унтеръ-офицеръ, запѣвало, несчастнѣйшій изъ всѣхъ запѣвалъ, начинаетъ всякую пѣсню въ носъ голосомъ, какого отвратительнѣе я никогда не слыхала, и отъ котораго мы съ Торнези всегда скачемъ сломя голову прочь; теперь онъ былъ что̀-то не въ духѣ, а можетъ нездоровъ, и пѣлъ по обыкновенію дурно, но противъ обыкновенія тихо; Рженсницкій замѣнилъ это: ну ну, что̀ значитъ такой дохлый голосъ? пой какъ должно!... Веруша пѣлъ одинаково: — А, такъ я же тебѣ прибавлю бодрости! и съ этимъ словомъ зачалъ ударять въ такту нагайкою по спинѣ поющаго Веруши… Я увидѣла издали эту трагикомедію, подскакала къ Рженсницкому и схватила его за руку: полно пожалуйста, ротмистръ! Что̀ вамъ за охота! ну пойдутъ ли пѣсни на умъ когда за спиной нагайка!.... Я имѣю нѣкоторую власть надъ умомъ Рженсницкаго; онъ послушался меня, пересталъ поощрять Верушу нагайкою, и отдалъ ему на волю гнусить какъ угодно.
унтер-офицер, запевала, несчастнейший из всех запевал, начинает всякую песню в нос голосом, какого отвратительнее я никогда не слыхала, и от которого мы с Торнези всегда скачем сломя голову прочь. Теперь он был что-то не в духе, а может нездоров, и пел, по обыкновению, дурно, но, против обыкновения, тихо; Рженсницкий заменил это: «Ну, ну, что значит такой дохлый голос? пой, как должно!..» Веруша пел одинаково: «А, так я же тебе прибавлю бодрости!» — и с этим словом начал ударять в такт нагайкою по спине поющего Веруши… Я увидела издали эту трагикомедию, подскакала к Рженсницкому и схватила его за руку: «Полно, пожалуйста, ротмистр! Что вам за охота! Ну, пойдут ли песни на ум когда за спиной нагайка!..» Я имею некоторую власть над умом Рженсницкого, он послушался меня, перестал поощрять Верушу нагайкою и отдал ему на волю гнусить, как угодно.
