[104]
Ты, вѣдь, знаешь скульптора Альфреда? Всѣ мы знаемъ его; онъ получилъ золотую медаль, ѣздилъ въ Италію и опять вернулся на родину; тогда онъ былъ молодъ, да онъ и теперь не старъ, хотя, конечно, состарился на десять лѣтъ.
Вернувшись на родину, онъ поѣхалъ погостить въ одинъ изъ Зеландскихъ городковъ. Весь городъ узналъ о пріѣзжемъ, узналъ, кто онъ такой. Одно изъ богатѣйшихъ семействъ города дало въ честь его большой вечеръ. Всѣ, кто хоть мало-мальски чѣмъ-нибудь выдавался—деньгами или положеніемъ въ свѣтѣ—были въ числѣ приглашенныхъ. Вечеръ являлся настоящимъ событіемъ; весь городъ зналъ о томъ и безъ барабаннаго оповѣщенія. Мальчишки-мастеровые и другіе ребятишки мелкихъ горожанъ, а съ ними кое-кто и изъ родителей, стояли предъ освѣщенными окнами и глядѣли на спущенныя занавѣски. Ночной сторожъ могъ вообразить, что на его улицѣ праздникъ, такое тутъ собралось большое общество. Для зѣвакъ и стоянье на улицѣ отзывалось удовольствіемъ, а ужъ тамъ въ домѣ-то что было за веселье! Тамъ, вѣдь, находился самъ господинъ Альфредъ, скульпторъ!
Онъ говорилъ, разсказывалъ, а всѣ остальные слушали его съ удовольствіемъ и чуть-ли не съ благоговѣніемъ, особенно одна пожилая вдова-чиновница. Она напоминала собою въ этомъ случаѣ пропускную бумагу—жадно впивала въ себя каждое слово и просила еще и еще. Невѣроятно воспріимчивая была барыня, но и невѣжественная до невѣроятія; настоящій Каспаръ Гаузеръ[1] въ юбкѣ.
— Вотъ Римъ бы я посмотрѣла!—сказала она.—То-то, должно быть, чудесный городъ! Сколько туда наѣзжаетъ иностранцевъ! Опишите намъ Римъ! Что видишь, въѣзжая въ ворота?
— Ну, это не такъ-то легко описать!—отвѣтилъ молодой скульпторъ.—Видите-ли, тамъ большая площадь, а посреди ея возвышается обелискъ; ему четыре тысячи лѣтъ.
— Вотъ такъ василискъ!—проговорила барыня; она отъ роду не слыхивала слова обелискъ. Многимъ, въ томъ числѣ
[105]и самому скульптору, стало смѣшно, но усмѣшка его мгновенно испарилась, какъ только онъ увидалъ рядомъ съ барыней пару большихъ синихъ, какъ море, очей. Очи принадлежали дочкѣ барыни, а матушка такой дочки не можетъ, конечно, быть глупою!..
Матушка была неисчерпаемымъ источникомъ вопросовъ, дочка—прекрасною, молчаливою наядою источника. Какъ она была хороша! Скульптору легко было заглядѣться на нее, но не заговорить съ ней,—она совсѣмъ не говорила или, по крайней мѣрѣ, очень мало!
— А у папы большая семья?—спросила барыня.
И молодой человѣкъ отвѣтилъ, какъ слѣдовало бы отвѣтить при болѣе умной постановкѣ вопроса:
— Нѣтъ, онъ не изъ большой семьи.
— Я не про то!—возразила барыня.—Я спрашиваю, есть ли у него жена и дѣти?
— Папа не имѣетъ права жениться!—отвѣтилъ скульпторъ.
— Ну, это не въ моемъ вкусѣ!—сказала она.
Конечно, и вопросы, и отвѣты могли бы быть поумнѣе, но если бы они не были такъ глупы, стала-ли бы дочка выглядывать изъ-за плеча матери съ такою трогательною улыбкою?
И господинъ Альфредъ продолжалъ разсказывать—разсказывалъ о яркихъ краскахъ природы Италіи, о синѣющихъ горахъ, о голубомъ Средиземномъ морѣ, о южномъ небѣ… Подобную синеву можно встрѣтить здѣсь, на сѣверѣ, развѣ только въ очахъ сѣверныхъ дѣвъ! Сказано это было съ удареніемъ, но та, къ кому относился намекъ, не подала и вида, что поняла его. И это тоже вышло чудо, какъ хорошо!
— Италія!—вздыхали одни.—Путешествовать!—вздыхали другіе.—Какъ хорошо, какъ хорошо!
— Вотъ, когда я выиграю пятьдесятъ тысячъ,—сказала вдова:—мы съ дочкой поѣдемъ путешествовать! И вы, господинъ Альфредъ, съ нами! Поѣдемъ втроемъ, да еще прихватимъ съ собою кое-кого изъ добрыхъ друзей!—И она благосклонно подмигнула всѣмъ окружающимъ, такъ что каждый получалъ право надѣяться, что именно его-то она и прихватитъ съ собою.—Мы поѣдемъ въ Италію, только не туда, гдѣ водятся разбойники. Будемъ держаться Рима, да большихъ дорогъ, гдѣ безопаснѣе.
Дочка слегка вздохнула. Что̀ можетъ заключаться въ одномъ
[106]маленькомъ вздохѣ, или что̀ можно вложить въ него! Молодой человѣкъ вложилъ въ этотъ вздохъ многое! Пара голубыхъ очей освѣтили ему въ этотъ вечеръ скрытыя сокровища, богаче всѣхъ сокровищъ Рима! И онъ оставилъ общество самъ не свой, онъ… весь принадлежалъ красавицѣ.
Съ тѣхъ поръ домъ вдовы, какъ видно, особенно полюбился господину Альфреду, скульптору; но видно было также, что онъ посѣщалъ его не ради самой мамаши,—хотя съ нею только и велъ бесѣду—а ради дочки. Звали ее Кала; то-есть, собственно говоря, ее звали Каренъ-Малена, а ужъ изъ этихъ двухъ именъ сдѣлали одно—Кала. Какъ она была хороша! „Только немножко вялая“—говорили про нее; она таки любила по утрамъ понѣжиться въ постели.
— Такъ ужъ она привыкла съ дѣтства!—говорила мамаша.—Она у меня балованное дитя, а такія легко утомляются. Правда, она любитъ полежать въ постели, зато какіе у нея ясные глазки!
И что за сила была въ этихъ ясныхъ, синихъ, какъ море, тихихъ и глубокихъ глазахъ! Нашъ скульпторъ и утонулъ въ ихъ глубинѣ. Онъ говорилъ, разсказывалъ, а матушка разспрашивала съ такою же живостью и развязностью, какъ и въ первый разъ. Ну, да и то сказать, послушать разсказы господина Альфреда было настоящимъ удовольствіемъ. Онъ разсказывалъ о Неаполѣ, о восхожденіяхъ на Везувій и показывалъ раскрашенныя картинки, на которыхъ были изображены различныя изверженія Везувія. Вдова ни о чемъ такомъ сроду не слыхивала, ничего такого ей и въ голову не приходило.
— Господи помилуй!—сказала она.—Вотъ такъ огнедышащія горы! А вреда отъ нихъ не бываетъ?
— Какъ же! Разъ погибли цѣлыхъ два города: Геркуланумъ и Помпея!
— Ахъ, несчастные люди! И вы сами все это видѣли?
— Нѣтъ, изверженій, что изображены на этихъ картинкахъ, я не видалъ, но вотъ, я покажу вамъ мой собственный набросокъ одного изверженія, которое было при мнѣ.
И онъ вынулъ карандашевый набросокъ, а мамаша, насмотрѣвшись на ярко-раскрашенныя картинки, удивленно воскликнула:
— Такъ при васъ огонь былъ бѣлый!
Уваженіе господина Альфреда къ мамашѣ пережило критическій моментъ, но присутствіе Калы скоро придало
[107]сказанному иную окраску,—онъ сообразилъ, что матушка ея просто не обладаетъ „глазомъ“, чутьемъ красокъ, вотъ и все! Зато она обладала лучшимъ, прекраснѣйшимъ сокровищемъ, Калою.
И вотъ, Альфредъ обручился съ Калою; этого и слѣдовало ожидать. О помолвкѣ было оповѣщено въ мѣстной газетѣ. Мамаша достала себѣ тридцать нумеровъ, вырѣзала печатное оповѣщеніе и разослала его въ письмахъ друзьямъ и знакомымъ. Женихъ съ невѣстой были счастливы, мамаша тоже; она, по ея словамъ, какъ будто роднилась съ самимъ Торвальдсеномъ!
— Вы, вѣдь, его преемникъ!
И Альфредъ нашелъ, что она сказала довольно умную вещь. Кала не говорила ничего, но глаза ея сіяли, улыбка не сходила съ устъ, каждое движеніе дышало плѣнительною граціей. Какъ она была хороша, какъ хороша!..
Альфредъ вылѣпилъ бюсты Калы и мамаши. Онѣ сидѣли передъ нимъ и смотрѣли, какъ онъ мялъ и сглаживалъ мягкую глину.
— Это вы ради насъ взялись сами за эту грубую работу!—сказала мамаша.—Пусть бы мальчикъ мялъ глину!
— Нѣтъ, мнѣ необходимо лѣпить самому!—сказалъ онъ.
— Ну, да, вѣдь, вы всегда такъ любезны!—сказала матушка, а дочка тихонько пожала ему руку, запачканную въ глинѣ.
Во время работы Альфредъ выяснялъ имъ красоты природы и всего мірозданія, превосходство живого созданія передъ мертвымъ, растенія передъ минераломъ, животнаго передъ растеніемъ, человѣка передъ животнымъ; объяснялъ, что скульпторъ воплощаетъ высшее проявленіе красоты въ земныхъ образахъ.
Кала молчала, убаюканная его рѣчами, а мамаша изрекла:
— Трудно, знаете, услѣдить за вашими словами! Но хоть я и медленно соображаю, а мысли такъ и жужжатъ у меня въ головѣ, я все-таки держу ихъ крѣпко.
И его тоже крѣпко держала красота; она наполняла всѣ его помыслы, завладѣла имъ всецѣло. Красотой дышало все существо Калы—и глаза, и ротикъ, даже каждое движеніе пальчиковъ. Все это было по части скульптора, и онъ говорилъ только о красавицѣ, думалъ только о ней; оба они составляли теперь одно, поэтому много говорила и она, разъ говорилъ много онъ.
[108]
Такъ прошелъ день помолвки, затѣмъ насталъ и день свадьбы: явились подруги невѣсты, пошли подарки, о которыхъ было упомянуто въ поздравительныхъ рѣчахъ, словомъ—все какъ водится.
Мамаша помѣстила за свадебнымъ столомъ, въ качествѣ почетнаго гостя, бюстъ Торвальдсена въ шлафрокѣ[2],—это была ея собственная идея. Пѣли заздравныя пѣсни, осушали заздравные тосты, веселая была свадьба и чудесная парочка! „Пигмаліонъ обрѣлъ свою Галатею“—говорилось въ одной изъ пѣсенъ.
— Ну, это что-то изъ миѳологіи!—сказала мамаша.
На другой день молодая чета отправилась въ Копенгагенъ; мамаша съ ними—взять на себя грубую часть семейной жизни, хозяйство. Кала пусть живетъ, какъ въ кукольномъ домикѣ! Все такъ чисто, ново, уютно! Ну, вотъ, наконецъ, всѣ трое и сидѣли въ своемъ домикѣ; Альфредъ, тотъ сидѣлъ, по пословицѣ, „словно епископъ въ гусиномъ гнѣздѣ“.
Его околдовала красота формъ, онъ глядѣлъ только на футляръ, а не на то, что въ немъ, а это большой промахъ, особенно, если дѣло идетъ о бракѣ! Износится футляръ, сотрется позолота, и пожалѣешь о покупкѣ. Очень непріятно замѣтить въ гостяхъ, что у тебя оторвались пуговицы у подтяжекъ, что пряжки ненадежны, что ихъ совсѣмъ нѣтъ, но еще непріятнѣе замѣчать, что жена твоя и теща говорятъ глупости, и не быть увѣреннымъ, что всегда найдешь случай затушевать глупость остроумною шуткой.
Часто молодая чета сидѣла рука въ руку; онъ говорилъ, она изрѣдка роняла слово,—тотъ же тонъ, тѣ же два, три мелодичныхъ звука… Софія, подруга новобрачной, вносила съ собою въ домъ освѣжающую струю воздуха.
Софія красотою не отличалась, но и особенныхъ физическихъ недостатковъ не имѣла. Правда, она была слегка кривобока, по словамъ Калы, но это было замѣтно лишь на глазъ подруги. Софія была дѣвушка умная, но ей и въ голову не приходило, что она можетъ стать „опасною“. Она вносила въ кукольный домикъ струю свѣжаго воздуха, а здѣсь таки чувствовался въ немъ недостатокъ. Всѣ понимали это, всѣмъ хотѣлось провѣтриться, и рѣшили провѣтриться: теща и молодые новобрачные отправились въ Италію.
— Слава Богу, вотъ мы и дома опять!—сказали мамаша
[109]и дочка, вернувшись черезъ годъ, вмѣстѣ съ Альфредомъ, на родину.
— Ничего нѣтъ хорошаго въ путешествіи!—говорила мамаша.—Даже скучно! Извините за откровенность! Я просто соскучилась, хоть со мною и были мои дѣти. И какъ это дорого, какъ дорого! Всѣ-то галлереи надо осмотрѣть, все обѣгать! Нельзя же,—пріѣдешь домой, спросятъ обо всемъ! И все-таки, въ концѣ концовъ, узнаешь, что самаго-то лучшаго и не видали! А эти безконечныя, вѣчныя мадонны надоѣли мнѣ, вотъ до чего!.. Право, того и гляди, сама станешь мадонной!
— А столъ-то!—говорила Кала.
— Даже порядочнаго бульона не достанешь!—подхватывала мамаша.—Просто бѣда съ ихъ стряпней!
Кала была очень утомлена путешествіемъ, сильно утомлена и—что хуже всего—долго не могла оправиться. Софія переселилась къ нимъ совсѣмъ и была очень полезна въ домѣ.
Мамаша отдавала Софіи полную справедливость,—она была весьма свѣдующею въ хозяйствѣ и въ искусствѣ, во всемъ, отдаться чему она до сихъ поръ не могла за неимѣніемъ собственныхъ средствъ. Вдобавокъ, она была дѣвушка вполнѣ порядочная, искренне преданная, что и доказала во время болѣзни и полной безпомощности Калы.
Если футляръ—все, то футляръ и долженъ быть проченъ, не то бѣда; такъ оно и вышло—Кала умерла.
— Какъ она была хороша!—говорила мамаша.—Не то, что антики; тѣ всѣ съ изъянами, а Кала была цѣльная! Вотъ это настоящая красота!
Альфредъ плакалъ, мамаша тоже; оба надѣли трауръ. Черный цвѣтъ особенно шелъ къ мамашѣ, и она носила его дольше, дольше и грустила, тѣмъ болѣе, что грусть ея нашла новую пищу: Альфредъ женился на Софіи, не отличавшейся внѣшностью.
— Онъ ударился въ крайность!—говорила мамаша.—Отъ красоты перешелъ къ безобразію! И онъ могъ забыть свою первую жену! Вотъ вамъ мужское постоянство!—Нѣтъ, мой мужъ былъ не таковъ! Онъ и умеръ-то прежде меня!
„Пигмаліонъ обрѣлъ свою Галатею“, такъ говорилось въ свадебной пѣснѣ!—сказалъ Альфредъ.—Да, я, въ самомъ дѣлѣ, влюбился въ прекрасную статую, которая ожила въ моихъ объятіяхъ. Но родственную душу, которую посылаетъ намъ само
[110]Небо, одного изъ тѣхъ ангеловъ, что живутъ одними чувствами, однѣми мыслями съ нами, поддерживаютъ насъ въ минуты слабости—я обрѣлъ только теперь. Тебя, Софія! Ты явилась мнѣ не въ ореолѣ внѣшней красоты, но ты добра и красива даже болѣе, чѣмъ это необходимо! Суть все же остается сутью! Ты явилась и научила скульптора, что твореніе его только глина, прахъ, оболочка внутренняго ядра, которое намъ слѣдуетъ искать прежде всего. Бѣдная Кала! Наша совмѣстная жизнь прошла, какъ свадебная поѣздка. Тамъ, гдѣ встрѣчаются родственныя души, мы, быть можетъ, окажемся чуждыми другъ другу.
— Ну, это нехорошо съ твоей стороны говорить такъ!—возразила Софія.—Не по-христіански! Тамъ, на небѣ, гдѣ не женятся и не выходятъ замужъ, но гдѣ, какъ ты говоришь, встрѣчаются родственныя души, гдѣ всякая красота развертывается въ полномъ блескѣ, ея душа, можетъ быть, расцвѣтетъ такъ пышно, что совсѣмъ затмитъ меня, и ты опять воскликнешь, какъ въ первомъ любовномъ порывѣ: „Какъ хороша! Какъ хороша!“
