слишкомъ ужъ распутно по части женскаго пола жили въ Севастополѣ. Вовсе забыли Бога. Такъ въ грѣхахъ, примѣрно сказать, и купались. Какая своя жена, какая чужая—не разбирали. Послѣ, молъ, разборка будетъ. Господа примѣръ показывали, а за ими и нашъ братъ, простой человѣкъ… У всѣхъ почитай полюбовницы были отъ женокъ… Ну, и тѣ не зѣвали. И такой вродѣ бытто содомъ-гоморръ шелъ, что страсть!.. А Богъ смотрѣлъ, смотрѣлъ, терпѣлъ, терпѣлъ и подъ конецъ не стерпѣлъ. „Надо, говоритъ, разорить Севастополь, чтобы, молъ, камня на камнѣ не сталось“… И въ тѣ поры императору Николаю Павловичу, отколѣ не возьмись, вдругъ объявился въ дворцѣ монахъ и прямо въ кабинетъ царскій. „Такъ молъ и такъ, Ваше Императорское Величество, дозвольте слово сказать“. Дозволилъ. „Говори, молъ, свое слово“. А монахъ лепортуетъ: „хотя, говоритъ, Ваше Величество, матросики и солдатики присягу исполнятъ, какъ слѣдоваетъ, по совѣсти, но только Севастополю не удержаться по той самой причинѣ, говоритъ, что Господь очень сердитъ, что всѣ Его, Батюшку, забыли. И для примѣра попомните, говоритъ, мое слово: французъ побѣдитъ. И тогда, говоритъ, Ваше Императорское Величество безпремѣнно прикажите Вашему сыну, чтобы распутство и жестокость начальства повелѣлъ искоренить и чтобы хрестьянамъ объявить волю. А ежели, говоритъ, Ваше Величество этого не накажете сыну, то вовсе матушка Россія пропадетъ и всякій будетъ имѣть надъ ней одолѣніе“. Императоръ слушалъ, какъ монахъ дерзничалъ, да какъ крикнетъ, чтобы монаха тую-жъ минуту забрить въ солдаты. Прибѣжали на крикъ генералы, а монаха и слѣдъ простылъ. Нѣтъ его… Точно скрозь землю провалился… А въ скорости послѣ того Императоръ и умеръ, потому не стерпѣлъ, что русскую державу и французъ одолѣлъ. То-то оно есть! Вотъ самая причина, почему французъ взялъ Севастополь и послѣ замиренія вышла воля!—закончилъ Кириллычъ.
Мнѣ и раньше доводилось слышать отъ стариковъ матросовъ, что Севастополь разоренъ за грѣхи, но черноморцы говорили объ этомъ далеко не въ такой категорической формѣ и не съ тою глубокою убѣжденностью, какою звучали слова Кириллыча. Что же касается до появленія какого-то монаха и связи паденія Севастополя съ освобожденіемъ крестьянъ, то едва-ли въ данномъ случаѣ Кириллычъ не пріурочилъ разные
