показывалъ. Совѣстился, что къ ему дѣвка бѣгаетъ… И то надъ имъ смѣялись. Однако, какъ услыхалъ, что ее бомбой убило, какъ она съ бакстіона въ городъ шла, заскучилъ… Жалѣлъ, видно. Въ скорости и самъ, бѣдный, въ вылазкѣ голову сложилъ. Все просился: „возьмите да возьмите“. Отвагу показать хотѣлъ… Извѣстно, молодъ былъ, не понималъ, что сегодня ты цѣлъ, а завтра и нѣтъ тебя, и что соваться нечего. Суйся, не суйся, а часъ придетъ—и шабашъ.
— А Сбойниковъ узналъ, что его прежняя любовница убита?
— Узналъ… Я тогда при емъ состоялъ вродѣ какъ ординарцемъ… Очень даже заскучилъ… Въ задумчивости большой ходилъ, какъ бы не въ себѣ былъ… Поди-жъ ты! Приверженность-то, значитъ, осталась, даромъ, что живую сказнить хотѣлъ… И, вѣрите-ли, вашескобродіе, послалъ меня розыскивать покойницу, далъ денегъ, чтобы похоронили честь-честью и велѣлъ клокъ ейныхъ волосъ ему принести…
— А матросъ-отецъ живъ остался?
— Какое? Его еще раньше дочки стуцерной пулей убило наповалъ, и не пикнулъ… А добрая была эта Машка—царство ей небесное!—продолжалъ Кириллычъ и перекрестился, глядя на усѣянное звѣздами небо.—И мнѣ, бывало, когда рубаху постираетъ, когда свѣжихъ бубликовъ принесетъ на бакстіонъ… И всякому матросику рада была угодить. И за ранеными хаживала… Шустрая… вездѣ поспѣвала. Положимъ, грѣшна она была, что и говорить, а только я такъ полагаю, вашескобродіе, что за ейную доброту да отважность Богъ всѣ грѣхи ей простилъ… Даромъ, что женскаго званія, а животъ свой положила за Севастополь…
Кириллычъ примолкъ и задумался.
— И хо-ро-шо!—протянулъ онъ, глубоко вздохнувъ.—Ишь звѣзды-то повысыпали вокругъ мѣсяца…
Въ тишинѣ вечера раздался рѣзкій крикъ.
— Это дрохва, вашескобродіе. Должно, испугалась чего-нибудь!—промолвилъ Кириллычъ и опять погрузился въ молчаніе.
— Быть можетъ, вы спать хотите, Кириллычъ?—спросилъ я.
— Какой сонъ? За день-то я отоспался… Ночью только и дохнуть можно… Не жаритъ… Хо-ро-шо!—повторилъ онъ.
