слухи, ходившіе въ народѣ передъ волей, къ собственнымъ своимъ желаніямъ, угадавъ чутьемъ значеніе крымской войны.
— Ужъ развѣ такіе грѣшники жили въ Севастополѣ?—спросилъ я Кириллыча.
— То-то совсѣмъ срамота была… Всѣ: и старые и малые на бабъ льстились.
— И жестокіе начальники, какъ вы говорите, были?
— Такіе, можно сказать, отчаянные въ жестокости, что и объяснить трудно… а вмѣстѣ съ тѣмъ жестокій, жестокій—убить, кажется, не жалко его—матроса казнилъ безъ всякой отдышки, а заботу объ емъ по своему имѣлъ… Поди-жъ ты какіе люди бываютъ!—въ какомъ-то философскомъ раздумьѣ прибавилъ Кирилллычъ.
— Кто-жъ у васъ такой былъ?
— Много ихъ было, но только страшнѣй Сбойникова не было. Можетъ, слыхали про капитана перваго ранга Сбойникова?
— Слыхалъ по фамиліи… Онъ былъ убитъ въ Севастополѣ. И говорили, будто своими.
— Онъ самый и есть… Очень мудреный былъ человѣкъ…
— Вы разскажите про него, Кириллычъ…
— Да ужъ что худое говорить про покойника…
— Да вы не въ осужденіе…
Кириллычъ примолкъ и, показалось мнѣ въ полутьмѣ сумерокъ, будто бы мрачная тѣнь пробѣжала по его добродушному лицу отъ нахлынувшихъ воспоминаній.
Онъ подавилъ вздохъ и, рѣшительно сплюнувъ, началъ:
— Его матросы такъ и звали „генералъ-арестантомъ“ за его жестокость. Другого названія ему не было. „Генералъ-арестантъ, да генералъ-арестантъ!..“ Сказывали, будто въ балтинскомъ флотѣ былъ такой же мучитель и было ему такое-же прозвище, только врядъ-ли былъ такой лютой, какъ нашъ! Его, бывало, всегда назначали командиромъ на то судно, гдѣ какая ни на есть по службѣ неисправка была. „Онъ, молъ, собака, подтянетъ, приведетъ, можно сказать, до самой точки“… А служба, вашескобродіе, въ Черномъ морѣ тогда строгая была… тяжкая… Двоихъ, примѣрно,
