жилъ я въ Севастополѣ яличникомъ, перевозилъ, значитъ, черезъ бухту народъ, который вернулся въ городъ. Ну, и которые пріѣзжіе были, чтобы на Севастополь полюбопытствовать… Тѣ, бывало, и полтину за перевозъ давали… А послѣ вотъ по хуторамъ пошелъ, потому люблю я, вашескобродіе, вольный воздухъ. Спасибо добрымъ людямъ, не брезговаютъ старымъ анвалидомъ… Не бось, и деревянная нога службу справляетъ!—не безъ нѣкоторой гордости говорилъ Кириллычъ, хлопая по деревяшкѣ, и, повидимому, вполнѣ довольный, что, послѣ двадцатипятилѣтней службы, геройскихъ подвиговъ и потери ноги, онъ не „пропалъ вовсе“, а велъ полунищенское существованіе.—Вотъ только, отрѣзанная нога иной разъ оказываетъ, вашескобродіе!—прибавилъ Кирилычъ.
— А что, болитъ?
— Ненастьемъ, значить, ломоту даетъ… А то, нечего Бога гнѣвить, сухъ я изъ себя, а нутренность вся здоровая, даромъ, что за седьмой десятокъ перевалило. Паекъ-то ужъ давно мнѣ на томъ свѣтѣ по положенію идетъ, а Господь, видно, не пущаетъ. „Живи, говоритъ, старикъ, пока кости носятъ“. Я вотъ и живу!
Однажды, въ одинъ изъ прелестныхъ въ Крыму августовскихъ вечеровъ, старикъ какъ-то особенно оживленно разсказывалъ про бомбардировку Севастополя, про вылазки по ночамъ, про плѣнныхъ, про штурмъ, когда его „шарахнуло“ въ ногу ядромъ, и, окончивъ свой разсказъ, совершенно неожиданно прибавилъ:
— А все-таки ни въ жизнь не взять бы французу Севастополя, вашескобродіе, хоть у француза и стуцера были!..
— Однако же взяли…
— А почему взяли, какъ вы полагаете?
— Да потому, что сила была на сторонѣ непріятеля.
— Сила?—иронически протянулъ Кириллычъ.—А я по своему глупому разсудку такъ полагаю, что Господь ужъ зараньше опредѣлилъ наказать Севастополь. Потому и взяли.
— Наказать? За что?—удивленно спросилъ я.
— А за тѣ самые грѣхи, за которые Богъ наказалъ Содомъ-Гоморру!—горячо проговорилъ Кириллычъ, соединяя оба города въ одинъ.—Потому, доложу вамъ, вашескобродіе,
