статковъ и былъ единственнымъ начальникомъ, о которомъ старый матросъ не обмолвился какимъ-нибудь критическимъ замѣчаніемъ. И когда я спросилъ, поролъ-ли Нахимовъ такъ же жестоко, какъ и другіе черноморцы того времени, то Кириллычъ даже съ сердцемъ воскликнулъ:
— Ну, такъ что же! И поролъ ежели, то правильно, за дѣло, вашескобродіе!.. А другіе такъ вовсе безъ разсудка по бѣшенности… Одно слово… никому не сравняться съ покойнымъ Нахимовымъ. Во всѣхъ статьяхъ, можно сказать, начальникъ былъ!..
О себѣ и о своихъ подвигахъ,—а о нихъ я слышалъ отъ одного стараго моряка-севастопольца, пріѣзжавшаго на хуторъ,—Кириллычъ никогда не говорилъ, вѣроятно, и самъ не подозрѣвая, что броситься въ пороховой погребъ и вынуть изъ вертящейся бомбы горящую трубку—не совсѣмъ обыкновенное дѣло для человѣка, и когда я спросилъ его объ этомъ обстоятельствѣ, то онъ просто, словно бы не придавая своему подвигу ни малѣйшаго значенія, отвѣтилъ:
— Точно было такое дѣло. Вижу, подлая пробила пороховой погребъ, я и за ей. Думаю: бѣда будетъ, какъ взорветъ… Народу-то сколько пропадетъ!
— Да вѣдь вы могли первый погибнуть, Кириллычъ?
— Пожалуй, что и такъ,—простодушно промолвилъ Кириллычъ и, пыхнувъ острымъ дымкомъ махорки изъ своей коротенькой трубочки, прибавилъ:—однако Господъ вызволилъ. Только руки себѣ спалилъ.
— А вотъ, какъ ноги рѣшили, такъ вовсе страшно стало, вашескобродіе!—проговорилъ послѣ паузы Кириллычъ.
— Отчего страшно?
— Главная причина отъ того, вашескобродіе, что думалъ я тогда: пропасть мнѣ безъ ноги. Какъ прокормиться съ одной ногой-то? Пенсіонъ за ногу, сказывали, маленькій, на его не пропитаешься, а подаяніемъ кормиться тоже какъ бытто зазорно матросу съ Егоріемъ. И докладывалъ я въ тѣ поры дохтуру: „нельзя ли, молъ, вашескобродіе, оставить какъ-нибудь при ногѣ?“ Не согласился. „Никакъ, говоритъ, невозможно. Ежели, говоритъ, не отрѣзать—умрешь!“—Ну, такъ и отрѣзали.
— И не пропали вы безъ ноги, Кириллычъ?
— То-то не пропалъ, вашескобродіе!—усмѣхнулся старикъ.—Сперва, послѣ замиренія, какъ вышла мнѣ чистая,
