рублей, а эту бумажку онъ возвратитъ мнѣ: прощай другъ мой! Я сбѣжала на паромъ; мы переѣхали, и черезъ часъ были уже подъ гостепріимнымъ кровомъ пана Р***. Здѣсь я прожила четыре дня; ходила по темнымъ перелѣскамъ, читала, пила кофе, купалась, и почти не видала въ глаза семейства Р***, такъ какъ и самаго его. — Гость нашъ не много дикъ, говорила Р—му сестра его; онъ съ утра уходитъ въ лѣсъ и приходитъ къ обѣду, а тамъ опять до вечера его не видать; не ужели онъ такъ дѣлаетъ и въ полку? Умёнъ онъ? — Не знаю; ректоръ хвалитъ его. — Ну, похвала ректора ничего не значитъ. Онъ его безъ памяти любитъ съ того времени какъ узналъ, что онъ далъ десять рублей старому Юзефу. — Зачто̀? — Вотъ зачто̀! зачто̀ даютъ всякому кто проситъ именемъ Христовымъ. — Какъ! не ужели старикъ Юзефъ проситъ милостыни, и помѣщикъ его позволяетъ? въ его лѣта? — Да, въ его лѣта, помѣщикъ его не только позволяетъ, но приказываетъ гнать на этотъ промыселъ
рублей, а эту бумажку он возвратит мне. Прощай, друг мой!» Я сбежала на паром, мы переехали и через час были уже под гостеприимным кровом пана Р… Здесь я прожила четыре дня, ходила по темным перелескам, читала, пила кофе, купалась и почти не видала в глаза семейства Р… так, как и самого его. «Гость наш немного дик, — говорила Р—му сестра его. — Он с утра уходит в лес и приходит к обеду, а там опять до вечера его не видать. Неужели он так делает и в полку? Умен он?» — «Не знаю. Ректор хвалит его». — «Ну, похвала ректора ничего не значит. Он его без памяти любит с того времени, как узнал, что он дал десять рублей старому Юзефу». — «За что?» — «Вот за что! За что дают всякому, кто просит именем Христовым». — «Как?! неужели старик Юзеф просит милостыни, и помещик его позволяет? в его лета?» — «Да, в его лета, помещик его не только позволяет, но приказывает гнать на этот промысел
