Нет ни одного из нас, кто бы радостно оставлял Голштинию; все мы с глубочайшим сожалением говорим «прости» этой прекрасной стороне и её добродушным жителям. Велено идти в Россию. Голштиния, гостеприимный край, прекрасная страна! никогда не забуду я твоих садов, цветников, твоих светлых прохладных зал, честности и добродушия твоих жителей! Ах, время, проведённое мною в этом цветущем саду, было одно из счастливейших в моей жизни!.. Я пришла к Лопатину сказать, что полк готов к выступлению. Полковник стоял в задумчивости перед зеркалом и причёсывал волосы, кажется, не замечая этого. «Скажите, чтоб полк шёл; я останусь здесь на полчаса», — сказал он, тяжело вздохнув. «О чём вы вздохнули, полковник? Разве вы неохотно возвращаетесь на родину?» спросила я. Вместо ответа полковник ещё вздохнул. Выходя от него, я увидела меньшую баронессу, одну из хозяек нашего полковника, прекрасную девицу лет двадцати четырёх, всю расплаканную. Теперь я понимаю, отчего полковнику не хочется идти отсюда… Да! в таком случае родина — бог с ней!..
Итак, неохотно и с горестию расстались мы с Голштиниею, и, конечно, уже навсегда? Там нас любили, хотя не всех — это правда, но где же любят всех?!. Нас любили по многим отношениям: как союзников, как надёжных защитников, как русских, как добрых постояльцев и, наконец, как бравых молодцов; последнее подтверждается тем, что за эскадроном нашим следуют три или четыре амазонки! Все они в полной уверенности выйти замуж за тех, за кем следуют. Но разочарование ближе, нежели они думают. Одна из них взята Пел…, сорокалетним женатым сумасбродом. Он хочет нас уверить всех, что его Филлида следует за ним, уступая силе непреодолимой любви к нему! Мы слушаем, едва удерживаясь от смеху. Непреодолимая любовь к Пел…! к плешивому чучелу, смешному и глупому!.. Разве какое-нибудь очарование… — всего в свете прекраснее его лягушечьи глаза!
Что за странный расчёт выбирать для похода самую дурную пору! Теперь глубокая осень, грязная, тёмная, дождливая, у нас нет другого развлечения, кроме смешных сцен между нашими влюблёнными парами. Вчера вечером Торнези рассказывал, что был у Пел… Son objet сидела тут же, вся в чёрном и в глубокой задумчивости. Пел… смотрел на неё с состраданием, которое в нём до крайности смешно и неуместно: вот что делает любовь, — сказал он вздыхая. — Она томится, грустит, не может жить без меня! Гибельная страсть — любовь!..» Торнези едва не задохся, стараясь удержаться от хохота. «Да ведь ты с нею, чего ж ей грустить?» — «Всё сомневается в моей любви, не надеется удержать меня навсегда при себе». — «Разумеется, ты ведь женат. Я не понимаю, на что ты взял её». — «Что ж мне было делать? Она хотела утопиться!..» «Я, право, не знаю, — говорил мне Торнези, — где бы она утопилась. Кажется, в Ютерзейне вовсе нет реки. Пел… долго ещё врал в этом тоне, но послушай, какой был финал всему этому, и как Пел… достоин был знать и видеть его: я вышел приказать, чтоб подали мою лошадь, возвращаясь, встретил в сенях задумчивую красавицу. Она бросилась мне на шею, прижалась лицом к моему лицу, и заплакала: «Cher officier! sauvez moi de ce miserable! je le déteste! je ne l’ai jamais aimé; il m’a trompé!» Она не имела времени более говорить. Пел… отворил дверь из комнаты. Увидя нас вместе, он ни на минуту не смутился — столько уверен в силе своей красоты и достоинстве! Проклятый шут!..
Познань. Здесь назначено было судьбою расторгнуться всем связям любовным. Я узнала это случайно. Мне надобно было идти в полковую канцелярию к Я…, который теперь в должности адъютанта, потому что бедный наш Тызин не мог уже более не только заниматься должностью, но даже и следовать за полком. Он остался в каком-то немецком городке с своею молодою и опечаленною женой. Квартира Я… состояла из четырёх комнат. В двух была канцелярия, а в двух он жил сам с «пажиком», которого мы все называли «прекрасным бароном». Узнав, что адъютанта нет дома, я пошла на его половину к барону, но, отворя дверь, остановилась в недоумении, не зная, идти или воротиться. По зале ходила молодая дама в величайшей горести, она плакала и ломала руки. Окинув глазами комнату и не видя прекрасного барона, я стала всматриваться в лицо плачущей красавицы и узнала в ней пажика Я—го. «Ах, Dieu! à quoi bon cette métamorphose, et de quoi vous pleurez si amèrement?..» Она отвечала мне по-немецки, что она очень несчастлива, что Я… отправляет её обратно в Гамбург, и что она теперь не знает, как показаться в свою сторону. Пожалев о ней искренно, я ушла. На другой день, на походе, не видя уже более ни одной из наших амазонок за эскадроном, я спросила Торнези, какая участь постигла их? «Самая обыкновенная и неизбежная, — отвечал он, — ими наскучили и отослали».
Обыкновенно впереди эскадрона едут песенники и поют почти во весь переход. Не думаю, чтоб им это было очень весело. Даже и по доброй воле наскучило бы петь целый день, а поневоле и подавно. Сегодня я была свидетельницею забавного способа заохочивать к пению: Веруша, унтер-офицер, запевала, несчастнейший из всех запевал, начинает всякую песню в нос голосом, какого отвратительнее я никогда не слыхала, и от которого мы с Торнези всегда скачем сломя голову прочь. Теперь он был что-то не в духе, а может нездоров, и пел, по обыкновению, дурно, но, против обыкновения, тихо; Рженсницкий заменил это: «Ну, ну, что значит такой дохлый голос? пой, как должно!..» Веруша пел одинаково: «А, так я же тебе прибавлю бодрости!» — и с этим словом начал ударять в такт нагайкою по спине поющего Веруши… Я увидела издали эту трагикомедию, подскакала к Рженсницкому и схватила его за руку: «Полно, пожалуйста, ротмистр! Что вам за охота! Ну, пойдут ли песни на ум когда за спиной нагайка!..» Я имею некоторую власть над умом Рженсницкого, он послушался меня, перестал поощрять Верушу нагайкою и отдал ему на волю гнусить, как угодно.Витебск. Вот мы и опять в земле родной! Меня это нисколько не радует, я не могу забыть Голштинию! Там мы были в гостях, а мне что-то лучше нравится быть гостем, нежели домашним человеком.
Квартирами полку нашему назначено местечко Яновичи, грязнейшее из всех местечек в свете. Здесь я нашла брата своего, он произведён в офицеры, и по просьбе его переведён в наш Литовский полк. Я, право, не понимаю, отчего у нас обоих никогда нет денег? Ему даёт батюшка, а мне государь, и мы вечно без денег! Брат говорит мне, что если бы пришлось идти в поход из Янович, то жиды уцепятся за хвост его лошади, сильнее этого нельзя было объяснить, как много он задолжал им. «Что ж делать, Василий! Моя выгода только та, что я не должен, а денег всё равно нет». — «У вас будут; вам пришлет государь». — «А тебе отец, а отец отдаст последние». — «И то правда. Разве написать к батюшке?» — «А ты ещё этого не сделал?» — «Нет!» — «Пиши, пиши с этою ж почтой».
В ожидании, пока весна установится, мы оба живём в штабе, потому что в эскадронах теперь вовсе нечего делать. Мы с братом достали какой-то непостижимый чай как по дешевизне, так и по качеству. Я заплатила за него три рубля серебром, и сколько бы мы ни наливали воды в чайник, чай всё одинаково крепок. Не заботясь отыскивать причину такой необыкновенности, мы пьём его с большим удовольствием.
Яновичи. Настало время экзерциций, учения пешего, конного, настала весна. По настоянию эскадронного командира мне должно было ехать в эскадрон.
Смешная новость! К*** влюблён! Он приехал в Яновичи, чтоб взять меня с собюю в эскадрон, дорогою рассказал, что он познакомился с помещицей Р***, и что молодая Р***, дочь её, нейдёт у него с ума. Наконец, что он от любви и горести всё спит. Справедливость слов своих он подтвердил самым действием — сейчас заснул. Всё это было мне чрезвычайно смешно, но как я была одна, то смеяться что-то не приходилось, и я спокойно рассматривала чары вновь расцветшей природы. Однако ж, видно, К*** не на шутку влюблён, только что мы с ним приехали в эскадрон, он, как по инстинкту, проснулся, тотчас потребовал вахмистра, отдал наскоро ему приказание и велел закладывать других лошадей: «Поедем со мною, Александров, я тебя познакомлю». — «С кем, майор?» — «С моими соседками». — «Верно, с вашей Р***?» — «Ну, да!» — «Поедемьте, я буду очень рад увидеть нашу будущую майоршу!» — «Да чуть ли то не так будет, любезный! Я что-то и день и ночь думаю об ней». — «Ну, так едемьте скорей».
Я думала, что дорогою не будет конца разговорам К*** о красоте, достоинствах, талантах и о всех возможных совершенствах телесных и душевных божественной Р***, но очень приятно обманулась в своём опасении; К*** сел в бричку, не сказал даже — «ступай скорее!» и как будто ехал не к девице милой, прекрасной и любезной, но на какое-нибудь ученье или смотр, пустился толковать о строе, лошадях, пиках, уланах, флюгерах, одним словом обо всём хорошем и дурном, но только не о том, чем, как мне кажется, должны б быть заняты его мысли и сердце. Странный человек! Проговоря полчаса, как на заказ, о всём нашем быту строевом, он наконец вздохнул, сказав: «Ещё далеко!» — завернул голову шинелью, прислонился в угол брички и заснул. Я очень осбрадовалась этому. Добрый человек и исправный офицер К*** не имел ни того образования, ни тех сведений, ни даже того сорту ума, которые делают товарищество и разговор приятными. Я была рада, оставшись на свободе думать, о чём хочу, и смотреть, на что хочу.
В этом странном любовнике всё смешно! Как он может проснуться именно тогда, когда надобно! У самого подъезда он открыл глаза с таким видом, как будто не спал ни минуты; мы вышли из нашего экипажа. Всходя на лестницу, я сказала К***, что он должен представить меня дамам. «Да уж не беспокойся, я буду уметь это сделать!» Смешной ответ заставил меня бояться какой-нибудь странной рекомендации, но дело обошлось лучше, нежели я думала. К*** сказал просто, указывая на меня: «Офицер моего эскадрона, Александров…» Покорившая строевое сердце К*** была лет осьмнадцати девица, белая, белокурая, высокая, стройная, с длинными светлыми волосами, большими тёмно-серыми глазами, большим ртом, белыми зубами и с смелою гренадерскою выступкою; всё это мне очень понравилось! Если б я была К***, то и я выбрала б её в подруги жизни своей и любила б её так же, как любит он: ехала б к ней не спеша доехать, спала б во всю дорогу и просыпалась бы у подъезда! Я сейчас познакомилась с ней и подружилась, это было кончено в полчаса. Но что меня дивило, изумляло и восхищало, это была мать её, прекраснейшая женщина! настоящая Венера! если б только Венера могла иметь признаки сорокалетнего возраста! На этом очаровательном лице было собрано всё, что есть прекраснейшего из прелестей: блестящие чёрные глаза, тонкие чёрные брови, коралловые губы, цвет лица, превосходящий всякое описание!.. Я смотрела на неё и не могла перестать смотреть, наконец, не умея говорить иначе, как думаю, я сказала ей прямо, что не могу отвесть глаз от её лица и не могу себе представить, что за восхитительное существо была она в юности! «Да, молодой человек, вы не ошибаетесь, я была Венера. Инаго названия ни сравнения не было мне! да, я была красавица в полном значении этого слова!..» Несмотря, что она говорит это о себе, я нахожу что она ещё очень скромна. Она говорит «была красавица», но она теперь, сию минуту, необыкновенная красавица! Неужели она этого не видит?!.
К… сосватал Р…; через неделю свадьба: я очень рада. Молодая девица довольно образована, весёлого нрава и свободного, непринуждённого обращения; надеюсь мне будет очень весело в их доме, когда она сделается нашею полковою дамою. Ах, как я не люблю этих неприступных медведиц, которые, желая поддержать какой-то высший тон, не замечают того, что вместо знатных дам, они имеют всю наружность надутых купчих. Глупые женщины!..
Вчера были мы приглашены на бал; я поехала с К…. Новобрачный по прежнему обыкновению заснул, а как нам надобно было ехать около десяти вёрст, то я имела довольно времени разговаривать с молодою майоршею. Мы рассказывали друг другу анекдоты, смешные происшествия и хохотали, не опасаясь разбудить счастливого супруга. Наконец разговор наш настроился на другой тон. Мы говорили о сердце, о любви, о чувствах неизъяснимых, о постоянстве, счастии, несчастии, уме и бог знает о чём мы уже не говорили. Я заметила в спутнице моей такой образ мыслей, который заставил меня удивиться, что она вышла за К… Я спросила её об этом. «Я бедна, — отвечала она, — и, как видите, не красавица. Сердце моё было свободно, матушка находила К… выгодным женихом для меня, и я не видела большого затруднения исполнить волю её». — «Пусть так, но любите ли вы его?» — «Люблю, — сказала она, помолчав с минуту, — люблю, разумеется, без страсти, без огня, но люблю как доброго мужа и как доброго человека. У него нрав превосходный, все его недостатки выкупаются его добрым сердцем».
Военный бал наш был таков же, как и все другие балы: очень весел на деле и очень скучен в описании.
Теперь я должна описать поступок, которого вот уже несколько дней с утра до вечера стыжусь. Пусть этот род исповеди будет мне наказанием.
Желая погулять по прекрасным рощам около Полоцка, я выпросилась в отпуск на неделю и, взяв в товарищи Р…, поехала с ним в поместье его отца. Лошадей давали нам только что не дохлых, но весьма уже готовых придти в это состояние. Мы ехали на простой телеге, по грязной дороге и то влеклись, то тряслись, смотря по тому, каковы были у нас лошади. Приключений с нами не было никаких, если не считать за приключение, что зазевавшийся ямщик, проезжая мимо толпы идущих крестьян, задел одного оглоблею, опрокинул его и переехал, что оскорблённые мужики шли за нами с дубинами более полуверсты, называя нас, именно нас, а не ямщика нашего, псами и сорванцами. Наконец мы приехали к реке, за которою было поместье Р…. Пока приготовляли паром, товарищ мой пошёл в шалаш закурить трубку, а я осталась на берегу любоваться закатом солнца. В это время подошёл ко мне старик лет девяноста, как мне казалось, просить милостыни. При виде его белых волос, согбенного тела, дрожащих рук, померкших глаз, его ужасной сухощавости и ветхих рубищ сожаление, глубочайшее сожаление овладело мною совершенно! Но как могло это небесное чувство смешаться с дьявольским, клянусь, не понимаю!.. Я вынула кошелёк, чтоб дать бедному помощь значительную для него. Денег у меня было восемь червонцев и ассигнация в десять рублей. Эту несчастную ассигнацию ни на одной станции не хотели взять у меня, считая сомнительною, и я имела безбожие отдать её бедному старику! «Не знаю, мой друг, — говорила я обрадованному нищему, — дадут ли тебе за неё те деньги, какие должно, но в случае, если б не дали, поди с нею к ксензу ректору, скажи, что это я дал тебе эту ассигнацию, тогда ты получишь от него десять рублей, а эту бумажку он возвратит мне. Прощай, друг мой!» Я сбежала на паром, мы переехали и через час были уже под гостеприимным кровом пана Р… Здесь я прожила четыре дня, ходила по тёмным перелескам, читала, пила кофе, купалась и почти не видала в глаза семейства Р… так, как и самого его. «Гость наш немного дик, — говорила Р—му сестра его. — Он с утра уходит в лес и приходит к обеду, а там опять до вечера его не видать. Неужели он так делает и в полку? Умён он?» — «Не знаю. Ректор хвалит его». — «Ну, похвала ректора ничего не значит. Он его без памяти любит с того времени, как узнал, что он дал десять рублей старому Юзефу». — «За что?» — «Вот за что! За что дают всякому, кто просит именем Христовым». — «Как?! неужели старик Юзеф просит милостыни, и помещик его позволяет? в его лета?» — «Да, в его лета, помещик его не только позволяет, но приказывает гнать на этот промысел всякого того из своей деревни, кто не может работать почему б то ни было: по старости, слабости, болезни, несовершеннолетию, слабоумию. О, из его села изрядный отряд рассыпается каждое утро по окрестностям». — «Ужасный человек!.. Однако ж я не знал что мой товарищ так мягкосерд к бедным». — «Товарищ твой дикарь, а дикари все имеют какую-нибудь странность». — «Неужели ты считаешь сострадание странностью?» — «Разумеется, если она чересчур. К чему давать десять рублей одному. Разве он богат?» — «Не думаю. Впрочем, я мало ещё его знаю…» Я поневоле должна была выслушать разговор брата с сестрою. Возвратясь часом ранее обыкновенного с прогулки и не находя большого удовольствия в беседе старого Р… и его высокоумной дочери, ушла я с книгою в беседку в конце сада. Молодые Р… пришли к этому же месту и сели в пяти шагах от меня на дерновой софе. Обязательная Р… говорила ещё несколько времени обо мне, не переставая называть дикарём и любимцем ректора. Наконец брат её вышел из терпения: «Да перестань, сделай милость, как ты мне надоела и с ним! Я хотел поговорить с тобою о том, как убедить отца дать мне денег. Теперь мачехи нет, мешать некому». — «Нет, есть кому». — «Например?! не ты ли отсоветуешь?» — «Тебе грех так говорить. Я люблю тебя и, хотя знаю, что всякие деньги из рук твоих переходят прямо на карту, но готова б была отдать тебе и ту часть, которая следует мне, если б только имела её в своей власти. Нет, любезный Адольф! не я помешаю отцу дать тебе деньги, а собственная его решимость, твёрдая, непреложная воля не давать тебе ни копейки…» Более я ничего не слыхала, но, подошед к дверям бсседки, увидела брата и сестру, бегущих к дому. Видно, последние слова девицы Р… привели в бешенство брата её, он бросился бежать к отцу, а она за ним. Я поспешила туда же. Удивительно, какую власть над собою имеет старик Р… Я нашла их всех в зале. Девица была бледна и трепетала, брат её сидел на окне, сжимал судорожно спинку у кресел и тщетно старался принять спокойный вид, глаза его горели, губы тряслись. Но старик встретил меня очень ласково и покойно спрашивал, шутя: «Уж не имеете ли вы намерения сделаться пустынником в лесах моих? Я желал бы это знать заранее, чтоб приготовить для вас хорошенькую пещеру, мох, сухие листья и всё, нужное для отшельничества».
Не знаю, чем кончилось между отцом и сыном, но расставанье было дружелюбное. Взбалмошный Адольф привёл в ужасное замешательство сестру свою, а меня просто в замешательство, уверениями, что она и я очень похожи друг на друга лицом, и что сестра — живой его портрет. Итак, мы все трое на одно лицо! Как лестно! Молодой Р… похож как две капли воды на дьявола…
Наконец мы опять взмостились на телегу и поехали. На первой станции, когда надобно было платить прогоны, я вынула кошелёк, чтобы достать деньги, и очень удивилась, что из восьми червонцев двух не доставало. Я старалась припомнить, не оставляла ль кошелька на столе или на постели, когда уходила гулять, но нет, кажется, он всегда был со мною. Наконец я вспомнила и от всей души обрадовалась: червонцы, верно, запали в ассигнацию, которая лежала вместе с ними в кошельке, и была свёрнута ввосьмеро чтобы уместиться в нём. Я вынула её и отдала нищему у парома, не развёртывая, и так он получил от промысла божия ту помощь, которую я подала ему, но едва не испортила каким-то сатанинским расчётом! Впрочем, одно только чудовище способно дать бедному такую помощь, в недействительности которой было б оно уверено! Нет, отдавая ассигнацию, я думала только, что её возьмут в гораздо меньшей цене, чего она стоит, и что на станциях не брали её, потому что видели у меня золото, и что поляки не терпят другой монеты, кроме звонкой.
Витебск. Я живу у комиссионера С… Отпуск мой ещё не кончился, и я проведу это время веселее здесь, нежели в эскадроне. Его королевское высочество принц Виртембергский любит, чтоб военные офицеры собирались у него по вечерам. Я тоже там бываю. Мы танцуем, играем в разные игры, и принц сам берёт иногда участие в наших забавах.