Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, мнѣ пришлось гостить у однихъ знакомыхъ на хуторѣ въ степной части Крыма.
На этомъ хуторѣ, въ числѣ работниковъ, жилъ старый отставной матросъ прежняго черноморскаго флота Кириллычъ. Онъ пробылъ на службѣ лѣтъ двадцать и, какъ скромно выражался, „кое-что и повидалъ на своемъ вѣку“. Онъ и „принялъ“ не мало линьковъ и „бою“ отъ начальства, и съ „чиркесомъ“ воевалъ во время крейсерствъ у Абхазскихъ береговъ тогда еще непокореннаго Кавказа, онъ и съ „туркой дрался“ въ синопскомъ сраженіи, бывши сигнальщикомъ на томъ самомъ кораблѣ, гдѣ имѣлъ свой флагъ адмиралъ Нахимовъ, и затѣмъ, во время осады Севастополя, безотлучно пробылъ шесть мѣсяцевъ на знаменитомъ четвертомъ бастіонѣ, пока ядро не раздробило ему лѣвую ногу.
Не смотря на свои семьдесятъ слишкомъ лѣтъ, этотъ маленькій старикашка съ сѣдой, коротко остриженной головой, съ выбритыми морщинистыми и побурѣвшими отъ загара щеками и щетинкой колючихъ сѣдыхъ усовъ, глядѣлъ молодцомъ. Почти всѣ зубы у него были цѣлы и зрѣніе чудесное. Только глуховатъ былъ на одно ухо—отъ бомбардировки оглохъ, по его словамъ.
Онъ бодро и скоро ковылялъ на своей деревяшкѣ и добросовѣстно исполнялъ обязанности караульщика большой бахчи, когда поспѣвали арбузы и дыни, и сторожа при хуторѣ зимой, когда уѣзжали господа.
Я любилъ навѣщать Кириллыча въ его владѣніяхъ, любилъ бесѣдовать съ нимъ и, главное, слушать его разсказы, полные интереса и того наивнаго юмора, которымъ отличается русскій человѣкъ даже и тогда, когда разсказываетъ далеко не веселыя вещи.
Какъ и большая часть стариковъ, онъ охотно вспоминалъ прошлое и, повидимому, радъ былъ моимъ визитамъ, тѣмъ болѣе, что я иногда баловалъ старика—приносилъ ему небольшую стклянку водки, до которой Кириллычъ былъ большой охотникъ.
Бывало на зорькѣ, когда еще солнце не поднималось, и воздухъ былъ полонъ острой, бодрящей свѣжести, или передъ вечеромъ, когда спадала томительная жара, я пробирался между грядъ бахчи къ караулкѣ Кириллыча, сдѣланной изъ жердей, покрытыхъ рогожками. Она стояла посрединѣ бахчи, и оттуда Кириллычъ озиралъ свои владѣнія, карауля вмѣстѣ съ маленькой черной лохматой собаченкой „Цыганкой“ ввѣренную его надзору бахчу. Птицъ онъ отгонялъ трещеткой, а людей, которые покушались въ неумѣренномъ количествѣ воровать арбузы и дыни, огорашивалъ страшною руганью и, въ случаѣ чего, стращалъ ружьишкомъ, заряженнымъ дробью. Взять арбузъ одинъ, другой онъ никому не отказывалъ—ѣшь, молъ, съ Богомъ! Но наполнять мѣшки чужимъ добромъ не позволялъ и такихъ воровъ преслѣдовалъ немилосердно.
Обыкновенно лохматая „Цыганка“ выбѣгала, ко мнѣ навстрѣчу, заливаясь неистовымъ лаемъ, но, распознавъ знакомаго человѣка, смолкала и, весело виляя хвостомъ, возвращалась къ караулкѣ и свертывалась у входа калачикомъ. По утрамъ я почти всегда заставалъ Кириллыча или за бритьемъ, или только-что окончившимъ эту операцію. Брился онъ тѣмъ самымъ ножомъ, которымъ рѣзалъ и хлѣбъ, смотрясь въ маленькій осколокъ зеркальца, и хотя бритье такимъ способомъ едва-ли было особенно пріятно, тѣмъ не менѣе стоически переносилъ пытку и тщательно выскабливалъ свои щеки по привычкѣ хорошо вымуштрованнаго матроса николаевскаго времени.
Въ караулкѣ Кириллыча было чисто и опрятно и все прибрано къ мѣсту, словно бы въ корабельной каютѣ. Земля была устлана рогожами. Широкій деревянный обрубокъ служилъ столомъ, а другой—поменьше—стуломъ. На полкѣ, укрѣпленной бичевками, въ порядкѣ разставлена была посуда: котелокъ, мѣдный чайникъ, деревянная чашка, ведерко и двѣ кружки. Коврига чернаго хлѣба, обернутая чистой тряпицей, и помадная банка съ солью стояли тутъ же. Въ переднемъ углу висѣлъ крошечный образокъ, а у изголовья постели Кириллыча стояло одноствольное ружье, и кое-какія принадлежности костюма висѣли на гвоздикахъ. Постель Кириллыча состояла изъ бараньяго тулупа шерстью вверхъ, на которомъ была подушка въ ситцевой наволокѣ. Спалъ Кириллычъ всегда на мѣху, чтобы не ужалила проклятая „таранта“, какъ называлъ старикъ тарантуловъ, которые боятся бараньяго запаха. Однако, на всякій случай, онъ держалъ сткляночку съ настоемъ спирта на этомъ самомъ насѣкомомъ. Татары научили его этому средству противъ укуса тарантула.
Днемъ, во время жары, Кириллычъ ходилъ въ одной рубахѣ и исподнихъ, въ татарскихъ башмакахъ на босу ногу и въ матросской старой шапкѣ на головѣ, а когда наступала ночная свѣжесть, надѣвалъ куцое затасканное пальтишко и въ такомъ видѣ сиживалъ передъ караулкой, наслаждаясь вечерней прохладой и поглядывая на высокое бархатное небо, усѣянное звѣздами. Рядомъ съ нимъ дремала чуткая „Цыганка“, пробуждавшаяся при малѣйшемъ подозрительномъ шорохѣ.
Нерѣдко въ такіе чудные вечера сиживали мы вмѣстѣ съ Кириллычемъ. Обыкновенно, какъ только я заходилъ къ нему, онъ предлагалъ мнѣ кавуна или дыньки, и я, по его примѣру, ѣлъ чудный арбузъ, закусывая его чернымъ хлѣбомъ, круто посыпаннымъ крупной солью.
Среди торжественной тишины вечера Кириллычъ, бывало, разсказывалъ, понижая голосъ, о прежней службѣ съ ея строгостями и муштрой, о начальникахъ, о черкесѣ, о туркѣ, о французѣ и особенно любилъ вспоминать о томъ, какъ самъ Павелъ Степанычъ Нахимовъ (царство ему небесное!) повѣсилъ ему на бастіонѣ Егорія.
Въ разсказахъ Кириллыча покойный адмиралъ являлся легендарнымъ героемъ, чуждымъ какихъ бы то ни было недостатковъ и былъ единственнымъ начальникомъ, о которомъ старый матросъ не обмолвился какимъ-нибудь критическимъ замѣчаніемъ. И когда я спросилъ, поролъ-ли Нахимовъ такъ же жестоко, какъ и другіе черноморцы того времени, то Кириллычъ даже съ сердцемъ воскликнулъ:
— Ну, такъ что же! И поролъ ежели, то правильно, за дѣло, вашескобродіе!.. А другіе такъ вовсе безъ разсудка по бѣшенности… Одно слово… никому не сравняться съ покойнымъ Нахимовымъ. Во всѣхъ статьяхъ, можно сказать, начальникъ былъ!..
О себѣ и о своихъ подвигахъ,—а о нихъ я слышалъ отъ одного стараго моряка-севастопольца, пріѣзжавшаго на хуторъ,—Кириллычъ никогда не говорилъ, вѣроятно, и самъ не подозрѣвая, что броситься въ пороховой погребъ и вынуть изъ вертящейся бомбы горящую трубку—не совсѣмъ обыкновенное дѣло для человѣка, и когда я спросилъ его объ этомъ обстоятельствѣ, то онъ просто, словно бы не придавая своему подвигу ни малѣйшаго значенія, отвѣтилъ:
— Точно было такое дѣло. Вижу, подлая пробила пороховой погребъ, я и за ей. Думаю: бѣда будетъ, какъ взорветъ… Народу-то сколько пропадетъ!
— Да вѣдь вы могли первый погибнуть, Кириллычъ?
— Пожалуй, что и такъ,—простодушно промолвилъ Кириллычъ и, пыхнувъ острымъ дымкомъ махорки изъ своей коротенькой трубочки, прибавилъ:—однако Господъ вызволилъ. Только руки себѣ спалилъ.
— А вотъ, какъ ноги рѣшили, такъ вовсе страшно стало, вашескобродіе!—проговорилъ послѣ паузы Кириллычъ.
— Отчего страшно?
— Главная причина отъ того, вашескобродіе, что думалъ я тогда: пропасть мнѣ безъ ноги. Какъ прокормиться съ одной ногой-то? Пенсіонъ за ногу, сказывали, маленькій, на его не пропитаешься, а подаяніемъ кормиться тоже какъ бытто зазорно матросу съ Егоріемъ. И докладывалъ я въ тѣ поры дохтуру: „нельзя ли, молъ, вашескобродіе, оставить какъ-нибудь при ногѣ?“ Не согласился. „Никакъ, говоритъ, невозможно. Ежели, говоритъ, не отрѣзать—умрешь!“—Ну, такъ и отрѣзали.
— И не пропали вы безъ ноги, Кириллычъ?
— То-то не пропалъ, вашескобродіе!—усмѣхнулся старикъ.—Сперва, послѣ замиренія, какъ вышла мнѣ чистая, жилъ я въ Севастополѣ яличникомъ, перевозилъ, значитъ, черезъ бухту народъ, который вернулся въ городъ. Ну, и которые пріѣзжіе были, чтобы на Севастополь полюбопытствовать… Тѣ, бывало, и полтину за перевозъ давали… А послѣ вотъ по хуторамъ пошелъ, потому люблю я, вашескобродіе, вольный воздухъ. Спасибо добрымъ людямъ, не брезговаютъ старымъ анвалидомъ… Не бось, и деревянная нога службу справляетъ!—не безъ нѣкоторой гордости говорилъ Кириллычъ, хлопая по деревяшкѣ, и, повидимому, вполнѣ довольный, что, послѣ двадцатипятилѣтней службы, геройскихъ подвиговъ и потери ноги, онъ не „пропалъ вовсе“, а велъ полунищенское существованіе.—Вотъ только, отрѣзанная нога иной разъ оказываетъ, вашескобродіе!—прибавилъ Кирилычъ.
— А что, болитъ?
— Ненастьемъ, значить, ломоту даетъ… А то, нечего Бога гнѣвить, сухъ я изъ себя, а нутренность вся здоровая, даромъ, что за седьмой десятокъ перевалило. Паекъ-то ужъ давно мнѣ на томъ свѣтѣ по положенію идетъ, а Господь, видно, не пущаетъ. „Живи, говоритъ, старикъ, пока кости носятъ“. Я вотъ и живу!
Однажды, въ одинъ изъ прелестныхъ въ Крыму августовскихъ вечеровъ, старикъ какъ-то особенно оживленно разсказывалъ про бомбардировку Севастополя, про вылазки по ночамъ, про плѣнныхъ, про штурмъ, когда его „шарахнуло“ въ ногу ядромъ, и, окончивъ свой разсказъ, совершенно неожиданно прибавилъ:
— А все-таки ни въ жизнь не взять бы французу Севастополя, вашескобродіе, хоть у француза и стуцера были!..
— Однако же взяли…
— А почему взяли, какъ вы полагаете?
— Да потому, что сила была на сторонѣ непріятеля.
— Сила?—иронически протянулъ Кириллычъ.—А я по своему глупому разсудку такъ полагаю, что Господь ужъ зараньше опредѣлилъ наказать Севастополь. Потому и взяли.
— Наказать? За что?—удивленно спросилъ я.
— А за тѣ самые грѣхи, за которые Богъ наказалъ Содомъ-Гоморру!—горячо проговорилъ Кириллычъ, соединяя оба города въ одинъ.—Потому, доложу вамъ, вашескобродіе, слишкомъ ужъ распутно по части женскаго пола жили въ Севастополѣ. Вовсе забыли Бога. Такъ въ грѣхахъ, примѣрно сказать, и купались. Какая своя жена, какая чужая—не разбирали. Послѣ, молъ, разборка будетъ. Господа примѣръ показывали, а за ими и нашъ братъ, простой человѣкъ… У всѣхъ почитай полюбовницы были отъ женокъ… Ну, и тѣ не зѣвали. И такой вродѣ бытто содомъ-гоморръ шелъ, что страсть!.. А Богъ смотрѣлъ, смотрѣлъ, терпѣлъ, терпѣлъ и подъ конецъ не стерпѣлъ. „Надо, говоритъ, разорить Севастополь, чтобы, молъ, камня на камнѣ не сталось“… И въ тѣ поры императору Николаю Павловичу, отколѣ не возьмись, вдругъ объявился въ дворцѣ монахъ и прямо въ кабинетъ царскій. „Такъ молъ и такъ, Ваше Императорское Величество, дозвольте слово сказать“. Дозволилъ. „Говори, молъ, свое слово“. А монахъ лепортуетъ: „хотя, говоритъ, Ваше Величество, матросики и солдатики присягу исполнятъ, какъ слѣдоваетъ, по совѣсти, но только Севастополю не удержаться по той самой причинѣ, говоритъ, что Господь очень сердитъ, что всѣ Его, Батюшку, забыли. И для примѣра попомните, говоритъ, мое слово: французъ побѣдитъ. И тогда, говоритъ, Ваше Императорское Величество безпремѣнно прикажите Вашему сыну, чтобы распутство и жестокость начальства повелѣлъ искоренить и чтобы хрестьянамъ объявить волю. А ежели, говоритъ, Ваше Величество этого не накажете сыну, то вовсе матушка Россія пропадетъ и всякій будетъ имѣть надъ ней одолѣніе“. Императоръ слушалъ, какъ монахъ дерзничалъ, да какъ крикнетъ, чтобы монаха тую-жъ минуту забрить въ солдаты. Прибѣжали на крикъ генералы, а монаха и слѣдъ простылъ. Нѣтъ его… Точно скрозь землю провалился… А въ скорости послѣ того Императоръ и умеръ, потому не стерпѣлъ, что русскую державу и французъ одолѣлъ. То-то оно есть! Вотъ самая причина, почему французъ взялъ Севастополь и послѣ замиренія вышла воля!—закончилъ Кириллычъ.
Мнѣ и раньше доводилось слышать отъ стариковъ матросовъ, что Севастополь разоренъ за грѣхи, но черноморцы говорили объ этомъ далеко не въ такой категорической формѣ и не съ тою глубокою убѣжденностью, какою звучали слова Кириллыча. Что же касается до появленія какого-то монаха и связи паденія Севастополя съ освобожденіемъ крестьянъ, то едва-ли въ данномъ случаѣ Кириллычъ не пріурочилъ разные слухи, ходившіе въ народѣ передъ волей, къ собственнымъ своимъ желаніямъ, угадавъ чутьемъ значеніе крымской войны.
— Ужъ развѣ такіе грѣшники жили въ Севастополѣ?—спросилъ я Кириллыча.
— То-то совсѣмъ срамота была… Всѣ: и старые и малые на бабъ льстились.
— И жестокіе начальники, какъ вы говорите, были?
— Такіе, можно сказать, отчаянные въ жестокости, что и объяснить трудно… а вмѣстѣ съ тѣмъ жестокій, жестокій—убить, кажется, не жалко его—матроса казнилъ безъ всякой отдышки, а заботу объ емъ по своему имѣлъ… Поди-жъ ты какіе люди бываютъ!—въ какомъ-то философскомъ раздумьѣ прибавилъ Кириллычъ.
— Кто-жъ у васъ такой былъ?
— Много ихъ было, но только страшнѣй Сбойникова не было. Можетъ, слыхали про капитана перваго ранга Сбойникова?
— Слыхалъ по фамиліи… Онъ былъ убитъ въ Севастополѣ. И говорили, будто своими.
— Онъ самый и есть… Очень мудреный былъ человѣкъ…
— Вы разскажите про него, Кириллычъ…
— Да ужъ что худое говорить про покойника…
— Да вы не въ осужденіе…
Кириллычъ примолкъ и, показалось мнѣ въ полутьмѣ сумерокъ, будто бы мрачная тѣнь пробѣжала по его добродушному лицу отъ нахлынувшихъ воспоминаній.
Онъ подавилъ вздохъ и, рѣшительно сплюнувъ, началъ:
— Его матросы такъ и звали „генералъ-арестантомъ“ за его жестокость. Другого названія ему не было. „Генералъ-арестантъ, да генералъ-арестантъ!..“ Сказывали, будто въ балтинскомъ флотѣ былъ такой же мучитель и было ему такое-же прозвище, только врядъ-ли былъ такой лютой, какъ нашъ! Его, бывало, всегда назначали командиромъ на то судно, гдѣ какая ни на есть по службѣ неисправка была. „Онъ, молъ, собака, подтянетъ, приведетъ, можно сказать, до самой точки“… А служба, вашескобродіе, въ Черномъ морѣ тогда строгая была… тяжкая… Двоихъ, примѣрно, до неспособности отъ линьковъ доводили, за то третій, который ежели здоровье имѣлъ, вродѣ дьявола по матросской части былъ… изо всѣхъ силъ, значитъ, старался и службу свою справлялъ… Не то шкуру, небось, спустятъ за всякую малость. Тогда шкуры-то нашей нисколько не жалѣли, вродѣ будто по турецкому барабану били, не то, что теперь, когда матросу права дадены… Тогда, вашескобродіе, случалось и до смерти запарывали… Иди на томъ свѣтѣ къ Господу Богу съ лепортомъ… а что которыхъ малосильныхъ въ чихотку вганивали—про то опять-таки одинъ Господь зналъ. Такое ужъ положеніе въ черноморскомъ флотѣ было, чтобы матросъ былъ обученъ, какъ слѣдоваетъ… И ни тебѣ ни суда, ни расправы матросику. Сунься-ка жаловаться? Узнаешь, какъ скрозь строй гоняютъ! И всѣ господа по такому положенію словно озвѣрѣлые какіе-то были. Другой мичманъ пріѣдетъ изъ обученія добрый да жалостливый, изъ лица блѣднѣетъ, какъ по субботамъ на бакѣ стонъ стономъ идетъ, а какъ прослужитъ годъ, другой, смотришь и самъ такъ и чешетъ въ ухо да приказываетъ боцманамъ матросу шкуру снять… Привыкаетъ… А надо вамъ сказать, что этотъ самый „генералъ-арестантъ“ по службѣ первый, почитай, капитанъ былъ. По всѣмъ частямъ дока… Ни одинъ боцманъ его не проведетъ… А ужъ управлялся судномъ—одно слово… И у его на судахъ первая по всему флоту команда была… Ихъ и звали чертями… Такъ вотъ какъ назначатъ Сбойникова на новое судно, онъ сейчасъ явится на корабль… команду во фронтъ, и къ имъ… А самъ онъ изъ себя былъ небольшой, коренастый, чернявый… Лицо точно у цыгана и глаза этакіе пронзительные… Идетъ это спѣшно, усъ дергаетъ, поздоровкается, какъ слѣдуетъ, и зыкнетъ:—„Знаете, молъ, такіе сякіе, Сбойникова? Ежели, говоритъ, не знаете, то знайте, что я меньше трехсотъ линьковъ въ кису не накладываю. Помните это и старайтесь!“ А ужъ матросы и безъ того въ тоскѣ… Кто не зналъ „генералъ-арестанта“?.. Слава Богу!.. А все-таки, какъ слѣдоваетъ, по всей формѣ въ отвѣтъ: „Рады стараться, вашескобродіе!“—Еще бы не рады! Хорошо. Угостивши такимъ родомъ матросовъ—къ офицерамъ на шканцахъ.—„Такъ, молъ и такъ, господа офицеры, прошу служить, какъ слѣдоваетъ, а не то не извольте пенять. Я, говоритъ, съ позволенія сказать, не… баба и бабства не потерплю… У меня, говоритъ, сейчасъ подъ судъ… Пусть, говоритъ, начальство разбираетъ!“.. Нагнавши это страху на офицеровъ, онъ маршъ въ каюту, а на другое утро ученье, а самъ со склянкой стоить, минуты значитъ отсчитываетъ… И ежели на какой секундъ заминка съ парусами-ли, по антиллерійскому-ли ученію, по пожарной-ли тревогѣ,—бывало, человѣкъ пятьдесятъ пошлетъ на бакъ… И слово свое держалъ, меньше трехсотъ не приказывалъ… И такъ, вашескобродіе, каждый день терзалъ людей… Смотришь, бывало, какъ полосуютъ нашего брата безо всякой жалости, такъ ровно въ глазахъ мутится. Такъ бы, кажется, и задушилъ этого дьявола… И былъ одинъ такой матросикъ, что не стерпѣлъ… Кинулся на его съ ножомъ…
— Что-жъ онъ?
— Отстранился во-время… Догадался, значитъ, по глазамъ…
— Что же было матросу?
— А такое онъ объявилъ ему рѣшеніе: „Хочешь ты, говоритъ, помереть или мало, мало иттить въ вѣчную каторгу, такъ я тебя, такого сякого, сей секундъ отошлю на берегъ и отдамъ подъ судъ, а не хочешь, такъ получи пятьсотъ линьковъ, и ничего, молъ, я не видалъ… Подумай, говоритъ, пять минутъ и опосля приходи ко мнѣ.—Помирать тебѣ, говоритъ, дураку, рано, въ каторгѣ, братецъ, сгніешь, а шкура заживетъ“… Это онъ ему въ догонку.
— Ну, и что же выбралъ матросъ?
— Сталъ подъ линьки. Выдержалъ. А потомъ этого-же самаго матроса—какъ бы вы думали, вашескобродіе?—Сбойниковъ въ унтерцеры произвелъ… И все отъ начальства тогда скрылъ и строго-на-строго приказалъ ничего не болтать… Тоже по своему пожалѣлъ… Не хотѣлъ загубить человѣка, и ножъ этотъ самый простилъ… Вотъ и поди жъ ты. Звѣрь, звѣрь, а тутъ поступилъ правильно… И то надо сказать. Тиранить онъ тиранилъ, а на счетъ пищи первый командиръ былъ! У него ни левизоръ, ни баталеръ не смѣли, значитъ, обидѣть матроса. Ни Боже-ни! Тутъ бы онъ не пожалѣлъ… И насчетъ обмундировки, чтобы все матросъ получалъ по положенію… А на вино, ежели работали хорошо, такъ своихъ денегъ сколько тратилъ. Всей командѣ, бывало, отъ себя жаловалъ за каждый день… Небось, денегъ стоитъ… Совсѣмъ чудной былъ. А непреклонности своей не смирялъ… Даже и когда французъ пришелъ, и многіе офицеры притихли,—боялись, значитъ,—этотъ по прежнему остался генералъ-арестантомъ… Еще жесточѣй сталъ.
— Вы, Кириллычъ, съ нимъ служили?
— То-то служилъ, и онъ меня—по правдѣ сказать—мало тиранилъ. Даже приверженность имѣлъ,—какъ-то смущенно прибавилъ Кириллычъ.—Въ вѣстовые взялъ, а потомъ съ четвертаго бакстіона перевелъ къ себѣ, состоять при немъ когда его назначили, значитъ, траншейнымъ маіоромъ[1], на самую опасную должность… А вѣстовымъ я у его до войны два года прослужилъ… Тутъ-то я и пытался спознать его…
— И спознали?
— Никакъ не спозналъ… Не разобрать евойной души… когда въ ей звѣрь, когда человѣкъ… Видно такого Богъ уродилъ…
— А тяжело было служить вѣстовымъ?
— Вовсе даже было легко, потому Сбойниковъ дома совсѣмъ легкимъ человѣкомъ былъ…
— Какъ легкимъ?
— А такъ, вспылитъ ежели, обругаетъ, или вдаритъ въ зубы только и всего… А чтобы тиранить—ни Боже,—ни. Это только онъ на кораблѣ да на службѣ, а такъ, значитъ, при емъ служить—одно только удивленье… Быдто даже и не „генералъ-арестантъ“… Но только съ полюбовницей своей—опять звѣрь-звѣремъ былъ… Трудно, вашескобродіе, и повѣрить, что онъ съ ей разъ сдѣлалъ…
— Изъ-за чего?
— Изъ-за ревности, вашескобродіе. Ревнивый онъ былъ страсть и любилъ эту самую Машку. А была она матросская вдова, такая ядреная, здоровая баба… Одно слово—козырь… И молодая, лѣтъ двадцати… Пошла она къ Сбойникову въ полюбовницы изъ-за денегъ… ну, и попомнила… каковы денежки да шелковыя платья, да скусная пища…
— Что жъ онъ сдѣлалъ?
— А поймалъ онъ у нее какъ-то разъ матросика своего же экипажа, да и велѣлъ ему эту Машку привязать косами къ крюку на потолкѣ… Матросикъ не осмѣлился перечить, со страху—исполнилъ приказаніе; тогда Сбойниковъ велѣлъ ему уйти и самъ вышелъ, да еще и двери заперъ… На разсвѣтѣ эту Машку замертво сняли… слышали, какъ она крикомъ кричала… Сломали двери… Видятъ обходные—виситъ человѣкъ и еле дышетъ… Доложили по начальству… Однако, дѣло замяли… Тутъ въ скорости и войну объявили… Не до того было!..
Кириллычъ примолкъ и закурилъ трубочку.
— Экая благодать!—промолвилъ онъ, наслаждаясь вечеромъ.—И—подумаешь—какіе злодѣи были… И сколько горя терпѣли отъ ихъ…
— Что жъ, жива осталась Маша?
— Отлежалась…
— А Сбойниковъ жалѣлъ ее?
— Еще какъ!.. Вы вотъ дальше послушайте, вашескобродіе, какой это былъ человѣкъ… Дайте только передохнуть. И то быдто въ горлѣ пересохло.
Кириллычъ выкурилъ трубку, откашлялся и совсѣмъ тихо, словно бы боясь нарушить торжественную тишину чуднаго вечера, проговорилъ:
— Да, вашескобродіе… Совсѣмъ чудной былъ этотъ самый „генералъ-арестантъ“. И въ вѣстовые-то онъ бралъ не такъ, какъ другіе…
— А какъ?
— Другіе которые командиры брали себѣ вѣстовыхъ изъ слабосильныхъ или неисправныхъ по флотской части матросовъ, а онъ такихъ не бралъ… „Не стоитъ, говоритъ, такихъ подлецовъ къ лодырству пріучать“. И меня онъ взялъ, вы думаете, по какой причинѣ, вашескобродіе.
— По какой?
— За мою флотскую отчаянность, вашескобродіе.
— Какъ такъ?
— А такъ оно и было. Я, вашескобродіе, отчаяннымъ форъ-марсовымъ считался. На нокъ ходилъ, значитъ, штыкъ-болтъ вязалъ. Сами изволите понимать, вашескобродіе, что на штыкъ-болтѣ не всякому справиться. Бѣжишь, бывало, по реѣ въ родѣ быдто оголтѣлой собаки, какъ скомандуютъ паруса крѣпить или рифы брать. Долго ли при такой оголтѣлости сорваться.
— И срывались?
— А то какъ же! Срывались и на смерть расшибались о палубу, а то въ море падали… Каждое лѣто такія дѣла случались у Сбойникова. Онъ вѣдь, анаѳема, за каждый секундъ промедленія поролъ. Такъ, небось, каждый марсовой изо всей силы рвался, въ бѣшенство, можно сказать, входилъ… Не о томъ думалъ, что упадетъ, а какъ бы ему шкуру не спустилъ Сбойниковъ. Всякій, значитъ, его опасался. Онъ неисправки никогда не прощалъ. Что другое,—пьянство или какую шкоду на берегу проститъ, а неисправку по флотской части,—ни Боже, ни! По самой этой причинѣ и старались.
— Не всѣ же такіе были, какъ Сбойниковъ.
— Кто говоритъ… Этотъ былъ по жестокости первымъ во флотѣ, не даромъ ему и прозвище дали „генералъ-арестанта“,—но только, вашескобродіе, на всѣхъ судахъ безъ порки да безъ бою не выучивали. Такое, значитъ, было положеніе до войны… Ну, а послѣ, когда императоръ узналъ, какъ матросики Севастополь отстаивали, другое положеніе опредѣлилъ… Теперь, сказываютъ, на флотѣ такого боя нѣтъ… Правда это, вашескобродіе?
— Правда, Кириллычъ,—отвѣчалъ я.
— То-то одинъ унтерцеръ мнѣ въ Севастополѣ сказывалъ, что нѣтъ, и легче, молъ, служить. И корабли пошли другого фасона. Безъ мачтъ, а то и есть мачты, такъ только для виду: ни рей на ихъ, ни парусовъ… Такъ все паромъ ходятъ. Небось, матросу теперь и упасть-то не откудова… Ходи себѣ по палубѣ… Но только, вашескобродіе, неказисты эти нонѣшніе корабли… Видѣлъ я ихъ въ Севастополѣ…
— Не понравились?
— Вовсе дрянь противъ прежнихъ!—промолвилъ Кириллычъ тономъ полнѣйшаго презрѣнія.—Положимъ, теперь на ихъ опаски меньше, а я такъ полагаю, что безъ опаски какой и матросъ!.. Теперь онъ вродѣ солдата, значитъ… только такъ зря матросомъ называется… А въ старину мы настоящіе матросы были. Бывало, бѣжишь по реѣ, и вовсе забываешь, что упасть можешь. Такимъ родомъ и я чуть не убился, вашескобродіе…
— Какъ такъ?
— Сорвался я въ горячности съ нока, да на лету уцѣпился какъ-то за шкаторину и повисъ… Чувствую, нѣтъ силы моей держаться… Еще секундъ и упаду на палубу… Вижу свою смерть… Но только спасибо этому самому „генералъ-арестанту“,—не допустилъ.
— Какъ не допустилъ?—удивился я.
— А голосомъ, вашескобродіе.
— Голосомъ?—переспросилъ я, недоумѣвая.
— То-то голосомъ. Увидалъ онъ меня въ такомъ видѣ на шкаторинѣ, да какъ крикнетъ, дьяволъ, со всей мочи съ мостика:—„На смерть запорю, такой-сякой, ежели, говоритъ, упадешь. Держись!“ И такъ я испугался этого крика, что зубами вцѣпился въ шкаторину… держусь. А тѣмъ временемъ конецъ подали съ реи… И меня подняли… Не подбодри онъ тогда меня страхомъ—не жить!—прибавилъ Кириллычъ.
Кириллычъ выдержалъ паузу и продолжалъ:
— Какъ просвисталъ боцманъ „съ марсовъ долой!“—велѣлъ меня позвать. Прибѣжалъ. А онъ стоитъ на мостикѣ, ноги разставилъ, самъ сгорбимшись маленько, поглядѣлъ на меня своимъ пронзительнымъ глазомъ и говоритъ: „Молодчина, Кириловъ! Слушаешься своего командира, а то лежалъ бы ты, такой-сякой, съ пробитой головой. Какъ это ты сорвался? По какой такой причинѣ?“—„Отъ горячности, вашескобродіе“, докладываю.—„А отчего, спрашиваетъ, ты руки за пазуху спряталъ?“—„Ногти, молъ, сорваны и кровь, говорю, вашескобродіе, каплетъ, такъ чтобы не загадить палубы!“—„Съ разсудкомъ ты, матросъ. Ну, ступай, говоритъ, въ лазаретъ… тамъ тебѣ пальцы починятъ, а за меня, говоритъ, пей десять денъ по чаркѣ!“
— И долго вы возились съ пальцами, Кириллычъ?
— Такъ недѣлю, должно быть, не могъ справлять должности, а тамъ опять на марсъ. Однако, недолго мнѣ пришлось служить на марсѣ. Въ скорости послѣ того назначилъ онъ меня вѣстовымъ, а бывшаго своего опять сдѣлалъ марсовымъ, да и въ тотъ же день приказалъ отодрать.
— За что?
— А на марсъ бѣжалъ сзади всѣхъ… Отсталъ… Извѣстно въ вѣстовыхъ „очижалѣлъ“… А мнѣ говоритъ: „отдохни, подлецъ, при мнѣ. Очень ужъ ты, такой-сякой, отчаянный говоритъ, матросъ… Будешь, говоритъ, вѣстовымъ, да смотри—не воображай о себѣ, что ты капитанскій вѣстовой“…
— За что-жъ онъ васъ ругалъ?
— У его, вашескобродіе, безъ того, чтобъ не загнуть дурного слова, не было и разговора. Только меня онъ ругалъ не отъ сердца, а, значитъ, одобрительно… Такъ я у его два года въ вѣстовыхъ и прослужилъ… Сперва боялся, а послѣ—нисколько… Непривередливый былъ и взыску строгаго не было… И рѣдко, рѣдко когда въ горячности покровянитъ, да и то, какъ отойдетъ, повинится… „Извини, говоритъ, братецъ. Я, говоритъ, не въ своемъ правѣ бить человѣка на берегу. Жалуйся на меня, если забиженъ!“ И, бывало, карбованецъ дастъ… А жилъ онъ на берегу просто… Квартира у насъ была небольшая—двѣ комнаты да кухня… Только и всего работы, что содержи ее въ чистотѣ, подай ему утромъ самоваръ, да почисти сапоги и платье… И еще жалованье платилъ отъ себя—три рубля въ мѣсяцъ, а обѣдать я въ казармы ходилъ… Самъ онъ рѣдко дома сидѣлъ… Чай отопьетъ и ушелъ… Тоже на охоту часто ходилъ; бывало, осенью на нѣсколько денъ закатывался со своимъ „Шарманомъ“,—песъ лягавый у его былъ… И горячій охотникъ былъ… Разъ такъ и влѣпилъ зарядъ дроби въ ногу своему пріятелю, капитанъ-лейтенанту Кувшинникову. „Зачѣмъ, молъ, не въ очередь стрѣлялъ.“.. Много, бывало, дичи нанесетъ и сейчасъ пошлетъ меня разносить по знакомымъ. „Кланяйся, молъ, и скажи, что отъ Сбойникова“. А дома не обѣдалъ. Больше все въ клубѣ или гдѣ у знакомыхъ. Вернется, отдохнетъ часъ-другой, выпьетъ чаю, да и айда къ своей душенькѣ.
— Это къ той самой, съ которой онъ потомъ такъ жестоко расправился?
— Къ той самой… И очень онъ къ ей приверженъ былъ. Одаривалъ ее—страсть!
— Вѣрно хороша собой?
— То-то очень даже видна изъ себя… Такая чернобровая, глазъ черный, лицо чистое, пречистое… одно слово форменная бабенка, вашескобродіе. Но только и шельмоватая же была! Этого самаго Сбойникова долгое время обманывала—на сторонѣ, значитъ, гуляла съ кѣмъ ни попадется… И больше лѣтомъ, когда онъ уходилъ въ море. Не очень-то опасалась своего. Думала: обожаетъ, такъ она въ полной, значитъ, у его довѣренности. И точно: сперва Сбойниковъ не догадывался, что она безъ его погуливаетъ,—вѣрилъ, какъ она зубы ему заговаривала. Ну, а она оставила всякую опаску… Пошла во всю… Жаль стало бабы, она хоть и гулящая, а добрая, предобрая, я вамъ скажу и, бывало, скажешь ей: „Ой, милая, не очень-то форси… Остерегайся… Какъ-нибудь да пронюхаетъ твои штуки „генералъ-арестантъ“, небось, не похвалитъ… Отъ такого звѣря всякой бѣды можно ждать“… А она куражится. „Я, говоритъ, не казенный человѣкъ, а вольная вдова и не обязана его бояться… Я, говоритъ, съ эстимъ самымъ дьяволомъ связалась изъ антиреса и никакой приверженности къ ему не имѣю. Начхать мнѣ на его!“ Такъ, глупая, и докуражилась…
— Куда она потомъ дѣлась?
— Куда ей дѣваться? Въ Севастополѣ осталась. Почти всю осаду пробыла въ городѣ по своей волѣ, пока ее не убило бомбой… Она отчаянная была—ничего не боялась. Почитай, каждый день къ отцу матросу на батарею бѣгала… хлѣба, квасу, огурцовъ, того да другого принесетъ. „Кушайте, молъ, на здоровье“. Бѣлье тоже стирала. Страсть ласковая къ отцу была! Прибѣжитъ, смѣется, зубы бѣлые скалитъ и балакаетъ съ матросиками… Всѣмъ и радостно… Отецъ, сказывали, запрещалъ ей ходить.—„Убьютъ, молъ, дура“. Такъ она не слухала… „Я говоритъ, тоже обязана свой городъ защищать, а Богъ, говоритъ, не захочетъ, меня не убьютъ… Ужъ если тогда Онъ меня спасъ отъ „генералъ-арестанта“, значитъ, и теперь спасетъ“… И опять смѣется, обнадеживаетъ себя… И къ намъ на бакстіонъ забѣгала.
— А къ вамъ зачѣмъ?
— А былъ у насъ, вашескобродіе, одинъ мичманъ молоденькій… хорошій такой мичманъ,—недавно изъ корпуса опредѣлился. Такъ она къ ему бѣгала: узнать, значитъ, живъ-ли, почему, молъ, въ слободку къ ей давно не заходилъ… Вродѣ быдто прачки шлялась—тоже и ему бѣлье стирала—и привязалась къ этому мичману, ровно собаченка. Такъ въ глаза и смотритъ. Прикажи онъ, примѣромъ, ей стать подъ растрѣлъ—стала бы, глупая, вашескобродіе… И то вѣдь, бѣгала на бастіонъ, подъ пулями да ядрами…
— А мичманъ привязанъ былъ къ ней?
— Одобрялъ, вашескобродіе, только при другихъ виду не показывалъ. Совѣстился, что къ ему дѣвка бѣгаетъ… И то надъ имъ смѣялись. Однако, какъ услыхалъ, что ее бомбой убило, какъ она съ бакстіона въ городъ шла, заскучилъ… Жалѣлъ, видно. Въ скорости и самъ, бѣдный, въ вылазкѣ голову сложилъ. Все просился: „возьмите да возьмите“. Отвагу показать хотѣлъ… Извѣстно, молодъ былъ, не понималъ, что сегодня ты цѣлъ, а завтра и нѣтъ тебя, и что соваться нечего. Суйся, не суйся, а часъ придетъ—и шабашъ.
— А Сбойниковъ узналъ, что его прежняя любовница убита?
— Узналъ… Я тогда при емъ состоялъ вродѣ какъ ординарцемъ… Очень даже заскучилъ… Въ задумчивости большой ходилъ, какъ бы не въ себѣ былъ… Поди-жъ ты! Приверженность-то, значитъ, осталась, даромъ, что живую сказнить хотѣлъ… И, вѣрите-ли, вашескобродіе, послалъ меня розыскивать покойницу, далъ денегъ, чтобы похоронили честь-честью и велѣлъ клокъ ейныхъ волосъ ему принести…
— А матросъ-отецъ живъ остался?
— Какое? Его еще раньше дочки стуцерной пулей убило наповалъ, и не пикнулъ… А добрая была эта Машка—царство ей небесное!—продолжалъ Кириллычъ и перекрестился, глядя на усѣянное звѣздами небо.—И мнѣ, бывало, когда рубаху постираетъ, когда свѣжихъ бубликовъ принесетъ на бакстіонъ… И всякому матросику рада была угодить. И за ранеными хаживала… Шустрая… вездѣ поспѣвала. Положимъ, грѣшна она была, что и говорить, а только я такъ полагаю, вашескобродіе, что за ейную доброту да отважность Богъ всѣ грѣхи ей простилъ… Даромъ, что женскаго званія, а животъ свой положила за Севастополь…
Кириллычъ примолкъ и задумался.
— И хо-ро-шо!—протянулъ онъ, глубоко вздохнувъ.—Ишь звѣзды-то повысыпали вокругъ мѣсяца…
Въ тишинѣ вечера раздался рѣзкій крикъ.
— Это дрохва, вашескобродіе. Должно, испугалась чего-нибудь!—промолвилъ Кириллычъ и опять погрузился въ молчаніе.
— Быть можетъ, вы спать хотите, Кириллычъ?—спросилъ я.
— Какой сонъ? За день-то я отоспался… Ночью только и дохнуть можно… Не жаритъ… Хо-ро-шо!—повторилъ онъ.
Я сидѣлъ около, ожидая, что онъ будетъ продолжать разсказъ о Сбойниковѣ.
Но старикъ, кажется, уже и забылъ о немъ.
Такъ прошло нѣсколько минутъ.
— А почему вы, Кириллычъ, ушли изъ вѣстовыхъ отъ Сбоникова?—спросилъ наконецъ я, желая навести его на прежнюю тему.
— По случаю войны. Какъ стали воевать съ туркой, онъ поздравилъ меня съ войной и приказалъ на завтра же свою должность новому вѣстовому сдать. „А ты, говоритъ, явись въ экипажъ… Тебя снова на корабль марсовымъ назначатъ. Теперь, говоритъ, хорошій матросъ долженъ на своемъ мѣстѣ быть и, въ случаѣ чего, за матушку Рассею, говоритъ, сражаться и честь флага отстаивать. Понялъ? А затѣмъ, говоритъ, я тобою былъ доволенъ“. И съ этими самыми словами далъ мнѣ десять карбованцевъ.—Въ скорости мы съ Нахимовымъ-адмираломъ ушли въ море турку ловить и накрыли его подъ Синопомъ. Какъ вернулись въ Севастополь послѣ Синопа, пошелъ слухъ, что война будетъ долгая, и не съ однимъ туркой. Сказывали потомъ, будто нашъ Императоръ Николай Павловичъ не согласился французскаго императора за ровню считать. „Я, говоритъ, настоящій императоръ, а ты, говоритъ, изъ какихъ-то бѣглыхъ арестантовъ. Я не согласенъ тебя за брата признать. Прусскій и австрійскій императоры—тѣ точно мои двоюродные братья, а какой же мнѣ, русскому царю, можетъ быть братъ—бѣглый арестантъ?“ Такъ и отписалъ ему и приказалъ своему любимому генералу отвезти письмо къ французскому императору и отдать, значитъ, въ собственныя руки. Тому, извѣстно, обидно стало, и онъ объявилъ войну да англичанъ на свою сторону переманилъ. За турку, значитъ, заступиться. „Мы, говоритъ, спѣси-то собьемъ съ русскихъ, черноморскій флотъ изничтожимъ и Севастополь разоримъ“. И точно пришло ихнихъ кораблей видимо-невидимо… Всѣ такъ полагали, что Меньшиковъ не допуститъ высадки. Однако, допустилъ. Войска, говоритъ, мало нашего. И въ первомъ же сраженіи нашихъ вовсе одолѣли… Побѣжали солдатики кто куда… Сказывали потомъ: у тѣхъ стуцера, а у насъ, молъ, ружьишки плохонькія—не берутъ. Онъ издалече бьетъ, а ты стой на разстрѣлѣ. И опять же: начальство вовсе безтолковое было… Генералы всѣ врозь. Никто никого не слухаетъ. Совсѣмъ дѣло плохо… Пошли, значитъ, французы съ англичанами на Севастополь… А Меньшиковъ тѣмъ временемъ съ войсками ушелъ… „Пропадай, молъ, Севастополь, а я не виноватъ. Зачѣмъ мнѣ подмоги не посылаютъ; я, говоритъ, давно просилъ. И генераловъ умныхъ просилъ, а мнѣ однихъ, говоритъ, глупыхъ генераловъ прислали. Безъ войска да безъ генераловъ я, говоритъ, отражаться не могу“. И просилъ онъ, сказывали тогда, Императора: „Ослобоните, Ваше Императорское Величество, а то на побѣду я не обнадеженъ!“ Однако Императоръ разсердился. „Врешь, Меньшиковъ… Армія моя первая на всемъ свѣтѣ, и ты мнѣ долженъ французовъ всѣхъ выгнать. А то смотри!“—Такъ Меньшиковъ и остался,—ничего не подѣлаешь противъ царскаго повелѣнія. А былъ этотъ самый Меньшиковъ съ большимъ разсудкомъ старикъ, но только не для войны, а по другимъ дѣламъ… И вѣры въ емъ въ войско не было… И генераловъ не уважалъ… И его никто при войскѣ не видалъ. Какъ увидали Нахимовъ да Корниловъ, чего набѣдокурилъ Меньшиковъ, поняли, что одна надежда на матросиковъ… „Вызволяй, молъ, братцы!.. Не отдадимъ Севастополя!!“… И сейчасъ же это стали возить пушки съ кораблей на бакстіоны, да строить новыя батареи на сухомъ пути. Дни и ночи работали. И всѣхъ, значитъ, арестантовъ выпустили—работай и вы, молъ, вмѣстѣ съ прочими и зато вамъ будетъ прощеніе. И бабы, и дѣвки, матросскія женки да дочери тогда старались вмѣстѣ со всѣми,—помогали, всѣмъ жалко было Севастополя. Черезъ дня два всѣхъ насъ росписали по бакстіонамъ, а за лишнимъ дали ружья и замѣсто войска назначили. Ждемъ мы такимъ родомъ непріятеля… А Корниловъ-адмиралъ объѣзжалъ, значитъ, по всѣмъ батареямъ, да по городу и обнадеживаетъ: „Всѣ, говоритъ, лучше помремъ, а безъ бою не отдадимъ Севастополя!“ Только онъ да Нахимовъ въ тѣ поры и распоряжались, а остальныхъ адмираловъ да генераловъ что-то не видно было. Сказывали, быдто вовсе пали духомъ: растерялись, значитъ. Городъ, молъ, беззащитенъ. „Что подѣлаешь съ горсткой матросовъ противъ всей арміи“… А Нахимовъ да Корниловъ подбадривали… Отчаянные были адмиралы… Первой отвагой бралъ, а другой и очень башковатый былъ… Ждемъ день, другой… И въ тѣ поры мы такъ и полагали, что помирать всѣмъ до одного… Гдѣ же горсткѣ сустоять противъ всей арміи?.. Однако, Господь, видно, продлить испытаніе хотѣлъ и навелъ туману на ихнихъ генераловъ.
— Какого тумана?
— Да какъ-же? Замѣсто того, чтобъ итти прямо на Севастополь съ сѣверной стороны и брать Севастополь, а насъ всѣхъ перебить,—они въ обходъ пошли, чего-то испужались. Видимъ это мы, что они тянутся на южную сторону—вздохнули… Значитъ, онъ осаду поведетъ… штурмовать не согласенъ. Тѣмъ временемъ и Меньшиковъ вернулся съ арміей. Дѣло и пошло въ затяжку… Мы знай себѣ все батареи строимъ… И онъ строитъ. Остроился и началъ бондировку. Страсть, какъ жарилъ.
— А вы гдѣ были?
— На четвертомъ бакстіонѣ, вашескобродіе…
— А Сбойниковъ?
— А онъ рядомъ съ нами батареей командовалъ… И строилъ самъ… Въ два дня она у его, дьявола, была готова. Самъ день и ночь стоялъ—и чуть замѣтитъ, что матросъ отдохнуть захочетъ или покурить трубочки, онъ его приказываетъ отодрать линьками… Хуже, чѣмъ на суднѣ, страху нагонялъ… Война, не война, а онъ все звѣрствовалъ… Другіе, которые прежде матроса не жалѣли, какъ война пошла, попритихли… Прежде, бывало, чуть-что, въ зубы или драть, а теперь—шабашъ… опаску, значитъ, имѣли, какъ бы за жестокость свои не пристрѣлили… Разбирай потомъ. А этотъ еще сердитѣй по службѣ сталъ—нисколько не перемѣнилъ карактера… Ну, и возроптали у его на батареѣ матросики… Но только онъ вниманія не обращалъ на это,—свою линію велъ. И что бы вы полагали, вашескобродіе, онъ дѣлалъ? Бывало, вѣлитъ комендору навести орудіе, и если бомба или ядро не попадетъ въ цѣль, онъ этого комендора на четверть часа на банкетъ, подъ непріятельскія, значитъ, пули на убой… Что выдумалъ-то? Рѣдко, кто живымъ оставался. А одного писаря такъ прямо велѣлъ привязать… потому тотъ стоять со страха не могъ.
— А другіе стояли?—спросилъ я.
— Что будешь дѣлать? Стояли! Но только пошелъ по батареѣ ропотъ, все больше да больше. И безъ того каждый разъ отъ бондировки людей убиваютъ да ранятъ, а „генералъ-арестантъ“ еще самъ подъ разстрѣлъ ставитъ… А, надо вамъ сказать, стрѣляли на батареѣ Сбойникова, почитай, лучше всѣхъ. Первая батарея была. До того, значитъ, онъ застращалъ… Кому лестно подъ разстрѣлъ попасть? Однако терпѣли, терпѣли, да разъ, когда Нахимовъ пріѣхалъ на батарею, какой-то комендоръ и скажи… „Такъ и такъ, ваше превосходительство, а терпѣть, молъ, командира никакъ невозможно… беззаконно разстрѣломъ наказываетъ“…
— Что-жъ Нахимовъ?
— Отвернулся, бытто не слыхалъ, и послѣ что-то Сбойникову говорилъ, отчитывалъ съ глаза на глазъ, потому видѣли, какъ вышли они изъ блиндажа оба красные. Нахимовъ все плечомъ подергивалъ, видно, недоволенъ былъ, а „генералъ-арестантъ“ насупимшись, на людей не глядитъ. Однако, комендору, что претензію заявилъ, ничего не сдѣлалъ, а дня черезъ два самого Сбойникова на другой бакстіонъ перевели.
— А тамъ онъ не звѣрствовалъ?
— И тамъ чуть не взбунтовались матросы,—такъ онъ ихъ жестоко стрѣльбѣ училъ… Подъ разстрѣлъ не ставилъ, а забивалъ… бѣда! Потомъ мнѣ сказывалъ одинъ матросъ съ бакстіона, что они промежъ себя рѣшили пристрѣлить его, ежели случай подойдетъ. Однако, случая не подходило. Послѣ подошелъ!—прибавилъ значительно Кириллычъ и замолкъ.
— Какой случай? Разскажите, Кириллычъ.
— Да что разсказывать? Пристрѣлили и шабашъ! Можетъ, и неправильно тогда съ имъ поступили. Послѣ войны и ему не дали бы такъ звѣрствовать при новомъ положеніи… Ну, да видно такъ Господь ему опредѣлилъ!—промолвилъ старикъ, словно бы въ какомъ-то раздумьи.
— Но почему вы увѣрены, что Сбойникова убили свои? Быть можетъ, и непріятель?
— Свои!—увѣренно и рѣзко проговорилъ Кириллычъ.
— Видѣли вы, что-ли?—нарочно спрашивалъ я, чтобы заставить его разсказать подробности.
— Знаю!—строго и значительно промолвилъ Кириллычъ и опять вздохнулъ.—Въ тѣ поры я при емъ состоялъ. Перевели его опять съ бакстіона и назначили траншейнымъ маіоромъ. Должность самая опасливая. Но только онъ и этой должности не боялся и шлялся по траншеямъ да осматривалъ по ночамъ секреты часто и подъ пулями, словно заговоренный какой-то отъ пуль. И какъ назначили его на эту должность, выбралъ онъ четверыхъ человѣкъ, чтобы безсмѣнно при емъ состояли, и меня въ томъ числѣ съ четвертаго бакстіона взялъ… Собралъ это онъ насъ на Малаховомъ курганѣ,—у его тамъ маленькій былъ свой блиндажекъ по новой должности,—облаялъ первымъ дѣломъ и стращалъ запороть, если кто не сполнитъ въ точности какого его приказанія, а затѣмъ велѣлъ, чтобы къ девяти часамъ всѣ къ ему явились и чтобы у каждаго было по стуцеру и по линьку въ карманѣ. Да приказалъ, чтобы линьки были хорошіе, „а то я на васъ самихъ, сучьи дѣти, говоритъ, попробую!..“ Ладно… Вышли мы…
— А зачѣмъ линьки?—перебилъ я.
— А вотъ узнаете, вашескобродіе… Просили сказывать, такъ не сбивайте!—съ неудовольствіемъ замѣтилъ Кириллычъ.
И затѣмъ продолжалъ:
— Вышли мы отъ его и тутъ же раздобыли линьки отъ унтерцеровъ… Выдали намъ по стуцеру, да припасу и завалились мы спать въ матросскомъ блиндажѣ… просили побудить къ восьми часамъ и къ назначенному сроку явились… А ужъ онъ готовъ… въ солдатской шинели, Егорій на груди… сабля черезъ плечо. „Идемъ!—говоритъ,—да смотри ни-гу-гу… чтобы неслышно итти…“ Вышли за укрѣпленія. Онъ впереди, а мы за имъ. А ночь темная… Только звѣзды горятъ… Идемъ это, значитъ, обходимъ траншеи, повѣряемъ секреты, все ли въ исправкѣ, не спятъ ли „секретные“… Кругомъ тихо… Только слышно, какъ онъ въ своихъ траншейкахъ работаетъ противъ нашихъ, совсѣмъ близко, такъ близко, что иной разъ слышно, какъ онъ лопочетъ по-своему… Вдругъ Сбойниковъ остановился. „Сюда!“—чуть слышно скомандовалъ. Мы всѣ подскочили.—„Въ линьки вотъ этого!“—и пальцемъ указываетъ на человѣка… А онъ, значитъ, спалъ въ траншейкѣ передъ самымъ непріятелемъ… Увидалъ я, что у человѣка офицерскіе погоны, и на-ухо докладываю: „офицеръ, вашескобродіе“, а онъ замѣсто отвѣта—меня въ зубы и опять же скомандовалъ: „въ линьки да во всю!“ Мы и начали лупцовать. Ту-жъ минуту вскочилъ офицеръ на ноги: „Какъ, говоритъ, вы смѣете, господинъ траншейный маіоръ… Я, говоритъ, арміи капитанъ!“—„Извините,—говоритъ,—г. капитанъ, въ темнотѣ обознался. Полагалъ, солдатъ. Никакъ, говоритъ, не разсчитывалъ, чтобы офицеръ, да еще начальникъ секрета, могъ заснуть на своемъ посту!“ И пошелъ дальше. Такъ, бывало, ходили мы съ имъ каждую ночь и возвращались къ разсвѣту. И многихъ онъ учивалъ линьками—не разбиралъ, значитъ, званія. Жаловались на его вышнему начальству. А онъ и ему свое, значитъ, лепортуетъ: „Обознался… Никакъ, говоритъ, не могъ думать, чтобы офицеръ долга своего по присягѣ не сполнялъ!“—Такъ этакъ черезъ недѣлю, какъ Сбойникова сдѣлали траншейнымъ маіоромъ, небось, никто больше не спалъ, кому не полагалось… Съ имъ не шути… Ходимъ мы съ имъ такимъ родомъ съ полмѣсяца… двоихъ унтерцеровъ, что были при емъ, убило, одного онъ самъ избилъ до полусмерти за то, что пьяный напился, да такъ избилъ, что надо было въ госпиталь иттить, и остался только я изъ прежнихъ, а троихъ новыхъ назначили… И былъ одинъ, Собачкинымъ прозывался, съ той батареи, гдѣ Сбойниковъ первое время служилъ, и этого самаго Собачкина прежестоко наказалъ, а младшаго его брата—молодого матросика—такъ прямо можно сказать загубилъ, поставилъ его на банкетъ, а его черезъ минуту пулей и срѣзало… А былъ этотъ Собачкинъ очень озлобленъ на Сбойникова и за себя, и за брата, но только по скрытности своей въ себѣ злобу таилъ, и никакого вида не оказывалъ и такъ старался, что въ скорости Сбойниковъ ему Егорія выхлопоталъ и унтерцеромъ сдѣлалъ, и часто своими деньгами награждалъ… Однако, Собачкинъ не облестился этимъ… Бывало, взглянетъ на „генералъ-арестанта“ такими недобрыми глазами, что страсть… А былъ этотъ Собачкинъ, надо сказать, башковатый человѣкъ и ничего себѣ матросъ—только загуливать любилъ… За это-то самое и терпѣлъ. Потому и на службѣ, случалось, пьяный бывалъ… И вотъ однимъ разомъ, какъ собрались мы иттить въ ночной обходъ, Собачкинъ и говоритъ:—„А вѣдь доброе дѣло, братцы, бѣшеную собаку убить. По крайности, говоритъ, никого кусать больше не будетъ. Какъ вы, братцы, про это полагаете?“ Догадались это мы, про кого онъ. Молчимъ. А онъ опять. И складно такъ у его выходило, что нужно собаку изничтожить. „Ужъ давно, молъ, ждутъ матросы, не дождутся; все надѣялись: пуля, молъ, непріятельская уложитъ бѣшеную собаку“. Молчимъ. „По жеребку, говоритъ, братцы, нужно“… Молчимъ. Однако кинули трехкопѣечникъ.
Кириллычъ на минуту примолкъ.
— Пошли мы въ ночной обходъ. Ночь была темная, претемная. Какъ шли назадъ, такъ около разсвѣта, подошли къ траншейкамъ впереди четвертаго бакстіона. А тамъ наши работали, чинили батарейку—тихо такъ, чтобы непріятель не слыхалъ… А онъ услыхалъ. Раздались выстрѣлы—и какъ бросились французы!.. Пошла тревога… Наши держатся… А ихъ, видно, много… Одолѣваютъ… У насъ затрубили отступать… Уходимъ, значитъ, на утекъ… А онъ въ догонку за нами… Идемъ это мы за Сбойниковымъ… Онъ все ругается, что армейскіе прозѣвали, молъ, французовъ… Пули такъ вокругъ насъ и свищутъ… Начало свѣтать… Вдругъ Собачкинъ упалъ… Мы всѣ къ ему… взять хотимъ. „Оставьте, говоритъ, братцы—все равно помираю… Уговоръ только помните!“… Сказалъ это онъ—и духъ вонъ… Хотѣли-было все-таки подобрать его, да нельзя… французъ насѣдаетъ.... Однако съ бакстіоновъ подмога тѣмъ временемъ шла… и французы на-утекъ… А мы уже близко къ Малахову подходимъ… Стрѣльба еще идетъ.... Вотъ тутъ-то и вышло это самое!… почти шепотомъ проговорилъ Кириллычъ.
— Догадался онъ, что его свои убили?—спросилъ я.
— А Господь знаетъ. Подняли его—еще дышалъ, а говорить, ничего не говорилъ… только рукой на шинель показывалъ… Скоро и померъ, а какъ на Малаховомъ снимали съ его часы, то въ карманѣ нашли пакетъ, а въ емъ пять тысячъ, и на пакетѣ написано, что, молъ, кровныя его эти денежки въ случаѣ смерти отдать въ экипажъ и раздѣлить матросамъ.
Кириллычъ замолчалъ и глубоко вздохнулъ.
— Вы потомъ опять на четвертый бастіонъ поступили?
— На четвертый.
— Тамъ и ногу оторвало?
— Тамъ.
Онъ, видимо, неохотно отвѣчалъ на вопросы и, закуривая трубку, промолвилъ:
— Однако и поздно, должно быть.
Я поспѣшилъ оставить Кириллыча и, простившись съ нимъ, тихо пошелъ на хуторъ.
Оглянувшись, я увидалъ въ полосѣ луннаго свѣта фигуру поднявшагося старика около своей сторожки. Онъ истово и усердно крестился.
Ночь стояла чудная.
Примѣчанія
править- ↑ Траншей-маіоръ, наблюдающій за траншеями и за „секретами", скрытыми отъ лица непріятеля.