моря, а избушка ихъ стояла чуть не на самомъ берегу. Песокъ такъ и летѣлъ въ оконныя стекла, порывы вѣтра грозили иногда повалить самую избушку. Стемнѣло, но около полуночи должна была проглянуть луна.
Небо прояснилось, но буря бушевала на морѣ съ прежнею силой. Мужъ и жена давнымъ давно улеглись въ постели, но нечего было и думать заснуть въ такую непогоду; вдругъ въ окно къ нимъ постучали, дверь пріотворилась и кто-то сказалъ:
— На крайнемъ рифѣ стоитъ большой корабль!
Въ одну минуту мужъ и жена вскочили и одѣлись.
— Луна свѣтила довольно ярко, но бушующій песочный вихрь слѣпилъ глаза. Вѣтеръ дулъ такой, что хоть ложись на него; только съ большимъ трудомъ, чуть не ползкомъ, пользуясь паузами между порывами урагана, можно было перебраться черезъ дюны. На берегъ, словно лебяжій пухъ, летѣла съ моря соленая пѣна; море съ шумомъ и ревомъ катило кипящія волны. Надо было имѣть опытный глазъ, чтобы сразу различить въ морѣ судно. Это былъ великолѣпный двухмачтовый корабль; его несло къ берегу черезъ рифы, но на послѣднемъ онъ сѣлъ.
[116]
Подать помощь кораблю или экипажу нечего было и думать,—море слишкомъ разбушевалось; волны нещадно хлестали корпусъ судна и перекатывались черезъ него… Рыбакамъ чудились крики и вопли отчаянія; видно было, какъ люди на кораблѣ безпомощно, растерянно суетились… Вотъ всталъ огромный валъ и обрушился на бушпритъ. Мигъ—и бушприта какъ не бывало; корма высоко поднялась надъ водою, и съ нея спрыгнули въ этотъ моментъ двѣ обнявшіяся человѣческія фигуры, спрыгнули и исчезли въ волнахъ… Мигъ еще, и—огромная волна выкинула на дюны тѣло… молодой женщины, повидимому, бездыханное. Нѣсколько рыбачекъ окружили ее, и имъ показалось, что она еще подаетъ признаки жизни. Сейчасъ перенесли ее въ ближайшую избушку. Какъ хороша и нѣжна была бѣдняжка! Вѣрно, знатная дама!
Ее уложили на убогую кровать, безъ всякаго бѣлья, прикрытую однимъ шерстянымъ одѣяломъ, но въ него-то и слѣдовало укутать незнакомку,—чего ужъ теплѣе!
Ее удалось вернуть къ жизни, но она оказалась въ жару и не сознавала ничего: ни того, что случилось, ни того, куда попала. Да и слава Богу: все, что было ей дорого въ жизни, лежало теперь на днѣ морскомъ. Все случилось, какъ въ пѣснѣ „объ англійскомъ королевичѣ“:
Ужаснѣе вида и быть не могло:
Разбилося судно о рифъ, какъ стекло.
Море выбросило на берегъ обломки корабля, изъ людей же уцѣлѣла одна молодая женщина. Вѣтеръ все еще вылъ, но въ избушкѣ на нѣсколько мгновеній воцарилась тишина: молодая женщина забылась; потомъ начались боли и крики, она раскрыла свои дивные глаза и сказала что-то, но никто не понялъ ни единаго слова.
И вотъ, въ награду за всѣ перенесенныя ею страданія, въ объятіяхъ ея очутилось новорожденное дитя. Его ожидала великолѣпная колыбель съ шелковымъ пологомъ, роскошное жилище, ликованіе, восторги и жизнь, богатая всѣми благами земными, но Господь судилъ иначе: ему довелось родиться въ бѣдной избушкѣ, и даже поцѣлуя матери не суждено было ему принять.
Жена рыбака приложила ребенка къ груди матери, и оно очутилось возлѣ сердца, которое уже перестало биться,—мать умерла. Дитя, которое должно было встрѣтить въ жизни одно
[117]богатство, одно счастье, было выброшено моремъ на дюны, чтобы испытать нужду и долю бѣдняка.
Испанскій корабль разбился немного южнѣе Ниссумфіорда. Жестокія, безчеловѣчныя времена, когда береговые жители промышляли грабежомъ потерпѣвшихъ кораблекрушеніе, давнымъ давно миновали. Теперь несчастные встрѣчали тутъ любовное, сердечное отношеніе, широкую готовность прійти на помощь. Наше время можетъ гордиться истинно благородными чертами характера! Умирающая мать и несчастный ребенокъ нашли бы пріютъ и уходъ въ любомъ домикѣ на берегу, но нигдѣ не отнеслись бы къ нимъ участливѣе, сердечнѣе, чѣмъ въ томъ именно, куда онѣ попали, у бѣдной рыбачки, такъ грустно стоявшей вчера возлѣ могилы своего ребенка, которому въ этотъ день должно было бы исполниться пять лѣтъ.
Никто не зналъ, кто такая была умершая женщина или откуда. Корабельные обломки были нѣмы.
Въ Испаніи, въ домѣ богатаго купца, такъ никогда и не дождались ни письма, ни вѣсточки о дочери или зятѣ. Узнали только, что они не достигли мѣста назначенія и что въ послѣднія недѣли на морѣ бушевали страшныя бури. Ждали мѣсяцы, наконецъ пришла вѣсть: „Полное крушеніе; всѣ погибли“.
А въ рыбачьей избушкѣ на дюнахъ появился новый жилецъ.
Тамъ, гдѣ Господь посылаетъ пищу для двоихъ, хватитъ и на третьяго; на берегу моря хватитъ рыбы на голодный желудокъ. Мальчика назвали Юргеномъ.
— Это, вѣрно, еврейское дитя!—говорили про него.—Ишь, какой черномазый!
— А, можетъ быть, онъ испанецъ или итальянецъ!—сказалъ священникъ. Но всѣ эти три народности были въ глазахъ жены рыбака однимъ и тѣмъ же, и она утѣшалась, что дитя крещено. Ребенокъ подросталъ; благородная кровь питалась бѣдною пищей; отпрыскъ благороднаго рода выросталъ въ бѣдной избушкѣ. Датскій языкъ, западно-ютландское нарѣчіе, стало для него роднымъ языкомъ. Гранатное зернышко съ испанской почвы выросло на западномъ берегу Ютландіи песчанкой. Вотъ какъ можетъ приспособляться человѣкъ! Онъ сросся съ новою родиной всѣми своими жизненными корнями. Ему суждено было извѣдать и голодъ, и холодъ, и другія невзгоды, но также и радости, выпадающія на долю бѣдняка.
Дѣтство каждаго человѣка имѣетъ свои радости, которыя
[118]бросаютъ свѣтлый отблескъ на всю его жизнь. Въ играхъ и забавахъ у Юргена недостатка не было. На морскомъ берегу было чистое раздолье для игръ: весь берегъ былъ усѣянъ игрушками, выложенъ, словно мозаикою, разноцвѣтными камешками. Тутъ попадались и красные, какъ кораллы, и желтые, какъ янтари, и бѣлые, кругленькіе, какъ птичьи яички, словомъ, всевозможные, мелкіе обточенные и отшлифованные моремъ камешки. Высохшіе остовы рыбъ, сухія водоросли и другія морскія растенія, бѣлѣвшія на берегу и опутывавшія камни точно тесемками, тоже служили игрушками, забавой для глазъ, пищей для ума. Юргенъ былъ мальчуганъ способный, богато одаренный. Какъ онъ запоминалъ разныя исторіи и пѣсни! А ужъ что за руки у него были—просто золотыя! Изъ камней и ракушекъ мастерилъ онъ кораблики и картинки для украшенія стѣнъ. Мальчикъ могъ, по словамъ его пріемной матери, выразить свои мысли рѣзьбой на кусочкѣ дерева, а онъ былъ еще невеликъ. Какъ чудесно звенѣлъ его голосокъ; мелодіи такъ сами собой и лились изъ его горлышка. Да, много струнъ было натянуто въ его душѣ; онѣ могли бы зазвучать на весь міръ, сложись его судьба иначе, не забрось она его въ эту глухую рыбачью деревушку.
Однажды по близости разбился корабль и на берегъ выбросило волнами ящикъ съ рѣдкими цвѣточными луковицами. Нѣкоторыя изъ нихъ были искрошены въ похлебку,—рыбаки сочли ихъ за съѣдобныя—другія остались гнить на пескѣ. Имъ не суждено было выполнить свое назначеніе—развернуть взорамъ всю скрытую въ нихъ роскошь красокъ. Будетъ-ли Юргенъ счастливѣе? Луковицы скоро погибли, его же ожидали долгіе годы испытанія.
Ни ему, ни кому другому изъ окружающихъ никогда и въ голову не приходило, что дни тянутся здѣсь скучно и однообразно: здѣсь было вдоволь работы и рукамъ, и глазамъ, и ушамъ. Море являлось огромнымъ учебникомъ и каждый день развертывало новую страницу, знакомило береговыхъ жителей то со штилемъ, то съ легкимъ волненіемъ, то съ вѣтромъ и штормомъ. Кораблекрушенія были крупными событіями, а посѣщенія церкви являлись настоящими праздниками. Изъ посѣщеній же родныхъ и знакомыхъ особенную радость доставлялъ семейству рыбака пріѣздъ дяди, продавца угрей изъ Фьяльтринга, что близъ Бовбьерга. Онъ пріѣзжалъ сюда два раза въ годъ на крашеной телѣжкѣ, полной угрей; телѣжка
[119]представляла ящикъ съ крышкой и была расписана по красному фону голубыми и бѣлыми тюльпанами; тащила ее пара чалыхъ воловъ. Юргену позволялось покататься на нихъ.
Торговецъ угрями былъ острякъ, весельчакъ и всегда привозилъ съ собою боченокъ водки. Всякому доставался полный стаканчикъ или кофейная чашечка, если не хватало стакановъ; даже Юргену, какъ ни малъ онъ былъ, давалась порція съ добрый наперстокъ. Надо же выпить, чтобы удержать въ желудкѣ жирнаго угря—говорилъ торговецъ и при этомъ всякій разъ разсказывалъ одну и ту же исторію, а если слушатели смѣялись, разсказывалъ ее еще разъ сначала. Такая ужъ слабость у словоохотливыхъ людей! И такъ какъ Юргенъ самъ зачастую руководился этой исторіей и въ отрочествѣ, и даже въ зрѣломъ возрастѣ, то надо и вамъ познакомиться съ нею.
„Въ рѣкѣ плавали угри; дочки все просились у матери погулять на свободѣ, подняться вверхъ по рѣкѣ, а мать говорила имъ: „Не заходите далеко! Не то придетъ гадкій рыбакъ и всѣхъ васъ заколетъ!“ Но онѣ все-таки зашли слишкомъ далеко, и изъ восьми дочерей вернулись къ матери только три. Онѣ принялись жаловаться: „Мы только чуть-чуть вышли изъ дома, какъ явился гадкій рыбакъ и закололъ сестрицъ своимъ трезубцемъ до смерти!“—„Ну, онѣ еще вернутся къ намъ!“—сказала мать.—„Нѣтъ!“—отвѣтили дочери:—онъ, вѣдь, содралъ съ нихъ кожу, разрѣзалъ ихъ на куски и зажарилъ!“—„Вернутся!“—повторила мать.—„Да, вѣдь, онъ съѣлъ ихъ!“—„Вернутся!“—„Онъ запилъ ихъ водкой!“—сказали дочери.—„Ай! Ай! Такъ онѣ никогда не вернутся!“—завыла мать:—„Водка хоронитъ угрей!“
— Вотъ и слѣдуетъ всегда запивать это блюдо водочкою!—прибавлялъ торговецъ.
Исторія эта прошла черезъ всю жизнь Юргена красною нитью, давая обширный матеріалъ для забавныхъ остротъ, поговорокъ и сравненій. И Юргену по временамъ страсть какъ хотѣлось „выглянуть изъ дома“, погулять по бѣлу-свѣту, а мать его, какъ и угриная матка, говорила: „На свѣтѣ много злыхъ людей—рыбаковъ!“ Ну, а недалеко отъ дюнъ, въ степи, побывать было можно, и онъ побывалъ. Четыре веселыхъ дня освѣтили собой все его дѣтство; въ нихъ отразилась для него вся красота Ютландіи, вся радость и счастье родного края. Родителей Юргена пригласили на пиръ—правда, на похоронный.
[120]
Умеръ одинъ изъ ихъ состоятельныхъ родственниковъ. Жилъ онъ въ степи, къ сѣверо-востоку отъ рыбачьей слободки. Родители взяли Юргена съ собою. Миновавъ дюны, степь и болото, дорога пошла по зеленому лугу, гдѣ прорѣзываетъ себѣ путь рѣка Скэрумъ, изобилующая угрями. Въ ней-то и жила угриная матка со своими дочками, которыхъ злые люди убили, ободрали и разрѣзали на куски. Но часто люди поступали не лучше и съ себѣ подобными. Вотъ и рыцарь Бугге, о которомъ говорится въ старинной пѣснѣ, былъ убитъ злыми людьми, да и самъ онъ, какъ ни былъ добръ, собирался убить строителя, что воздвигнулъ ему толстостѣнный замокъ съ башнями. Замокъ этотъ стоялъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ пріостановился теперь Юргенъ со своими родителями, при впаденіи рѣки Скэрумъ въ Ниссумфіордъ. Валы еще виднѣлись и на нихъ остатки кирпичныхъ стѣнъ. Рыцарь Бугге, посылая своего слугу въ погоню за ушедшимъ строителемъ, сказалъ: „Догони его и скажи: „Мастеръ, башня падаетъ!“ Если онъ обернется, сруби ему голову и возьми деньги, что онъ получилъ отъ меня, а если не обернется, оставь его идти съ миромъ“.
Слуга догналъ строителя и сказалъ, что было велѣно, но тотъ, не оборачиваясь, отвѣтилъ: „Башня еще не падаетъ, но нѣкогда придетъ съ запада человѣкъ въ синемъ плащѣ и заставитъ ее упасть“. Такъ оно и случилось сто лѣтъ спустя: море затопило страну, и башня упала, но владѣлецъ замка Предбьёрнъ Гюльденстьерне выстроилъ себѣ новую, еще выше прежней; она стоитъ и по сейчасъ въ Сѣверномъ Восборгѣ.
Мимо послѣдняго имъ тоже пришлось проходить. Всѣ эти мѣста давно были знакомы Юргену по разсказамъ, услаждавшимъ для него долгіе зимніе вечера, и вотъ, теперь онъ самъ увидѣлъ и дворъ, окруженный двойными рвами, деревьями и кустами, и валъ, поросшій папоротникомъ. Но лучше всего были здѣсь высокія липы, достававшія вершинами до крыши и наполнявшія воздухъ сладкимъ ароматомъ. Въ сѣверо-западномъ углу сада росъ большой кустъ, осыпанный цвѣтами, что снѣгомъ. Это была бузина, первая цвѣтущая бузина, которую видѣлъ Юргенъ. И она, да цвѣтущія липы запечатлѣлись въ его памяти на всю жизнь; ребенокъ „запасся на старость“ воспоминаніями о красотѣ и ароматѣ родины.
Остальную часть пути совершили гораздо скорѣе и
[121]удобнѣе: какъ-разъ у Сѣвернаго Восборга, гдѣ цвѣла бузина, Юргена съ родителями нагнали другіе приглашенные на пиръ, ѣхавшіе въ тѣлежкѣ, и предложили подвезти ихъ. Конечно, всѣмъ троимъ пришлось помѣститься позади, на деревянномъ сундукѣ, окованномъ желѣзомъ, но для нихъ это было все-таки лучше, чѣмъ идти пѣшкомъ. Дорога шла по кочковатой степи; волы, тащившіе телѣжку, время отъ времени останавливались, встрѣтивъ среди вереска клочекъ земли, поросшій свѣжею травкой; солнышко припекало, и надъ степью курился диковинный дымокъ. Онъ вился клубами и въ то же время былъ прозрачнѣе самаго воздуха; казалось, солнечные лучи клубились и плясали надъ степью.
— Это „Локеманъ“ гонитъ свое овечье стадо!—сказали Юргену, и ему было довольно,—онъ сразу перенесся въ сказочную страну, но не терялъ изъ виду и окружающей дѣйствительности. Какая тишина стояла въ степи!
Во всѣ стороны разбѣгалась необозримая степь, похожая на драгоцѣнный коверъ; верескъ цвѣлъ; кипарисово-зеленый можжевельникъ и свѣжіе отпрыски дубковъ выглядывали изъ него букетами. Такъ и хотѣлось броситься на этотъ коверъ поваляться—не будь только тутъ множества ядовитыхъ гадюкъ!.. Объ нихъ-то, да о волкахъ и пошла рѣчь; послѣднихъ водилось тутъ прежде столько, что всю мѣстность звали „Волчьею“. Старикъ-возница разсказывалъ, что въ старину, когда еще живъ былъ его покойный отецъ, лошадямъ часто приходилось жестоко отбиваться отъ кровожадныхъ звѣрей, а разъ утромъ и ему самому случилось набрести на лошадь, попиравшую ногами убитаго ею волка, но ноги ея были всѣ изгрызены.
Слишкомъ скоро для мальчика проѣхали они кочковатую степь и глубокіе пески, и прибыли въ домъ, гдѣ было полнымъ-полно гостей. Повозки жались другъ къ другу; лошади и волы пощипывали тощую травку. За дворомъ возвышались песчаныя дюны, такія же высокія и огромныя, какъ и въ родной слободкѣ Юргена. Какъ же онѣ попали сюда съ берега, вѣдь оттуда три мили? Вѣтеръ поднялъ и перенесъ ихъ; у нихъ своя исторія.
Пропѣли псалмы, двое-трое старичковъ и старушекъ прослезились, а то было очень весело, по мнѣнію Юргена: ѣшь и пей вволю,—угощали жирными угрями, а ихъ надо было запивать водочкой. „Она удерживаетъ угрей!“—говаривалъ старикъ-торговецъ, и тутъ крѣпко держались его словъ.
[122]
Юргенъ шнырялъ повсюду и на третій день чувствовалъ себя тутъ совсѣмъ какъ дома. Но здѣсь, въ степи, было совсѣмъ не то, что у нихъ въ рыбачьей слободкѣ, на дюнахъ: степь такъ и кишѣла цвѣточками и голубицей; крупныя, сладкія ягоды прямо топтались ногами, и верескъ орошался краснымъ сокомъ.
Тамъ и сямъ возвышались курганы; въ тихомъ воздухѣ курился дымокъ; горитъ гдѣ-нибудь степь—говорили Юргену. Вечеромъ же надъ степью подымалось зарево,—вотъ было красиво!
На четвертый день поминки кончились, пора было и домой, на приморскія дюны.
— Наши-то настоящія,—сказалъ отецъ:—а въ этихъ никакой силы нѣтъ.
Зашелъ разговоръ о томъ, какъ онѣ попали сюда, внутрь страны. Очень просто. На берегу нашли мертвое тѣло; крестьяне схоронили его на кладбищѣ, и вслѣдъ затѣмъ началась страшная буря, песокъ погнало внутрь страны, море дико лѣзло на берегъ. Тогда одинъ умный человѣкъ посовѣтовалъ разрыть могилу и поглядѣть, не сосетъ-ли покойникъ свой большой палецъ. Если да, то это водяной, и море требуетъ его. Могилу разрыли: покойникъ сосалъ большой палецъ; сейчасъ же взвалили его на телѣгу, запрягли въ нее двухъ воловъ, и тѣ, какъ ужаленные, помчали ее черезъ степь и болото прямо въ море. Песочная мятель прекратилась, но дюны, какъ ихъ намело, такъ и остались стоять внутри страны. Юргенъ слушалъ и сохранялъ всѣ эти разсказы въ своей памяти вмѣстѣ съ воспоминаніями о счастливѣйшихъ дняхъ дѣтства, о поминкахъ.
Да, то-ли дѣло вырваться изъ дома, увидать новыя мѣста и новыхъ людей! И Юргену предстояло таки вырваться опять. Ему еще не минуло четырнадцати лѣтъ, а онъ уже нанялся на корабль и отправился по бѣлу-свѣту. Узналъ онъ и погоду, и море, и злыхъ, жестокихъ людей! Недаромъ онъ былъ юнгой! Скудная пища, холодныя ночи, плеть и кулаки—всего пришлось ему отвѣдать. Было отъ чего иногда вскипѣть его благородной испанской крови; горячія слова просились на языкъ; но умнѣе было прикусить его, а для Юргена это было то же, что для угря позволить себя ободрать и положить на сковороду.
— Ну, да я возьму свое!—говорилъ онъ самъ себѣ. Довелось ему увидать и испанскій берегъ, родину его родителей, даже
[123]тотъ самый городъ, гдѣ они жили въ счастьѣ и довольствѣ, но онъ, вѣдь, ничего не зналъ ни о своей родинѣ, ни о семьѣ, а семья о немъ—и того меньше.
Парнишкѣ не позволяли даже бывать на берегу, и онъ ступилъ на него въ первый разъ только въ послѣдній день стоянки; надо было закупить кое-какіе припасы, и его взяли съ собою на подмогу.
И вотъ Юргенъ, одѣтый въ жалкое платьишко, словно выстиранное въ канавѣ и высушенное въ трубѣ, очутился въ городѣ. Онъ, уроженецъ дюнъ, впервые увидѣлъ большой городъ. Какіе высоченные дома, узенькія улицы, сколько народа! Толпы сновали туда и сюда; по улицамъ какъ будто неслась живая рѣка: горожане, крестьяне, монахи, солдаты… Крикъ, шумъ, гамъ, звонъ бубенчиковъ на ослахъ и мулахъ, звонъ церковныхъ колоколовъ, пѣніе и щелканье, стукотня и грохотня: ремесленники работали на порогахъ домовъ, а то такъ и прямо на тротуарахъ. Солнце такъ и пекло, воздухъ былъ тяжелъ и удушливъ; Юргену казалось, что онъ въ раскаленной печкѣ, биткомъ набитой жужжащими и гудящими навозными и майскими жуками, пчелами и мухами; голова шла кругомъ. Вдругъ онъ увидалъ передъ собою величественный порталъ собора; въ полутьмѣ подъ сводами мерцали свѣчи, курился фиміамъ. Даже самый оборванный нищій имѣлъ право войти въ церковь; матросъ, съ которымъ послали Юргена, и направился туда; Юргенъ за нимъ. Яркіе образа сіяли на золотомъ фонѣ. На алтарѣ, среди цвѣтовъ и зажженныхъ свѣчей, красовалась Божья Матерь съ Младенцемъ Іисусомъ. Священники въ роскошныхъ облаченіяхъ пѣли, а хорошенькіе, нарядные мальчики кадили. Вся эта красота и великолѣпіе произвели на Юргена глубокое впечатлѣніе; вѣра и религія его родителей затронули самыя сокровенныя струны его души; на глазахъ у него выступили слезы.
Изъ церкви они направились на рынокъ, закупили нужные припасы, и Юргену пришлось тащить часть ихъ. Идти было далеко, онъ усталъ и пріостановился отдохнуть передъ большимъ великолѣпнымъ домомъ съ мраморными колоннами, статуями и широкими лѣстницами. Юргенъ прислонилъ свою ношу къ стѣнѣ, но явился раззолоченный швейцаръ въ ливреѣ и, поднявъ на него палку съ серебрянымъ набалдашникомъ, прогналъ прочь—его, внука хозяина! Но никто, вѣдь, не зналъ этого; самъ Юргенъ—меньше всѣхъ.
[124]
Корабль отплылъ; опять потянулась та же жизнь, толчки, ругань, недосыпанье, тяжелая работа… Что-жъ, не мѣшаетъ отвѣдать всего! Это, вѣдь, говорятъ, хорошо пройти суровую школу въ юности. Хорошо-то, хорошо—если потомъ ждетъ тебя счастливая старость!
Рейсъ кончился, корабль опять сталъ на якорь въ Рингкьёбингсфіордѣ, и Юргенъ вернулся домой, въ рыбачью слободку, но, пока онъ гулялъ по свѣту, пріемная мать его умерла.
Настала суровая зима. На морѣ и сушѣ бушевали снѣжныя бури; просто бѣда была пробираться по степи. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, разнятся между собою разныя страны: здѣсь леденящій холодъ и мятель, а въ Испаніи страшная жара! И все же, увидавъ въ ясный, морозный день большую стаю лебедей, летѣвшихъ со стороны моря къ Сѣверному Восборгу, Юргенъ почувствовалъ, что тутъ все-таки дышится легче, что тутъ, по крайней мѣрѣ, можно насладиться прелестями лѣта. И онъ мысленно представилъ себѣ степь, всю въ цвѣтахъ, усѣянную спѣлыми, сочными ягодами, и цвѣтущія липы у Сѣвернаго Восборга… Ахъ, надо опять побывать тамъ!
Подошла весна, началась ловля рыбы, Юргенъ помогалъ отцу. Онъ сильно выросъ за послѣдній годъ, и дѣло у него спорилось. Жизнь такъ и била въ немъ ключомъ; онъ умѣлъ плавать и сидя, и стоя, даже кувыркаться въ водѣ, и ему часто совѣтовали остерегаться макрелей,—онѣ плаваютъ стадами и нападаютъ на лучшихъ пловцовъ, увлекаютъ ихъ подъ воду и пожираютъ. Вотъ и конецъ! Но Юргену судьба готовила иное.
У сосѣдей былъ сынъ Мортенъ; Юргенъ подружился съ нимъ, и они вмѣстѣ нанялись на одно судно, которое отплывало въ Норвегію, потомъ въ Голландію. Серьезно ссориться между собою имъ вообще было не изъ-за чего, но мало-ли что случается! У горячихъ натуръ руки, вѣдь, такъ и чешутся; случилось это разъ и съ Юргеномъ, когда онъ повздорилъ съ Мартеномъ изъ-за какихъ-то пустяковъ. Они сидѣли въ углу за капитанскою рубкой и ѣли изъ одной глиняной миски; у Юргена былъ въ рукахъ ножъ, и онъ замахнулся имъ на товарища, причемъ весь поблѣднѣлъ и дико сверкнулъ глазами. А Мортенъ только промолвилъ:
— Такъ ты изъ тѣхъ, что готовы пустить въ дѣло ножъ!
Въ ту же минуту рука Юргена опустилась; молча доѣлъ онъ обѣдъ и взялся за свое дѣло. По окончаніи же работъ онъ
[125]подошелъ къ Мортену и сказалъ: „Ударь меня въ лицо,—я сто́ю! Во мнѣ, право, вѣчно бурлитъ черезъ край, точно въ горшкѣ съ кипяткомъ!“
— Ну, ладно, забудемъ это!—отвѣчалъ Мортенъ, и съ тѣхъ поръ дружба ихъ стала чуть не вдвое крѣпче. Вернувшись домой, въ Ютландію, на дюны, они разсказывали о житьѣ-бытьѣ на морѣ, разсказали и объ этомъ происшествіи. Да, кровь въ Юргенѣ бурлила черезъ край, но все же онъ былъ славный, надежный горшокъ.
— Только не „ютландскій“[1],—ютландцемъ его назвать нельзя!—сострилъ Мортенъ.
Оба были молоды и здоровы; оба—парни рослые, крѣпкаго сложенія, но Юргенъ отличался большею ловкостью.
На сѣверѣ, въ Норвегіи, крестьяне пасутъ свои стада на горахъ, гдѣ и имѣются особыя пастушьи шалаши, а на западномъ берегу Ютландіи, на дюнахъ понастроены хижины для рыбаковъ; онѣ сколочены изъ корабельныхъ обломковъ и крыты торфомъ и верескомъ; по стѣнамъ внутри идутъ нары для спанья. У каждаго рыбака есть своя дѣвушка-помощница; обязанности ея—насаживать на крючки приманки, встрѣчать хозяина, возвращающагося съ лова, теплымъ пивомъ, готовить ему кушанье, вытаскивать изъ лодокъ пойманную рыбу, потрошить ее и проч.
Юргенъ, отецъ его и еще нѣсколько рыбаковъ съ ихъ работницами помѣщались въ одной хижинѣ. Мортенъ жилъ въ ближайшей.
Между дѣвушками была одна, по имени Эльза, которую Юргенъ зналъ съ дѣтства. Оба были очень дружны между собою; въ ихъ нравахъ было много общаго, но наружностью они рѣзко отличались: онъ былъ смуглый брюнетъ, а она бѣленькая; волосы у нея были желтые, какъ ленъ, а глаза свѣтло-голубые, какъ освѣщенное солнцемъ море.
Разъ они шли рядомъ; Юргенъ держалъ ея руку въ своей и крѣпко пожималъ ее. Вдругъ Эльза сказала ему:
— Юргенъ, у меня есть что-то на сердцѣ! Лучше бы мнѣ работать у тебя,—ты мнѣ все равно, что братъ, а Мортенъ, къ которому я нанялась, мой женихъ. Не надо только болтать объ этомъ другимъ!
[126]
Песокъ словно заколыхался подъ ногами Юргена, но онъ не проронилъ ни слова, только кивнулъ головой,—согласенъ молъ. Бо́льшаго отъ него и не требовалось. Но онъ-то въ ту же минуту почувствовалъ, что всѣмъ сердцемъ ненавидитъ Мортена. Чѣмъ больше онъ думалъ о случившемся,—а раньше онъ никогда такъ много не думалъ объ Эльзѣ—тѣмъ яснѣе становилось ему, что Мортенъ укралъ у него любовь единственной дѣвушки, которая ему нравилась, то-есть, Эльзы; вотъ оно какъ теперь выходило!
Сто́итъ посмотрѣть, какъ рыбаки переносятся, въ свѣжую погоду, по волнамъ черезъ рифы. Одинъ изъ рыбаковъ стоитъ на носу, а гребцы не спускаютъ съ него глазъ, выжидая знака положить весла и отдаться надвигающейся волнѣ, которая должна перенести лодку черезъ рифъ. Сначала волна подымаетъ лодку такъ высоко, что съ берега виденъ киль ея; минуту спустя она исчезаетъ въ волнахъ; не видно ни самой лодки, ни людей, ни мачты; море какъ будто поглотило все… Но еще минута, и лодка вновь показывается на поверхности по другую сторону рифа, словно вынырнувшее изъ воды морское чудовище; весла быстро шевелятся—ни-дать, ни-взять ноги животнаго. Передъ вторымъ, передъ третьимъ рифомъ повторяется то же самое; затѣмъ рыбаки спрыгиваютъ въ воду и подводятъ лодку къ берегу; удары волны помогаютъ имъ, подталкивая ее сзади.
Не подать во время знака, ошибиться минутой, и—лодка разобьется о рифъ.
„Тогда бы конецъ и мнѣ, и Мортену!“ Эта мысль мелькнула у Юргена, когда они были на морѣ. Отецъ его вдругъ серьезно занемогъ, лихорадка такъ и трепала его; между тѣмъ лодка приближалась къ послѣднему рифу; Юргенъ вскочилъ и крикнулъ:— Отецъ, пусти лучше меня!—и взглядъ его скользнулъ съ лица Мортена на волны. Вотъ приближается огромная волна… Юргенъ взглянулъ на блѣдное лицо отца и—не могъ исполнить злого намѣренія. Лодка счастливо миновала рифъ и достигла берега, но злая мысль крѣпко засѣла въ головѣ Юргена; кровь въ немъ такъ и кипѣла; со дна души всплывали разныя соринки и волокна, запавшія туда за время дружбы его съ Мортеномъ, но онъ не могъ выпрясть изъ нихъ цѣльную нить, за которую бы могъ ухватиться, и онъ пока не приступалъ къ дѣлу. Да, Мортенъ испортилъ ему жизнь, онъ чувствовалъ это! Такъ какъ же ему было не возненавидѣть его? Нѣкоторые изъ
[127]рыбаковъ замѣтили эту ненависть, но самъ Мортенъ не замѣчалъ ничего и оставался тѣмъ же добрымъ товарищемъ и словоохотливымъ—пожалуй даже черезчуръ словоохотливымъ—парнемъ.
А отцу Юргена пришлось слечь; болѣзнь оказалась смертельною, и онъ черезъ недѣлю умеръ. Юргенъ получилъ въ наслѣдство домъ на дюнахъ, правда маленькій, но и то хорошо, у Мортена не было и этого.
— Ну, теперь не будешь больше наниматься въ матросы! Останешься съ нами навсегда!—сказалъ Юргену одинъ изъ старыхъ рыбаковъ.
Но у Юргена какъ-разъ было въ мысляхъ другое,—ему именно и хотѣлось погулять по бѣлу-свѣту. У торговца угрями былъ дядя, который жилъ въ „Старомъ Скагенѣ“; онъ тоже занимался рыболовствомъ, но былъ уже зажиточнымъ купцомъ и владѣлъ собственнымъ судномъ. Слылъ онъ милымъ старикомъ; у такого стоило послужить. Старый Скагенъ лежитъ на крайнемъ сѣверѣ Ютландіи, далеко отъ рыбачьей слободки и дюнъ, но это-то обстоятельство особенно и было по душѣ Юргену; онъ не хотѣлъ пировать на свадьбѣ Эльзы и Мортена, а ее готовились сыграть недѣли черезъ двѣ.
Старый рыбакъ не одобрялъ намѣренія Юргена,—теперь у него былъ собственный домъ, и Эльза, навѣрно, склонится скорѣе на его сторону.
Юргенъ отвѣтилъ на это такъ отрывисто, что не легко было добраться до смысла его рѣчи, но старикъ взялъ да и привелъ къ нему Эльзу. Немного сказала она, но все-таки сказала кое-что:
— У тебя домъ… Да, тутъ задумаешься!..
И Юргенъ сильно задумался.
По морю ходятъ сердитыя волны, но сердце человѣческое волнуется иногда еще сильнѣе; его обуреваютъ страсти. Много мыслей пронеслось въ головѣ Юргена; наконецъ, онъ спросилъ Эльзу:
— Если бы у Мортена былъ такой же домъ, кого изъ насъ двоихъ выбрала бы ты?
— Да, вѣдь, у Мортена нѣтъ и не будетъ дома!
— Ну, представь себѣ, что онъ у него будетъ?
— Ну, тогда я, вѣрно, выбрала бы Мортена,—любъ онъ мнѣ! Но этимъ сытъ не будешь!
[128]
Юргенъ раздумывалъ объ этомъ всю ночь. Что такое толкало его, онъ и самъ не могъ дать себѣ отчета, но безотчетное влеченіе оказалось сильнѣе его любви къ Эльзѣ, и онъ повиновался ему—пошелъ утромъ къ Мортену. То, что Юргенъ сказалъ Мортену при свиданіи, было строго обдумано имъ въ теченіе ночи. Онъ уступилъ товарищу свой домъ на самыхъ выгодныхъ для того условіяхъ, говоря, что самъ предпочитаетъ наняться на корабль и уѣхать. Эльза, узнавъ обо всемъ, расцѣловала Юргена прямо въ губы,—ей, вѣдь, былъ любъ Мортенъ.
Юргенъ собирался отправиться въ путь на другой же день рано утромъ. Но вечеромъ, хотя и было уже поздно, ему вздумалось еще разъ навѣстить Мортена. Онъ пошелъ и на пути, на дюнахъ, встрѣтилъ стараго рыбака, который не одобрялъ его намѣренія уѣхать. „У Мортена, вѣрно, зашитъ въ штанахъ утиный клювъ, что дѣвушки такъ льнутъ къ нему!“—сказалъ старикъ. Но Юргенъ прервалъ разговоръ, простился и пошелъ къ Мортену. Подойдя поближе, онъ услыхалъ въ домѣ громкіе голоса; у Мортена кто-то былъ. Юргенъ остановился въ нерѣшимости; съ Эльзой ему вовсе не хотѣлось встрѣчаться. Подумавъ хорошенько, онъ не захотѣлъ и выслушивать лишній разъ изъявленій благодарности Мортена и повернулъ назадъ.
Утромъ, еще до восхода солнца, онъ связалъ свой узелокъ, взялъ съ собой корзинку со съѣстными припасами и сошелъ съ дюнъ на самый берегъ; тамъ идти было легче, чѣмъ по глубокому песку, да и ближе: онъ хотѣлъ пройти сначала въ Фьяльтрингъ къ торговцу угрями, благо обѣщалъ навѣстить его.
Ярко синѣла блестящая поверхность моря; берегъ былъ усѣянъ ракушками и раковинками; игрушки, забавлявшія его въ дѣтствѣ, такъ и хрустѣли подъ его ногами. Вдругъ изъ носу у него брызнула кровь,—пустячное обстоятельство, но и оно, случается, пріобрѣтаетъ важное значеніе. Двѣ, три крупныя капли упали на рукавъ его рубашки. Онъ затеръ ихъ, остановилъ кровь и почувствовалъ, что отъ кровотеченія ему стало какъ-то легче и въ головѣ, и на сердцѣ. Въ пескѣ выросъ кустикъ морской капусты; онъ отломилъ вѣточку и воткнулъ ее въ свою шляпу. „Смѣло, весело впередъ! Бѣлый свѣтъ посмотрѣть, выглянуть изъ дома—какъ говорили угри. Берегитесь людей! Они злые, убьютъ васъ, разрѣжутъ и зажарятъ на сковородѣ!“ повторилъ онъ про себя и разсмѣялся:
[129]„Ну я-то сумѣю сберечь свою шкуру! Смѣлость города беретъ!“
Солнце стояло уже высоко, когда онъ подошелъ къ узкому проливу, соединявшему западное море съ Ниссумфіордомъ. Оглянувшись назадъ, онъ увидалъ вдали двухъ верховыхъ, а на нѣкоторомъ разстояніи за ними еще нѣсколькихъ пѣшихъ людей; всѣ они, видимо, спѣшили. Ну да ему-то что за дѣло?
Лодка была у другого берега; Юргенъ кликнулъ перевозчика; отчалили, но не успѣли выѣхать на середину пролива, какъ мчавшіеся во весь опоръ верховые доскакали до берега и принялись кричать, приказывая Юргену именемъ закона вернуться обратно. Юргенъ въ толкъ не могъ взять, что имъ отъ него надо, но разсудилъ, что лучше всего вернуться, самъ взялся за одно весло и принялся грести обратно къ берегу. Едва лодка причалила, люди, толпившіеся на берегу, вскочили въ нее и скрутили Юргену руки веревкою; онъ и опомниться не успѣлъ.
— Погоди! Поплатишься головой за свое злодѣйство!—сказали они.—Хорошо, что мы поймали тебя!
Обвиняли его ни больше, ни меньше, какъ въ убійствѣ: Мортена нашли съ перерѣзаннымъ горломъ. Одинъ изъ рыбаковъ встрѣтилъ вчера Юргена поздно вечеромъ на пути къ жилищу Мортена, Юргенъ уже не разъ угрожалъ послѣднему ножомъ—значитъ, онъ и убійца! Слѣдовало крѣпко стеречь его; въ Рингкьёпингѣ—самое вѣрное мѣсто, да не скоро туда доберешься. Дулъ какъ разъ западный вѣтеръ; въ какіе-нибудь полчаса, а то и меньше, можно было переправиться черезъ заливъ и выѣхать на рѣку Скэрумъ, а оттуда ужъ всего четверть мили до Сѣвернаго Восборга, гдѣ тоже есть крѣпкій замокъ съ валами и рвами. Въ лодкѣ былъ вмѣстѣ съ другими братъ старосты, и онъ полагалъ, что имъ разрѣшатъ посадить Юргена въ яму, гдѣ сидѣла вплоть до самой своей казни „Долговязая Маргарита“.
Оправданій Юргена не слушали: капли крови на рубашкѣ уличали его. Самъ-то онъ зналъ, что невиненъ, но другіе этому не вѣрили, и онъ рѣшилъ покориться судьбѣ.
Лодка пристала какъ разъ у того вала, гдѣ возвышался нѣкогда замокъ рыцаря Бугге, и гдѣ останавливались отдохнуть Юргенъ и его родители, на пути на пиръ, на поминки. Ахъ, эти четыре счастливыхъ, свѣтлыхъ дня дѣтства!.. Теперь его вели по той же самой дорогѣ, по тѣмъ же лугамъ, къ
[130]Сѣверному Восборгу, гдѣ по прежнему стояла осыпанная цвѣтами бузина и цвѣтущія, душистыя липы. Онъ словно только вчера проходилъ тутъ.
Въ лѣвомъ надворномъ крылѣ замка, подъ одною изъ высокихъ лѣстницъ, открывался спускъ въ низкій сводчатый подвалъ. Оттуда выведена была на казнь „Долговязая Маргарита“. Она съѣла пять дѣтскихъ сердецъ и думала, что, если съѣстъ еще два, пріобрѣтетъ умѣнье летать и дѣлаться невидимкою. Въ стѣнѣ была пробита крошечная отдушина, но освѣжающій ароматъ душистыхъ липъ не могъ черезъ нее пробраться. Сырость, плѣсень, голыя доски вмѣсто постели—вотъ что нашелъ Юргенъ въ подвалѣ. Но чистая совѣсть, говорятъ, мягкая подушка, значитъ—Юргену спалось хорошо.
Толстая дверь была заложена тяжелымъ желѣзнымъ болтомъ, но призраки суевѣрія проникаютъ и черезъ замочную скважину, проникаютъ и въ барскія хоромы, и въ рыбачьи хижины, а сюда, къ Юргену, пробирались и подавно. Онъ сидѣлъ и думалъ о „Долговязой Маргаритѣ“, о ея злодѣяніи… Въ воздухѣ какъ будто витали еще ея послѣднія мысли, мысли, которымъ она предавалась въ ночь передъ казнью. Приходили Юргену на умъ и разсказы о чудесахъ, какія совершались тутъ при жизни помѣщика Сванведеля: собаку, сторожившую мостъ, каждое утро находили повѣшенною на цѣпи на перилахъ моста. Всѣ эти мрачныя мысли осаждали и пугали Юргена, и лишь одно воспоминаніе озаряло подвалъ солнечнымъ лучомъ—воспоминаніе о цвѣтущей бузинѣ и липахъ.
Впрочемъ, не долго сидѣлъ онъ тутъ; его перевели въ Рингкьёпингъ, въ такое же суровое заточеніе.
Въ тѣ времена было не то, что въ наши; плохо приходилось бѣдному человѣку. У всѣхъ еще въ памяти было, какъ крестьянскіе дворы и цѣлыя селенія обращались въ новыя господскія помѣстья, какъ любой кучеръ или лакей становился судьею и присуждалъ бѣдняка крестьянина за самый ничтожный проступокъ къ лишенію надѣла или къ плетямъ. Кое-что подобное и продолжало еще твориться въ Ютландіи: вдали отъ королевской резиденціи и просвѣщенныхъ блюстителей порядка и права, съ закономъ поступали довольно произвольно. Такъ это было еще спола́горя, что Юргену пришлось потомиться въ заключеніи!
Что за холодъ стоялъ въ помѣщеніи, куда его засадили!
[131]Когда же будетъ конецъ всему этому? Онъ невиненъ, а его предали позору и бѣдствіямъ—вотъ его судьба! Да, тутъ онъ могъ поразмыслить о ней на досугѣ. За что она такъ преслѣдовала его?.. Все выяснится тамъ, въ будущей жизни, которая ждетъ насъ всѣхъ! Юргенъ выросъ съ этою вѣрою. То, чего не могъ уяснить себѣ отецъ, окруженный роскошною, залитою солнцемъ природою Испаніи, то свѣтило отраднымъ лучомъ сыну среди окружавшаго его мрака и холода. Юргенъ твердо уповалъ на милость Божію, а это упованіе никогда не бываетъ обмануто.
Весеннія бури опять давали себя знать. Грохотъ моря слышенъ былъ на много миль кругомъ, даже въ глубинѣ страны, но лишь послѣ того, какъ буря улеглась. Море грохотало, словно катились по твердому, взрытому грунту сотни тяжелыхъ телѣгъ. Юргенъ чутко прислушивался къ этому грохоту, который вносилъ въ его жизнь хоть какое-нибудь разнообразіе. Никакая старинная пѣсня не доходила такъ до его сердца, какъ музыка катящихся волнъ, голосъ бурнаго моря. Ахъ, море, дикое, вольное море! Ты, да вѣтеръ носите человѣка изъ страны въ страну, и всюду онъ носится вмѣстѣ съ домомъ своимъ, какъ улитка, всюду носитъ съ собою часть своей родины, клочокъ родной почвы!
Какъ прислушивался Юргенъ къ глухому ропоту волнъ, и какъ въ немъ самомъ волновались мысли и воспоминанія! „На волю! На волю!“ На волѣ—рай, блаженство, даже если на тебѣ башмаки безъ подошвъ и заплатанное грубое платье! Кровь вскипала въ немъ отъ гнѣва, и онъ ударялъ кулакомъ о стѣну.
Такъ проходили недѣли, мѣсяцы, прошелъ и цѣлый годъ. Вдругъ поймали вора Нильса, по прозванію „барышника“, и для Юргена настали лучшія времена: выяснилось, какъ несправедливо съ нимъ поступили.
Къ сѣверу отъ Рингкьёпинскаго залива была корчма; тамъ-то и встрѣтились вечеромъ, наканунѣ ухода Юргена изъ слободки, Нильсъ и Мортенъ. Выпили по стаканчику, выпили по другому, и Мортенъ не то что-бы опьянѣлъ, а такъ… разошелся больно, далъ волю языку,—разсказалъ, что купилъ домъ и собирается жениться. Нильсъ спросилъ, гдѣ онъ взялъ денегъ, и Мортенъ хвастливо ударилъ по карману:
— Тамъ, гдѣ имъ и слѣдуетъ быть!
Хвастовство стоило ему жизни. Онъ пошелъ домой, Нильсъ
[132]прокрался за нимъ и всадилъ ему въ шею ножъ, чтобы обобрать деньги, которыхъ не было.
Всѣ эти обстоятельства были изложены въ дѣлѣ подробно, но съ насъ довольно знать, что Юргена выпустили на волю. Ну, а чѣмъ же вознаградили его за все, что онъ вытерпѣлъ: годовое заключеніе, холодъ и голодъ, отторженіе отъ людей? Да вотъ, ему сказали; что онъ, слава Богу, невиненъ и можетъ уходить. Бургомистръ далъ ему на дорогу десять марокъ, а нѣсколько горожанъ угостили пивомъ и хорошею закуской. Да, водились тамъ и добрые люди, не все одни такіе, что готовы „заколоть, ободрать, да на сковородку положить!“ Лучше же всего было то, что въ городъ пріѣхалъ въ это время по дѣламъ тотъ самый купецъ Брённе изъ Скагена, къ которому Юргену хотѣлось поступить годъ тому назадъ.
Купецъ узналъ всю исторію и захотѣлъ вознаградить Юргена за все, перенесенное имъ; сердце у старика было доброе, онъ понялъ, чего долженъ былъ натерпѣться бѣдняга и собирался показать ему, что есть на свѣтѣ и добрые люди.
Изъ темницы—на волю, на свѣтъ Божій, гдѣ его ожидали любовь и сердечное участіе! Да, пора ему было испытать и это. Чаша жизни никогда не бываетъ наполнена одною полынью,—такой не поднесетъ ближнему ни одинъ добрый человѣкъ, а ужъ тѣмъ меньше самъ Господь—Любовь Всеобъемлющая.
— Ну, поставь-ка ты надъ всѣмъ этимъ крестъ!—сказалъ купецъ Юргену.—Вычеркнемъ этотъ годъ, какъ будто его и не было, сожжемъ календарь и черезъ два дня—въ путь, въ нашъ мирный, богоспасаемый Скагенъ! Его зовутъ „медвѣжьимъ угломъ“, но это уголокъ уютный, благословенный, съ открытыми окнами на бѣлый свѣтъ!
Вотъ была поѣздка! Юргенъ вздохнулъ полною грудью. Изъ холодной темницы, изъ душнаго, спертаго воздуха, вновь очутиться на яркомъ солнышкѣ!
Верескъ цвѣлъ, вся степь была въ цвѣтахъ; на курганѣ сидѣлъ пастушенокъ и наигрывалъ на самодѣльной дудочкѣ изъ бараньей кости. Фата-Моргана, чудныя воздушныя видѣнія степи: висячіе сады и плавающіе въ воздухѣ лѣса, диковинное колебаніе воздушныхъ волнъ—явленіе, о которомъ крестьяне говорятъ: „Это Локеманъ гонитъ свое стадо“—все это увидѣлъ онъ вновь.
Путь ихъ лежалъ къ Лимфіорду, къ Скагену, откуда вышли
[133]„длиннобородые люди“, Лонгобарды. Въ царствованіе короля Сніо здѣсь былъ голодъ, и порѣшили избить всѣхъ стариковъ и дѣтей, но благородная женщина Гамбарукъ, владѣтельница одного изъ сѣверныхъ помѣстій, предложила лучше выселить молодежь изъ предѣловъ страны. Юргенъ зналъ это преданіе—настолько-то онъ былъ ученъ—и если не зналъ вдобавокъ и самой страны Лонгобардовъ, лежащей за высокими Альпами, то зналъ, по крайней мѣрѣ, на что она приблизительно похожа. Онъ, вѣдь, еще мальчуганомъ побывалъ на югѣ, въ Испаніи и помнилъ сваленные грудами плоды, красныя гранаты, шумъ, гамъ и колокольный звонъ въ огромномъ городѣ, напоминавшемъ собою улей. Но самой лучшей страной остается все-таки родина, а родиной Юргена была Данія.
Наконецъ, они достигли и „Вендиль-Скага“, какъ называется Скагенъ въ старинныхъ норвежскихъ и исландскихъ рукописяхъ. Уже и въ тѣ времена тянулась здѣсь по отмели, вплоть до маяка, необозримая цѣпь дюнъ, прерываемая обработанными полями, и находились города: Старый Скагенъ, Вестербю и Эстербю. Дома и усадьбы и тогда были разсыпаны между наносными, подвижными песчаными холмами, и тогда взметалъ буйный вѣтеръ ничѣмъ неукрѣпленный песокъ, и тогда оглушительно кричали здѣсь чайки, морскія ласточки и дикіе лебеди. Старый Скагенъ, гдѣ жилъ купецъ Брённе и долженъ былъ поселиться Юргенъ, лежитъ на милю юго-западнѣе мыса Скагена. Во дворѣ купца пахло дегтемъ; крышами на всѣхъ надворныхъ строеніяхъ служили перевернутыя кверху дномъ лодки; свиные хлѣва были сколочены изъ корабельныхъ обломковъ; дворъ не былъ огороженъ—не отъ кого и нечего было огораживать, хотя на длинныхъ веревкахъ, развѣшанныхъ одна надъ другою и сушилась распластанная рыба. Весь морской берегъ былъ покрытъ гнилыми сельдями: не успѣвали закинуть въ море неводъ, какъ онъ приходилъ биткомъ набитый сельдями; ихъ и дѣвать было некуда—приходилось бросать обратно въ море или оставлять гнить на берегу.
Жена и дочь купца, и всѣ домочадцы радостно встрѣтили отца и хозяина, пошло пожиманье рукъ, крикъ, говоръ. А что за славное личико и глазки были у дочки купца!
Въ самомъ домѣ было просторно и уютно. На столѣ появились рыбныя блюда,—такія камбалы, какими бы полакомился самъ король! А вина были изъ Скагенскихъ виноградниковъ—
[134]изъ великаго моря: виноградный сокъ притекаетъ въ Скагенъ прямо въ бочкахъ и бутылкахъ.
Когда же мать и дочь узнали, кто такой Юргенъ, услышали, какъ жестоко и безвинно пришлось ему пострадать, онѣ стали глядѣть на него еще ласковѣе; особенно ласково смотрѣла дочка, милая Клара. Юргенъ нашелъ въ Старомъ Скагенѣ уютный, славный семейный очагъ; теперь сердце его могло успокоиться, а много таки этому бѣдному сердцу пришлось извѣдать, даже горечь несчастной любви, которая либо ожесточаетъ его, либо дѣлаетъ еще мягче, чувствительнѣе. Сердце Юргена не ожесточилось, оно было еще молодо, и теперь въ немъ оставалось незанятое мѣстечко. Кстати поэтому подоспѣла поѣздка Клары въ гости къ теткѣ, въ Христіанзандъ, въ Норвегію. Она собиралась отправиться туда на кораблѣ недѣли черезъ три и прогостить тамъ всю зиму.
Въ послѣднее воскресенье передъ отъѣздомъ Клары всѣ отправились въ церковь причащаться. Церковь была большая, богатая; построили ее нѣсколько столѣтій тому назадъ шотландцы и голландцы; недалеко отъ нея выстроился и самый городъ. Церковь уже нѣсколько обветшала, а дорога къ ней вела очень тяжелая, съ холма на холмъ, то вверхъ, то внизъ, по глубокому песку, но жители все-таки охотно шли въ Божій храмъ пропѣть псалмы и послушать проповѣдь. Песочные заносы достигали уже вершины кладбищенской ограды, но могилы постоянно очищались.
Это была самая большая церковь къ сѣверу отъ Лимфіорда. На алтарѣ словно живая стояла Божья Матерь съ Младенцемъ на рукахъ; на хорахъ помѣщались рѣзныя деревянныя изображенія апостоловъ, а на верху, по стѣнамъ, висѣли портреты старыхъ скагенскихъ бургомистровъ и судей; подъ каждымъ портретомъ красовалась условная подпись даннаго лица. Каѳедра тоже была вся рѣзная. Солнце весело играло на мѣдной люстрѣ и на маленькомъ корабликѣ, подвѣшенномъ къ потолку.
Юргена охватило то же чувство дѣтскаго благоговѣнія, которое онъ испыталъ еще мальчикомъ въ богатомъ соборѣ въ Испаніи, но здѣсь къ этому чувству присоединялось еще сознаніе, что и онъ принадлежитъ къ паствѣ.
Послѣ проповѣди началось причащеніе. Юргенъ тоже вкусилъ хлѣба и вина, и случилось такъ, что онъ преклонилъ колѣна какъ разъ рядомъ съ Кларою. Но мысли его были обращены къ Богу, онъ всецѣло былъ занятъ совершавшимся
[135]таинствомъ и замѣтилъ кто была его сосѣдка только тогда, когда уже всталъ съ колѣнъ. Взглянувъ на нее, онъ увидалъ, что по щекамъ ея струились слезы.
Два дня спустя, она уѣхала въ Норвегію, а Юргенъ продолжалъ исправлять разныя работы по дому, участвовалъ и въ рыбной ловлѣ, а въ тѣ времена тамъ таки было что̀ ловить, побольше, чѣмъ теперь. Стада макрелей оставляли за собою по ночамъ свѣтящійся слѣдъ, выдававшій ихъ движенія подъ водою; керцы[2] хрипѣли, а крабы издавали жалобный вой, когда попадались ловцамъ; рыбы вовсе не такъ нѣмы, какъ о нихъ разсказываютъ. Вотъ Юргенъ, тотъ былъ помолчаливѣе ихъ, хранилъ свою тайну глубоко въ сердцѣ, но когда-нибудь и ей суждено было всплыть наружу.
Сидя по воскресеньямъ въ церкви, онъ набожно устремлялъ взоры на изображеніе Божьей Матери, красовавшееся на алтарѣ, но иногда переводилъ ихъ не надолго и на то мѣсто, гдѣ стояла рядомъ съ нимъ на колѣняхъ Клара. Она не выходила у него изъ головы… Какъ она была добра къ нему!
Вотъ и осень пришла; сырость, мгла, слякоть… Вода застаивалась на улицахъ города, песокъ не успѣвалъ ее всасывать, и жителямъ приходилось пускаться по улицамъ вбродъ, если не вплавь. Бури разбивали о смертоносные рифы корабль за кораблемъ. Начались снѣжныя и песочныя мятели; песокъ заносилъ дома, и обывателямъ приходилось зачастую вылѣзать изъ нихъ черезъ дымовыя трубы, но имъ это было не въ диковинку. Зато въ домѣ купца было тепло и уютно; весело трещалъ въ очагѣ торфъ и корабельные обломки, а самъ купецъ громко читалъ изъ старинной хроники сказаніе о датскомъ принцѣ Амлетѣ, вернувшемся изъ Англіи и давшемъ битву у Бовбьерга. Могила его находится близъ Раммэ, всего миляхъ въ двухъ отъ того мѣста, гдѣ жилъ старый торговецъ угрями; въ необозримой степи возвышались сотни кургановъ; степь являлась огромнымъ кладбищемъ. Купецъ Брённе самъ бывалъ на могилѣ Амлета. Наскучитъ читать, принимались за бесѣду; толковали о старинѣ, о сосѣдяхъ англичанахъ и шотландцахъ, и Юргенъ пѣлъ старинную пѣсню „объ англійскомъ королевичѣ“, о томъ, какъ былъ разубранъ корабль:
[136]
„Борта золоченые ярко сіяютъ,
Написано слово Господне на нихъ;
А носъ корабля галліонъ украшаетъ:
Принцъ дѣвицу держитъ въ объятьяхъ своихъ“.
Эту пѣсню Юргенъ пѣлъ съ особеннымъ чувствомъ; глаза его такъ и блестѣли; они ужъ съ самаго рожденья были у него такіе черные, блестящіе.
Итакъ—пѣли, читали; въ домѣ царила тишь да гладь, да Божья благодать; всѣ чувствовали себя, какъ въ родной семьѣ, даже домашнія животныя. А ужъ что за порядокъ былъ въ домѣ, что за чистота! На полкахъ блестѣла ярко вычищенная оловянная посуда, къ потолку были подвѣшены колбасы и окорока—обильные зимніе запасы. Въ наши времена все это можно увидать на западномъ берегу Ютландіи у многихъ крестьянъ: такое же обиліе съѣстныхъ припасовъ, такое же убранство въ горницахъ, веселье и здравый смыслъ; вообще дѣла у нихъ поправились. И гостепріимство здѣсь царитъ такое же, какъ въ шатрахъ арабовъ.
Никогда еще не жилось Юргену такъ хорошо, такъ весело, если не считать тѣхъ веселыхъ четырехъ дней дѣтства, проведенныхъ въ гостяхъ на поминкахъ. А между тѣмъ здѣсь еще не было Клары; то-есть не было ея дома, а въ мысляхъ и разговорахъ она присутствовала постоянно.
Въ апрѣлѣ купецъ рѣшилъ послать въ Норвегію свое судно; на немъ отправлялся и Юргенъ. Вотъ-то повеселѣлъ онъ! Ну, да и въ тѣлѣ онъ за это время поправился, какъ говорила сама матушка Брённе; пріятно было взглянуть на него.
— И на тебя тоже!—сказалъ ей мужъ.—Юргенъ оживилъ наши зимніе вечера, да и тебя, старушка! Ты даже помолодѣла за этотъ годъ. Ишь, какая стала—любо посмотрѣть! Ну да, вѣдь, ты и была когда-то первою красавицей въ Виборгѣ, а это много значитъ: нигдѣ я не видалъ такихъ красивыхъ дѣвушекъ, какъ тамъ.
Юргенъ не проронилъ ни слова—да и не слѣдовало—а только подумалъ объ одной дѣвушкѣ изъ Скагена. Къ ней-то онъ и отправлялся теперь. Судно, подгоняемое свѣжимъ вѣтромъ, пробыло въ пути всего полдня.
Рано утромъ купецъ Брённе отправился на маякъ, что возвышается далеко въ морѣ, близъ самой крайней точки мыса
[137]Скагена. Когда онъ поднялся на вышку, огонь былъ уже давно потушенъ, солнце стояло высоко. На цѣлую милю отъ берега тянулись въ морѣ песчаныя мели. На горизонтѣ показалось въ этотъ день много кораблей, и купецъ надѣялся съ помощью подзорной трубы отыскать между ними и свою „Каренъ Брённе“. Въ самомъ дѣлѣ, она приближалась; на ней были и Клара съ Юргеномъ. Вотъ они уже увидѣли вдали Скагенскій маякъ и церковную колокольню, казавшіеся издали цаплей и лебедемъ на голубой водѣ. Клара сидѣла у борта и смотрѣла, какъ на горизонтѣ вырисовывались одна за другою родныя дюны. Продолжай дуть попутный вѣтеръ, они бы меньше, чѣмъ черезъ часъ, были дома. Такъ близка была радость встрѣчи—такъ близокъ былъ и ужасный часъ смерти.
Въ одномъ изъ боковъ судна сдѣлалась пробоина, и вода хлынула въ трюмъ. Бросились выкачивать воду, затыкать отверзтіе, подняли всѣ паруса, выкинули флагъ, означавшій, что судно въ опасности. До берега оставалось плыть всего какую-нибудь милю, вдали уже показались рыбачьи лодки, спѣшившія на помощь, вѣтеръ гналъ судно къ берегу, теченіе помогало, но судно погружалось въ воду съ ужасающею быстротою. Юргенъ обвилъ правою рукою станъ Клары.
Какъ она посмотрѣла ему въ глаза передъ тѣмъ, какъ онъ, призывая имя Божіе, бросился съ нею въ волны! Она вскрикнула, но ей нечего было бояться,—онъ не выпуститъ ея.
„Принцъ дѣвицу держитъ въ объятьяхъ своихъ!“
Юргенъ тоже рѣшился на это въ часъ страшной опасности. Умѣнье плавать пригодилось ему теперь; онъ то работалъ обѣими ногами и свободною рукой,—другою онъ крѣпко прижималъ къ себѣ дѣвушку—то отдавался теченію, лишь слегка шевеля ногами, словомъ, пользовался всѣми пріемами, какіе зналъ, чтобы сберечь силы и достигнуть берега. Вдругъ, онъ почувствовалъ, что Клара глубоко вздохнула и судорожно затрепетала… Онъ прижалъ ее къ себѣ еще крѣпче. Волны перекатывались черезъ ихъ головы; теченіе подымало ихъ; вода была такъ чиста и прозрачна. Одну минуту ему казалось, что онъ видитъ въ глубинѣ стадо блестящихъ макрелей или, можетъ быть, это было само морское чудовище, готовившееся поглотить ихъ?.. Облака, проплывая по небу, бросали на воду легкую тѣнь, потомъ на ней опять играли лучи солнца. Стаи птицъ съ
[138]крикомъ носились надъ головой Юргена; сонливо покачивавшіяся на волнахъ дикія утки при его приближеніи испуганно взлетали кверху. А силы пловца все падали… Онъ чувствовалъ это; до берега оставалось плыть еще немало, но помощь была близка, лодка подходила. Вдругъ онъ ясно увидалъ подъ водою бѣлую, смотрѣвшую на него въ упоръ, фигуру… Волна подхватила его, фигура приблизилась… Онъ почувствовалъ ударъ… все померкло въ глазахъ!..
На рифѣ подъ водою засѣлъ обломокъ корабля съ галліономъ, изображавшимъ женщину, опиравшуюся на якорь. Объ его то остріе, торчавшее кверху, и ударился Юргенъ, подгоняемый теченіемъ. Безъ чувствъ погрузился онъ въ воду вмѣстѣ со своею ношей, но слѣдующая волна опять вскинула ихъ кверху.
Рыбаки втащили обоихъ въ лодку; лицо Юргена было все въ крови; онъ лежалъ, какъ мертвый, но дѣвушку держалъ такъ крѣпко, что ее едва высвободили у него изъ рукъ. Безжизненную, блѣдную положили ее на дно лодки, направлявшейся къ Скагену.
Были пущены въ ходъ всѣ средства, но вернуть Клару къ жизни не удалось. Давно уже плылъ Юргенъ съ трупомъ въ объятіяхъ, боролся и изнемогалъ, спасая мертвую.
А самъ Юргенъ еще дышалъ, и его отнесли въ ближайшій домъ за дюнами. Какой-то фельдшеръ, бывшій въ то же время и кузнецомъ и мелочнымъ торговцемъ, перевязалъ его рану въ ожиданіи лекаря, за которымъ послали въ Гьёррингъ.
У больного былъ затронутъ мозгъ; онъ лежалъ въ бреду, испуская дикіе крики, но на третій день впалъ въ забытье. Жизнь, казалось, висѣла въ немъ на волоскѣ и, по словамъ лекаря, лучше было бы если бы волосокъ этотъ порвался.
— Дай Богъ, чтобы онъ умеръ! Ему не бывать больше человѣкомъ!
Но онъ не умеръ, волосокъ не порвался; зато порвалась нить воспоминаній, были подрѣзаны въ корнѣ всѣ умственныя способности—вотъ что ужасно! Осталось одно тѣло, которое готовилось выздоровѣть и жить по своему.
Купецъ Брённе взялъ Юргена къ себѣ.
— Онъ пострадалъ, спасая наше дитя!—сказалъ старикъ.—Теперь онъ нашъ сынъ.
Юргена стали звать полоумнымъ. Но это было несовсѣмъ
[139]вѣрно; онъ походилъ на инструментъ съ ослабѣвшими, переставшими звучать, струнами. Лишь на какое-нибудь мгновеніе, въ рѣдкія минуты, онѣ обрѣтали прежнюю упругость и звучали, да и то раздавалось всего нѣсколько отдѣльныхъ аккордовъ старыхъ мелодій. Картины прошлаго всплывали и опять исчезали, и Юргенъ снова сидѣлъ, безсмысленно вперивъ въ пространство неподвижный взоръ. Надо думать, что онъ, по крайней мѣрѣ, не страдалъ. Черные глаза утратили свой блескъ, смотрѣли безжизненными, тусклыми.
„Бѣдный, слабоумный Юргенъ!“ говорили про него.
Такъ вотъ до чего дожило дитя, которое мать носила подъ сердцемъ для жизни, столь богатой счастьемъ, что было бы „непростительной гордостью желать, не говоря уже—ожидать за предѣлами ея другой!“ Итакъ, всѣ богатыя способности души пошли прахомъ? Нужда, горе и бѣдствіе были его удѣломъ; онъ, какъ роскошная цвѣточная луковица, былъ выдернутъ изъ богатой почвы и брошенъ на песокъ—гнить! Развѣ не достойно было лучшей участи твореніе, созданное „по образу и подобію“ самого Бога? Развѣ все на свѣтѣ лишь игра пустыхъ случайностей? Нѣтъ! Милосердный Господь несомнѣнно готовилъ ему въ другой жизни награду за все, что онъ выстрадалъ въ этой. „Милосердіе Божіе превыше всѣхъ дѣлъ Его!“ Эти слова псалмопѣвца съ вѣрою повторяла благочестивая жена купца, и сердечною молитвой ея была молитва о скорѣйшемъ переселеніи Юргена въ царство Божьей милости, гдѣ царитъ вѣчная жизнь.
Клару похоронили на кладбищѣ, которое все больше и больше заносило пескомъ. Но Юргенъ, казалось, и не сознавалъ этого; это не входило въ узкую сферу его мыслей; онѣ ловили только обрывки прошлаго. Каждое воскресенье сопровождалъ онъ семейство купца въ церковь и сидѣлъ смирно, уставившись передъ собою безсмысленнымъ взоромъ. Но однажды, слушая пѣніе псалмовъ, онъ вздохнулъ, глаза его заблестѣли и остановились на томъ мѣстѣ близъ алтаря, гдѣ онъ годъ тому назадъ стоялъ на колѣняхъ рядомъ со своею умершею возлюбленною. Онъ назвалъ ея имя, поблѣднѣлъ, какъ полотно, и заплакалъ.
Ему помогли выйти изъ церкви, и онъ сказалъ, что ему совсѣмъ хорошо. Онъ уже не помнилъ, что́ съ нимъ случилось, не помнилъ ничего. Да, Господь тяжко испытывалъ его! Но можетъ-ли кто сомнѣваться въ мудрости и милосердіи Творца Нашего? Наше сердце, нашъ разумъ говорятъ намъ о Его
[140]мудрости и милосердіи, а Библія подтверждаетъ: „Милосердіе Его превыше всѣхъ дѣлъ Его!“
А въ Испаніи, гдѣ теплый вѣтерокъ ласкаетъ апельсинныя и лавровыя деревья, вѣетъ на мавританскіе золоченые куполы, гдѣ льются звуки пѣсенъ, щелкаютъ кастаньеты, гдѣ по улицамъ движутся процессіи дѣтей со свѣчами и развѣвающимися знаменами, сидѣлъ въ роскошномъ домѣ бездѣтный старикъ, богатѣйшій купецъ. Чего ни отдалъ бы онъ изъ своего богатства, чтобы только вернуть своихъ дѣтей, дочь или ея ребенка, которому, можетъ быть, и не суждено было увидѣть свѣта, а слѣдовательно и жизни вѣчной? „Бѣдное дитя!“
Да, бѣдное дитя! Именно дитя, хотя ему и шелъ уже тридцатый годъ; вотъ, до какого возраста дожилъ Юргенъ въ Скагенѣ.
Песочные заносы уже покрывали кладбище до самой стѣны церкви, но умирающіе все же хотѣли быть погребенными рядомъ съ ранѣе отошедшими въ вѣчность, родными и милыми ихъ сердцу. Купецъ Брённе и его жена тоже легли подъ бѣлый песокъ возлѣ своей дочери.
Пришла весна, время бурь; дюны курились, море высоко вздымало волны, птицы тучами летали надъ дюнами, испуская крики. О рифы разбивался корабль за кораблемъ.
Однажды вечеромъ, Юргенъ сидѣлъ въ комнатѣ одинъ, и въ его груди вдругъ вспыхнуло какое-то безпокойное влеченіе, стремленіе вдаль, которое такъ часто увлекало его еще въ дѣтствѣ изъ дома на дюны и въ степь.
— Домой, домой!—твердилъ онъ; никто не слышалъ его; онъ вышелъ изъ дома и направился на дюны; песокъ и мелкіе камешки летѣли ему въ лицо, крутились вокругъ него столбами. Вотъ, онъ дошелъ до церкви. Песокъ занесъ всю стѣну и даже окна до половины, но проходъ къ дверямъ былъ прочищенъ. Двери не были заперты и легко отворились; Юргенъ вошелъ.
Вѣтеръ вылъ надъ городомъ; разразился страшный ураганъ, какого не запомнили жители, но Юргенъ былъ уже въ домѣ Божіемъ. Вокругъ стояла темная ночь, а на душѣ у него было свѣтло, въ ней разгорался духовный огонь, который никогда не потухаетъ совсѣмъ. Онъ почувствовалъ, что тяжелая глыба, давившая его голову, вдругъ съ трескомъ свалилась. Ему чудились звуки органа, но это выла буря и стонало море. Юргенъ сѣлъ на свое мѣсто; церковь освѣтилась огнями; одна свѣча вспыхивала за другою; такой блескъ онъ видѣлъ только разъ
[141]въ жизни, въ испанскомъ соборѣ. Старые портреты бургомистровъ и судей ожили, сошли со стѣнъ, гдѣ висѣли годы, и заняли мѣста на хорахъ. Церковныя ворота и двери растворились, и вошли всѣ умершіе прихожане въ праздничныхъ платьяхъ, какія носили въ ихъ время. Они шествовали подъ звуки чудной музыки и усаживались на свои мѣста. Хоръ запѣлъ псалмы; мощными волнами полились звуки. Старики, пріемные родители Юргена, купецъ Брённе съ женою, тоже были тутъ, а рядомъ съ Юргеномъ сидѣла и милая, любящая дочь ихъ Клара. Она протянула Юргену руку, и они пошли вмѣстѣ къ алтарю, преклонили колѣна, и священникъ соединилъ ихъ руки, благословилъ ихъ жить въ мирѣ и любви!.. Раздались звуки трубъ; полные звуки блаженно рыдали, словно сотни дѣтскихъ голосовъ, разростались въ мощные, возвышающіе душу, бурные аккорды органа, и снова переходили въ нѣжные, чарующіе, но вмѣстѣ съ тѣмъ способные потрясти могильные склепы!
Корабликъ, что висѣлъ подъ потолкомъ, спустился внизъ, сталъ вдругъ такимъ большимъ, великолѣпно разубраннымъ, съ шелковыми парусами, золочеными реями, золотыми якорями и шелковыми канатами, какъ тотъ корабль, о которомъ поется въ старинной пѣснѣ. Новобрачные взошли на корабль, всѣ остальные прихожане—за ними; всѣмъ нашлось мѣсто, всѣмъ было хорошо. Стѣны и своды церковные зацвѣли, какъ бузина и душистыя липы, и ласково протянули къ кораблю свои вѣтви и листья, сплелись надъ нимъ зеленою бесѣдкою. Корабль поднялся и поплылъ по воздуху. Всѣ свѣчи въ церкви превратились въ звѣздочки, вѣтеръ пѣлъ псалмы, пѣли и самыя небеса: „Любовь! Блаженство! Ни одна жизнь не погибнетъ, но спасется! Блаженство! Аллилуйя!..“ Слова эти и были послѣдними словами Юргена: порвалась нить, удерживавшая безсмертную душу… Въ темной церкви лежало только безжизненное тѣло, а вокругъ нея по прежнему бушевала буря, вихремъ крутился песокъ.
Слѣдующій день былъ воскресный; утромъ прихожане и священникъ отправились въ храмъ. Трудно было туда пробираться; дорога сдѣлалась почти непроходимою. Наконецъ, добрались, но… церковныя двери оказались заваленными пескомъ; передъ ними возвышался цѣлый холмъ. Священникъ прочелъ краткую молитву и сказалъ, что Господь закрылъ для нихъ дверь
[142]этого Своего дома, и имъ надо воздвигнуть Ему въ другомъ мѣстѣ новый.
Пропѣли псаломъ и разошлись по домамъ.
Юргена не нашли ни въ городѣ, ни на дюнахъ, гдѣ ни искали, и рѣшили, что его смыло волнами.
А его тѣло почивало въ грандіозной гробницѣ—въ самомъ храмѣ. Господь повелѣлъ бурѣ забросать его гробъ землею, и онъ остается подъ тяжелымъ песчанымъ покровомъ и понынѣ.
Пески покрыли величественные своды храма, и надъ нимъ растутъ теперь тернъ и дикія розы. Изъ песковъ выглядываетъ лишь одна колокольня—величественный памятникъ надъ могилой Юргена, видный издали за нѣсколько миль. Ни одинъ король не удостаивался болѣе великолѣпнаго памятника! Никто не нарушитъ покоя умершаго; никто и не знаетъ, или по крайней мѣрѣ не зналъ до сихъ поръ, гдѣ онъ погребенъ. Мнѣ же разсказалъ обо всемъ вѣтеръ, разгуливающій надъ дюнами.
