Изумруд (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)
| Изумрудъ |
Опубл.: 1907. Источникъ:  Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 4. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912. |
| Посвящаю памяти несравненнаго пѣгаго рысака Холстомѣра. |
Четырехлѣтній жеребецъ Изумрудъ—рослая бѣговая лошадь американскаго склада, сѣрой, ровной, серебристо-стальной масти—проснулся, по обыкновенію, около полуночи въ своемъ денникѣ. Рядомъ съ нимъ, слѣва и справа и напротивъ черезъ коридоръ, лошади мѣрно и часто, всѣ точно въ одинъ тактъ, жевали сѣно, вкусно хрустя зубами и изрѣдка отфыркиваясь отъ пыли. Въ углу на ворохѣ соломы храпѣлъ дежурный конюхъ. Изумрудъ по чередованию дней и по особымъ звукамъ храпа зналъ, что это—Василій, молодой малый, котораго лошади не любили за то, что онъ курилъ въ конюшнѣ вонючій табакъ, часто заходилъ въ денники пьяный, толкалъ колѣномъ въ животъ, замахивался кулакомъ надъ глазами, грубо дергалъ за недоуздокъ и всегда кричалъ на лошадей ненатуральнымъ, сиплымъ, угрожающимъ басомъ.
Изумрудъ подошелъ къ дверной рѣшеткѣ. Напротивъ него, дверь въ дверь, стояла въ своемъ денникѣ молодая, вороная, еще не сложившаяся кобылка Щеголиха. Изумрудъ не видѣлъ въ темнотѣ ея тѣла, но каждый разъ, когда она, отрываясь отъ сѣна, поворачивала назадъ голову, ея большой глазъ свѣтился на нѣсколько секундъ красивымъ фіолетовымъ огонькомъ. Расширивъ нѣжныя ноздри, Изумрудъ долго потянулъ въ себя воздухъ, услышалъ чуть замѣтный, но крѣпкій, волнующій запахъ ея кожи и коротко заржалъ. Быстро обернувшись назадъ, кобыла отвѣтила тоненькимъ, дрожащимъ, ласковымъ и игривымъ ржаніемъ.
Тотчасъ же рядомъ съ собою направо Изумрудъ услышалъ ревнивое, сердитое дыханіе. Тутъ помѣщался Онѣгинъ, старый, норовистый бурый жеребецъ, изрѣдка еще бѣгавшій на призы въ городскихъ одиночкахъ. Обѣ лошади были раздѣлены легкой дощатой переборкой и не могли видѣть другъ друга, но, приложившись храпомъ къ правому краю рѣшетки, Изумрудъ ясно учуялъ теплый запахъ пережеваннаго сѣна, шедшій изъ часто дышащихъ ноздрей Онѣгина… Такъ жеребцы нѣкоторое время обнюхивали другъ друга въ темнотѣ, плотно приложивъ уши къ головѣ, выгнувъ шеи и все больше и больше сердясь. И вдругъ оба разомъ злобно взвизгнули, закричали и забили копытами.
— Бал-луй, чортъ!—сонно, съ привычной угрозой, крикнулъ конюхъ.
Лошади отпрянули отъ рѣшетки и насторожились. Онѣ давно уже не терпѣли другъ друга, но теперь, какъ три дня тому назадъ въ ту же конюшню поставили граціозную вороную кобылу,—чего обыкновенно не дѣлается, и что̀ произошло лишь отъ недостатка мѣстъ при бѣговой спѣшкѣ,—то у нихъ не проходило дня безъ нѣсколькихъ крупныхъ ссоръ. И здѣсь, и на кругу, и на водопоѣ они вызывали другъ друга на драку. Но Изумрудъ чувствовалъ въ душѣ нѣкоторую боязнь передъ этимъ длиннымъ, самоувѣреннымъ жеребцомъ, передъ его острымъ запахомъ злой лошади, крутымъ верблюжьимъ кадыкомъ, мрачными запавшими глазами и особенно передъ его крѣпкимъ, точно каменнымъ костякомъ, закаленнымъ годами, усиленнымъ бѣгомъ и прежними драками.
Дѣлая видъ передъ самимъ собою, что онъ вовсе не боится, и что сейчасъ ничего не произошло, Изумрудъ повернулся, опустилъ голову въ ясли и принялся ворошить сѣно мягкими, подвижными, упругими губами. Сначала онъ только прикусывалъ капризно отдѣльныя травки, но скоро вкусъ жвачки во рту увлекъ его, и онъ по-настоящему вникъ въ кормъ. И въ то же время въ его головѣ текли медленныя равнодушныя мысли, сцѣпляясь воспоминаніями о̀бразовъ, запаховъ и звуковъ и пропадая навѣки въ той черной безднѣ, которая была впереди и позади теперешняго мига.
«Сѣно»,—думалъ онъ и вспомнилъ старшаго конюха Назара, который съ вечера задавалъ сѣно.
Назаръ—хорошій старикъ; отъ него всегда такъ уютно пахнетъ чернымъ хлѣбомъ и чуть-чуть виномъ; движенія у него неторопливыя и мягкія, овесъ и сѣно въ его дни кажутся вкуснѣе, и пріятно слушать, когда онъ, убирая лошадь, разговариваетъ съ ней вполголоса съ ласковой укоризной и все кряхтитъ. Но нѣтъ въ немъ чего-то главнаго, лошадинаго, и во время прикидки чувствуется черезъ вожжи, что его руки неувѣренны и неточны.
Въ Васькѣ тоже этого нѣтъ, и хотя онъ кричитъ и дерется, но всѣ лошади знаютъ, что онъ трусъ, и не боятся его. И ѣздитъ онъ не умѣетъ—дергаетъ, суетится. Третій конюхъ, что̀ съ кривымъ глазомъ, лучше ихъ обоихъ, но онъ не любитъ лошадей, жестокъ и нетерпѣливъ, и руки у него не гибки, точно деревянныя. А четвертый—Андріяшка, еще совсѣмъ мальчикъ; онъ играетъ съ лошадьми, какъ жеребенокъ-сосунокъ, и украдкой цѣлуетъ въ верхнюю губу и между ноздрями,—это не особенно пріятно и смѣшно.
Вотъ тотъ, высокій, худой, сгорбленный, у котораго бритое лицо и золотыя очки—о, это совсѣмъ другое дѣло. Онъ весь точно какая-то необыкновенная лошадь—мудрая, сильная и безстрашная. Онъ никогда не сердится, никогда не ударитъ хлыстомъ, даже не погрозитъ, а между тѣмъ, когда онъ сидитъ въ американкѣ, то какъ радостно, гордо и пріятно-страшно повиноваться каждому намеку его сильныхъ, умныхъ, все понимающихъ пальцевъ. Только онъ одинъ умѣетъ доводить Изумруда до того счастливаго гармоничнаго состоянія, когда всѣ силы тѣла напрягаются въ быстротѣ бѣга, и это такъ весело и такъ легко.
И тотчасъ же Изумрудъ увидѣлъ воображеніемъ короткую дорогу на ипподромъ и почти каждый домъ и каждую тумбу на ней, увидѣлъ песокъ ипподрома, трибуну, бѣгущихъ лошадей, зелень травы и желтизну ленточки. Вспомнился вдругъ караковый трехлѣтокъ, который на-дняхъ вывихнулъ ногу на проминкѣ и захромалъ. И, думая о немъ, Изумрудъ самъ попробовалъ мысленно похромать немножко.
Одинъ клокъ сѣна, попавшій Изумруду въ ротъ, отличался особеннымъ, необыкновенно нѣжнымъ вкусомъ. Жеребецъ долго пережевывалъ его, и когда проглотилъ, то нѣкоторое время еще слышалъ у себя во рту тонкій душистый запахъ какихъ-то увядшихъ цвѣтовъ и пахучей сухой травки. Смутное, совершенно неопредѣленное, далекое воспоминаніе скользнуло въ умѣ лошади. Это было похоже на то, что̀ бываетъ иногда у курящихъ людей, которымъ случайная затяжка папиросой на улицѣ вдругъ воскреситъ на неудержимое мгновеніе полутемный коридоръ съ старинными обоями и одинокую свѣчу на буфетѣ, или дальнюю ночную дорогу, мѣрный звонъ бубенчиковъ и томную дремоту, или синій лѣсъ невдалекѣ, снѣгъ, слѣпящій глаза, шумъ идущей облавы, страстное нетерпѣніе, заставляющее дрожать колѣни—и вотъ на мигъ пробѣгутъ по душѣ, ласково, печально и неясно тронувъ ее, тогдашнія, забытыя, волнующія и теперь неуловимыя чувства.
Между тѣмъ черное оконце надъ яслями, до сихъ поръ невидимое, стало сѣрѣть и слабо выдѣляться въ темнотѣ. Лошади жевали лѣнивѣе и одна за другою вздыхали тяжело и мягко. На дворѣ закричалъ пѣтухъ знакомымъ крикомъ, звонкимъ, бодрымъ и рѣзкимъ, какъ труба. И еще долго и далеко кругомъ разливалось въ разныхъ мѣстахъ, не прекращаясь, очередное пѣніе другихъ пѣтуховъ.
Опустивъ голову въ кормушку, Изумрудъ все старался удержать во рту и вновь вызвать и усилить странный вкусъ, будившій въ немъ этотъ тонкій, почти физическій отзвукъ непонятнаго воспоминанія. Но оживить его не удавалось, и, незамѣтно для себя, Изумрудъ задремалъ.
Ноги и тѣло у него были безупречныя, совершенныхъ формъ, поэтому онъ всегда спалъ стоя, чуть покачиваясь впередъ и назадъ. Иногда онъ вздрагивалъ, и тогда крѣпкій сонъ смѣнялся у него на нѣсколько секундъ легкой чуткой дремотой, но недолгія минуты сна были такъ глубоки, что въ теченіе ихъ отдыхали и освѣжались всѣ мускулы, нервы и кожа.
Передъ самымъ разсвѣтомъ онъ увидѣлъ во снѣ раннее весеннее утро, красную зарю надъ землей и низкій ароматный лугъ. Трава была такъ густа и сочна, такъ ярко, сказочно-прелестно зелена и такъ нѣжно розовѣла отъ зари, какъ это видятъ люди и звѣри только въ раннемъ дѣтствѣ, и всюду на ней сверкала дрожащими огнями роса. Въ легкомъ рѣдкомъ воздухѣ всевозможные запахи доносятся удивительно четко. Слышенъ сквозь прохладу утра запахъ дымка, который сине и прозрачно вьется надъ трубой въ деревнѣ, всѣ цвѣты на лугу пахнутъ по-разному, на колеистой влажной дорогѣ за изгородью смѣшалось множество запаховъ: пахнетъ и людьми, и дегтемъ, и лошадинымъ навозомъ, и пылью, и парнымъ коровьимъ молокомъ отъ проходящаго стада, и душистой смолой отъ еловыхъ жердей забора.
Изумрудъ, семимѣсячный стригунокъ, носится безцѣльно по полю, нагнувъ внизъ голову и взбрыкивая задними ногами. Весь онъ точно изъ воздуха и совсѣмъ не чувствуетъ вѣса своего тѣла. Бѣлые пахучіе цвѣты ромашки бѣгутъ подъ его ногами назадъ, назадъ. Онъ мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещетъ по бабкамъ, по колѣнкамъ и холодитъ и темнить ихъ. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздухъ, пьяный восторгъ молодости, силы и быстраго бѣга!
Но вотъ онъ слышитъ короткое, безпокойное, ласковое и призывающее ржаніе, которое такъ ему знакомо, что онъ всегда узнаётъ его издали, среди тысячи другихъ голосовъ. Онъ останавливается на всемъ скаку, прислушивается одну секунду, высоко поднявъ голову, двигая тонкими ушами и отставивъ метелкой пушистый короткій хвостъ, потомъ отвѣчаетъ длиннымъ заливчатымъ крикомъ, отъ котораго сотрясается все его стройное, худощавое, длинноногое тѣло, и мчится къ матери.
Она—костлявая, старая, спокойная кобыла—поднимаетъ мокрую морду изъ травы, быстро и внимательно обнюхиваетъ жеребенка и тотчасъ же опять принимается ѣсть, точно торопится дѣлать неотложное дѣло. Склонивъ гибкую шею подъ ея животъ и изогнувъ кверху морду, жеребенокъ привычно тычетъ губами между заднихъ ногъ, находитъ теплый упругій сосокъ, весь переполненный сладкимъ, чуть кисловатымъ молокомъ, которое брызжетъ ему въ ротъ тонкими горячими струйками, и все пьетъ и не можетъ оторваться. Матка сама убираетъ отъ него задъ и дѣлаетъ видъ, что хочетъ укусить жеребенка за пахъ.
Въ конюшнѣ стало совсѣмъ свѣтло. Бородатый, старый, вонючій козелъ, жившій между лошадей, подошелъ къ дверямъ, заложеннымъ изнутри брусомъ, и заблеялъ, озираясь назадъ, на конюха. Васька, босой, чеша лохматую голову, пошелъ отворять ему. Стояло холодноватое, синее, крѣпкое осеннее утро. Правильный четырехугольникъ отворенной двери тотчасъ же застлался теплымъ паромъ, повалившимъ изъ конюшни. Ароматъ инея и опавшей листвы тонко потянулъ по стойламъ.
Лошади хорошо знали, что сейчасъ будутъ засыпать овесъ, и отъ нетерпѣнія негромко покряхтывали у рѣшетокъ. Жадный и капризный Онѣгинъ билъ копытомъ о деревянную настилку и, закусывая, по дурной привычкѣ, верхними зубами за окованный желѣзомъ, изжеванный бортъ кормушки, тянулся шеей, глоталъ воздухъ и рыгалъ. Изумрудъ чесалъ морду о рѣшетку.
Пришли остальные конюхи—ихъ всѣхъ было четверо—и стали въ желѣзныхъ мѣркахъ разносить по денникамъ овесъ. Пока Назаръ сыпалъ тяжелый шелестящій овесъ въ ясли Изумруда, жеребецъ суетливо совался къ корму, то черезъ плечо старика, то изъ-подъ его рукъ, трепеща теплыми ноздрями. Конюхъ, которому нравилось это нетерпѣніе кроткой лошади, нарочно не торопился, загораживалъ ясли локтями и ворчалъ съ добродушною грубостью:
— Ишь ты, звѣрь жадная… Но-о, успѣишь… А, чтобъ тебя… Потычъ мнѣ еще мордой-то. Вотъ я тебя ужотко потычу.
Изъ оконца надъ яслями тянулся косо внизъ четырехугольный веселый солнечный столбъ, и въ немъ клубились милліоны золотыхъ пылинокъ, раздѣленныхъ длинными тѣнями отъ оконнаго переплета.Изумрудъ только-что доѣлъ овесъ, когда за нимъ пришли, чтобы вывести его на дворъ. Стало теплѣе, и земля слегка размякла, но стѣны конюшни были еще бѣлы отъ инея. Отъ навозныхъ кучъ, только-что выгребенныхъ изъ конюшни, шелъ густой паръ, и воробьи, копошившіеся въ навозѣ, возбужденно кричали, точно ссорясь между собой. Нагнувъ шею въ дверяхъ и осторожно переступивъ черезъ порогъ, Изумрудъ съ радостью долго потянулъ въ себя пряный воздухъ, потомъ затрясся шеей и всѣмъ тѣломъ и звучно зафыркалъ. «Будь здоровъ!»—серьезно сказалъ Назаръ. Изумруду не стоялось. Хотѣлось сильныхъ движеній, щекочущаго ощущенія воздуха, быстро бѣгущаго въ глаза и ноздри, горячихъ толчковъ сердца, глубокаго дыханія. Привязанный къ коновязи, онъ ржалъ, плясалъ задними ногами и, изгибая набокъ шею, косилъ назадъ, на вороную кобылу чернымъ, большимъ, выкатившимся глазомъ съ красными жилками на бѣлкѣ.
Задыхаясь отъ усилія, Назаръ поднялъ вверхъ, выше головы ведро съ водой и вылилъ ее на спину жеребца отъ холки до хвоста. Это было знакомое Изумруду бодрое, пріятное и жуткое своей всегдашней неожиданностью ощущеніе. Назаръ принесъ еще воды и оплескалъ ему бока, грудь, ноги и подъ рѣпицей. И каждый разъ онъ плотно проводилъ мозолистой ладонью вдоль по шерсти, отжимая воду. Оглядываясь назадъ, Изумрудъ видѣлъ свой высокій, немного вислозадый крупъ, вдругъ потемнѣвшій и заблестѣвшій глянцемъ на солнцѣ.
Былъ день бѣговъ. Изумрудъ зналъ это по особенной нервной спѣшкѣ, съ которой конюхи хлопотали около лошадей; нѣкоторымъ, которыя по короткости туловища имѣли обыкновеніе засѣкаться подковами, надѣвали кожаныя ногавки на бабки, другимъ забинтовывали ноги полотняными поясами отъ путового сустава до колѣна, или подвязывали подъ грудь за передними ногами широкіе подмышники, отороченные мѣхомъ. Изъ сарая выкатывали легкія, двухколесныя съ высокими сидѣньями американки; ихъ металлическія спицы весело сверкали на ходу, а красные ободья и красныя, широкія, выгнутыя оглобли блестѣли новымъ лакомъ.
Изумрудъ былъ уже окончательно высушенъ, вычищенъ щетками и вытертъ шерстяной рукавицей, когда пришелъ главный наѣздникъ конюшни, англичанинъ. Этого высокаго, худого, немного сутуловатаго, длиннорукаго человѣка одинаково уважали и боялись и лошади и люди. У него было бритое загорѣлое лицо и твердыя, тонкія изогнутыя губы насмѣшливаго рисунка. Онъ носилъ золотыя очки; сквозь нихъ его голубые, свѣтлые глаза глядѣли твердо и упорно-спокойно. Онъ слѣдилъ за уборкой, разставивъ длинныя ноги въ высокихъ сапогахъ, заложивъ руки глубоко въ карманы панталонъ и пожевывая сигару то однимъ, то другимъ угломъ рта. На немъ была сѣрая куртка съ мѣховымъ воротникомъ, черный картузъ съ узкими полями и прямымъ, длиннымъ, четырехугольнымъ козырькомъ. Иногда онъ дѣлалъ короткія замѣчанія отрывистымъ, небрежнымъ тономъ, и тотчасъ же всѣ конюхи и рабочіе поворачивали къ нему головы, и лошади настораживали уши въ его сторону.
Онъ особенно слѣдилъ за запряжкой Изумруда, оглядывая все тѣло лошади отъ чолки до копытъ, и Изумрудъ, чувствуя на себѣ этотъ точный, внимательный взглядъ, гордо подымалъ голову, слегка полуоборачивалъ гибкую шею и ставилъ торчкомъ тонкія, просвѣчивающія уши. Наѣздникъ самъ испыталъ крѣпость подпруги, просовывая палецъ между ней и животомъ. Затѣмъ на лошадей надѣли сѣрыя полотняныя попоны съ красными каймами, красными кругами около глазъ и красными вензелями внизу у заднихъ ногъ. Два конюха, Назаръ и кривоглазый, взяли Изумруда съ обѣихъ сторонъ подъ уздцы и повели на ипподромъ по хорошо знакомой мостовой, между двумя рядами рѣдкихъ, большихъ каменныхъ зданій. До бѣгового круга не было и четверти версты.
Во дворѣ ипподрома было уже много лошадей, ихъ проваживали по кругу, всѣхъ въ одномъ направленіи,—въ томъ же, въ которомъ онѣ ходятъ по бѣговому кругу, т.-е. обратномъ движенію часовой стрѣлки. Внутри двора водили поддужныхъ лошадей, небольшихъ, крѣпконогихъ, съ подстриженными короткими хвостами. Изумрудъ тотчасъ же узналъ бѣлаго жеребчика, всегда скакавшаго съ нимъ рядомъ, и обѣ лошади тихо и ласково поржали въ знакъ привѣтствія.
На ипподромѣ зазвонили. Конюхи сняли съ Изумруда попону. Англичанинъ, щуря подъ очками глаза отъ солнца и оскаливая длинные, желтые лошадиные зубы, подошелъ, застегивая на ходу перчатки, съ хлыстомъ подъ мышкой. Одинъ изъ конюховъ подобралъ Изумруду пышный, до самыхъ бабокъ хвостъ и бережно уложилъ его на сидѣнье американки, такъ что его свѣтлый конецъ свѣсился назадъ. Гибкія оглобли упруго качнулись отъ тяжести тѣла. Изумрудъ покосился назадъ и увидѣлъ наѣздника, сидящаго почти вплотную за его крупомъ, съ ногами, вытянутыми впередъ и растопыренными по оглоблямъ. Наѣздникъ, не торопясь, взялъ вожжи, односложно крикнулъ конюхамъ, и они разомъ отняли руки. Радуясь предстоящему бѣгу, Изумрудъ рванулся-было впередъ, но, сдержанный сильными руками, поднялся лишь немного на заднихъ ногахъ, встряхнулъ шеей и широкой, рѣдкой рысью выбѣжалъ изъ воротъ на ипподромъ.
Вдоль деревяннаго забора, образуя верстовой эллипсъ, шла широкая бѣговая дорожка изъ желтаго песка, который былъ немного влаженъ и плотенъ и потому пріятно пружинился подъ ногами, возвращая имъ ихъ давленіе. Острые слѣды копытъ и ровныя, прямыя полосы, оставляемыя гуттаперчей шинъ, бороздили ленточку.
Мимо протянулась трибуна, высокое деревянное зданіе, въ двѣсти лошадиныхъ корпусовъ длиною, гдѣ горой отъ земли до самой крыши, поддержанной тонкими столбами, двигалась и гудѣла черная человѣческая толпа. По легкому, чуть слышному шевеленію вожжей Изумрудъ понялъ, что ему можно прибавить ходу, и благодарно фыркнулъ.
Онъ шелъ ровной машистой рысью, почти не колеблясь спиной, съ вытянутой впередъ и слегка привороченной къ лѣвой оглоблѣ шеей, съ прямо поднятой мордой. Благодаря рѣдкому, хотя необыкновенно длинному шагу, его бѣгъ издали не производилъ впечатлѣнія быстроты; казалось, что рысакъ мѣряетъ, не торопясь, дорогу прямыми, какъ циркуль, передними ногами, чуть притрогиваясь концами копытъ къ землѣ. Это была настоящая американская выѣздка, въ которой все сводится къ тому, чтобы облегчить лошади дыханіе и уменьшить сопротивленіе воздуха до послѣдней степени, гдѣ устранены всѣ ненужныя для бѣга движенія, непроизводительно расходующія силу, и гдѣ внѣшняя красота формъ приносится въ жертву легкости, сухости, долгому дыханію и энергіи бѣга, превращая лошадь въ живую безукоризненную машину.
Теперь, въ антрактѣ между двумя бѣгами, шла проминка лошадей, которая всегда дѣлается для того, чтобы открыть рысакамъ дыханіе. Ихъ много бѣжало во внѣшнемъ кругу по одному направленію съ Изумрудомъ, а во внутреннемъ—навстрѣчу. Сѣрый, въ темныхъ яблокахъ, рослый бѣломордый рысакъ, чистой Орловской породы, съ крутой собранной шеей и съ хвостомъ трубой, похожій на ярмарочнаго коня, перегналъ Изумруда. Онъ трясся на ходу жирной, широкой, уже потемнѣвшей отъ пота грудью и сырыми пахами, откидывалъ переднія ноги отъ колѣнъ вбокъ, и при каждомъ шагѣ у него звучно екала селезенка.
Потомъ подошла сзади стройная, длиннотѣлая гнѣдая кобыла-метиска, съ жидкой темной гривой. Она была прекрасно выработана по той же американской системѣ, какъ и Изумрудъ. Короткая холеная шерсть такъ и блестѣла на ней, переливаясь отъ движенія мускуловъ подъ кожей. Пока наѣздники о чемъ-то говорили, обѣ лошади шли нѣкоторое время рядомъ. Изумрудъ обнюхалъ кобылу и хотѣлъ-было заиграть на ходу, но англичанинъ не позволилъ, и онъ подчинился.
Навстрѣчу имъ пронесся полной рысью огромный вороной жеребецъ, весь обмотанный бинтами, наколѣнниками и подмышниками. Лѣвая оглобля выступала у него прямо впередъ на полъ-аршина длиннѣе правой, а черезъ кольцо, укрѣпленное надъ головой, проходилъ ремень стального оберъ-чека, жестоко охватившаго сверху и съ обѣихъ сторонъ нервный храпъ лошади. Изумрудъ и кобыла одновременно поглядѣли на него, и оба мгновенно оцѣнили въ немъ рысака необыкновенной силы, быстроты и выносливости, но страшно упрямаго, злого, самолюбиваго и обидчиваго. Слѣдомъ за воронымъ, пробѣжалъ до смѣшного маленькій, свѣтло-сѣрый нарядный жеребчикъ. Со стороны можно было подумать, что онъ мчится съ невѣроятной скоростью: такъ часто топоталъ онъ ногами, такъ высоко вскидывалъ ихъ въ колѣняхъ, и такое усердное, дѣловитое выраженіе было въ его подобранной шеѣ съ красивой маленькой головой. Изумрудъ только презрительно скосилъ на него свой глазъ и повелъ однимъ ухомъ въ его сторону.
Другой наѣздникъ окончилъ разговоръ, громко и коротко засмѣялся, точно проржалъ, и пустилъ кобылу свободной рысью. Она безъ всякаго усилія, спокойно, точно быстрота ея бѣга совсѣмъ отъ нея не зависѣла, отдѣлилась отъ Изумруда и побѣжала впередъ, плавно неся ровную, блестящую спину, съ едва замѣтнымъ темнымъ ремешкомъ вдоль хребта.
Но тотчасъ же и Изумруда и ее обогналъ и быстро кинулъ назадъ несшійся галопомъ огненно-рыжій рысакъ, съ большимъ бѣлымъ пятномъ на храпѣ. Онъ скакалъ частыми, длинными прыжками, то растягиваясь и пригибаясь къ землѣ, то почти соединяя на воздухѣ переднія ноги съ задними. Его наѣздникъ, откинувшись назадъ всѣмъ тѣломъ, не сидѣлъ, а лежалъ на сидѣньи, повиснувъ на натянутыхъ вожжахъ. Изумрудъ заволновался и горячо метнулся въ сторону, но англичанинъ незамѣтно сдержалъ вожжи, и его руки, такія гибкія и чуткія къ каждому движенію лошади, вдругъ стали точно желѣзными. Около трибуны рыжій жеребецъ, успѣвшій проскакать еще одинъ кругъ, опять обогналъ Изумруда. Онъ до сихъ поръ скакалъ, но теперь уже былъ въ пѣнѣ, съ кровавыми глазами и дышалъ хрипло. Наѣздникъ, перегнувшись впередъ, стегалъ его изо всѣхъ силъ хлыстомъ вдоль спины. Наконецъ конюхамъ удалось близъ воротъ пересѣчь ему дорогу и схватить за вожжи и за узду у морды. Его свели съ ипподрома мокраго, задыхающагося, дрожащаго, похудѣвшаго въ одну минуту.
Изумрудъ сдѣлалъ еще полкруга полной рысью, потомъ свернулъ на дорожку, пересѣкавшую поперекъ бѣговой плацъ, и черезъ ворота въѣхалъ во дворъ.На ипподромѣ нѣсколько разъ звонили. Мимо отворенныхъ воротъ изрѣдка проносились молніей бѣгущіе рысаки, люди на трибунахъ вдругъ принимались кричать и хлопать въ ладоши. Изумрудъ въ линіи другихъ рысаковъ часто шагалъ рядомъ съ Назаромъ, мотая опущенною головой и пошевеливая ушами въ полотняныхъ футлярахъ. Отъ проминки кровь весело и горячо струилась въ его жилахъ, дыханіе становилось все глубже и свободнѣе, по мѣрѣ того, какъ отдыхало и охлаждалось его тѣло,—во всѣхъ мускулахъ чувствовалось нетерпѣливое желаніе бѣжать еще.
Прошло съ полчаса. На ипподромѣ опять зазвонили. Теперь наѣздникъ сѣлъ на американку безъ перчатокъ. У него были бѣлыя, широкія, волшебныя руки, внушавшія Изумруду привязанность и страхъ.
Англичанинъ неторопливо выѣхалъ на ипподромъ, откуда одна за другой съѣзжали во дворъ лошади, окончившія проминку. На кругу остались только Изумрудъ и тотъ огромный, вороной жеребецъ, который повстрѣчался съ нимъ на проѣздкѣ. Трибуны сплошь отъ низу до верху чернѣли густой человѣческой толпой, и въ этой черной массѣ безчисленно, весело и безпорядочно свѣтлѣли лица и руки, пестрѣли зонтики и шляпки, и воздушно колебались бѣлые листики программъ. Постепенно увеличивая ходъ и пробѣгая вдоль трибуны, Изумрудъ чувствовалъ, какъ тысяча глазъ неотступно провожала его, и онъ ясно понималъ, что эти глаза ждутъ отъ него быстрыхъ движеній, полнаго напряженія силъ, могучаго біенія сердца,—и это пониманіе сообщало его мускуламъ счастливую легкость и кокетливую сжатость. Бѣлый знакомый жеребецъ, на которомъ сидѣлъ верхомъ мальчикъ, скакалъ укороченнымъ галопомъ рядомъ, справа.
Ровной размѣренной рысью, чуть-чуть наклоняясь тѣломъ влѣво, Изумрудъ описалъ крутой заворотъ и сталъ подходить къ столбу съ краснымъ кругомъ. На ипподромѣ коротко ударили въ колоколъ. Англичанинъ едва замѣтно поправился на сидѣньи, и руки его вдругъ окрѣпли. «Теперь иди, но береги силы. Еще рано»,—понялъ Изумрудъ и въ знакъ того, что понялъ, обернулъ на секунду назадъ и опять поставилъ прямо свои тонкія, чуткія уши. Бѣлый жеребецъ ровно скакалъ сбоку, немного позади. Изумрудъ слышалъ у себя около холки его свѣжее, равномѣрное дыханіе.
Красный столбъ остался позади, еще одинъ крутой поворотъ, дорожка выпрямляется, вторая трибуна, приближаясь, чернѣетъ и пестрѣетъ издали гудящей толпой и быстро растетъ съ каждымъ шагомъ. «Еще!—позволяетъ наѣздникъ:—еще, еще!» Изумрудъ немного горячится и хочетъ сразу напрячь всѣ свои силы въ бѣгѣ. «Можно ли?»—думаетъ онъ.—«Нѣтъ, еще рано, не волнуйся,—отвѣчаютъ, успокаивая, волшебныя руки.—Потомъ».
Оба жеребца проходятъ призовые столбы секунда въ секунду, но съ противоположныхъ сторонъ діаметра, соединяющаго обѣ трибуны. Легкое сопротивленіе туго натянутой нитки и быстрый разрывъ ея на мгновеніе заставляютъ Изумруда запрясть ушами, но онъ тотчасъ же забываетъ объ этомъ, весь поглощенный вниманіемъ къ чудеснымъ рукамъ. «Еще немного! Не горячиться! Итти ровно!»—приказываетъ наѣздникъ. Черная, колеблющаяся трибуна проплываетъ мимо. Еще нѣсколько десятковъ саженъ, и всѣ четверо—Изумрудъ, бѣлый жеребчикъ, англичанинъ и мальчикъ-поддужный, припавшій, стоя на короткихъ стременахъ, къ лошадиной гривѣ, счастливо слаживаются въ одно плотное, быстро несущееся тѣло, одухотворенное одной волей, одной красотой мощныхъ движеній, однимъ ритмомъ, звучащимъ, какъ музыка. Та-та-та-та!—ровно и мѣрно выбиваетъ ногами Изумрудъ. Тра-та̀, тра-та̀!—коротко и рѣзко двоитъ поддужный. Еще одинъ поворотъ, и бѣжитъ навстрѣчу вторая трибуна. «Я прибавлю?»—спрашиваетъ Изумрудъ. «Да,—отвѣчаютъ руки:—но спокойно».
Вторая трибуна проносится назадъ мимо глазъ. Люди кричатъ что-то. Это развлекаетъ Изумруда, онъ горячится, теряетъ ощущеніе вожжей и, на секунду выбившись изъ общаго, наладившагося такта, дѣлаетъ четыре капризныхъ скачка съ правой ноги. Но вожжи тотчасъ же становятся жесткими и, раздирая ему ротъ, скручиваютъ шею внизъ и ворочаютъ голову направо. Теперь уже неловко скакать съ правой ноги. Изумрудъ сердится и не хочетъ перемѣнить ногу, но наѣздникъ, поймавъ этотъ моментъ, повелительно и спокойно ставитъ лошадь на рысь. Трибуна осталась далеко позади, Изумрудъ опятъ входитъ въ тактъ, и руки снова дѣлаются дружественно-мягкими. Изумрудъ чувствуетъ свою вину и хочетъ усилитъ вдвое рысь. «Нѣтъ, нѣтъ, еще рано,—добродушно замѣчаетъ наѣздникъ.—Мы успѣемъ это поправитъ. Ничего».
Такъ они проходятъ въ отличномъ согласіи безъ сбоевъ еще кругъ и половину. Но и вороной сегодня въ великолѣпномъ порядкѣ. Въ то время, когда Изумрудъ разладился, онъ успѣлъ бросить его на шесть длинъ лошадинаго тѣла, но теперь Изумрудъ набираетъ потерянное и у предпослѣдняго столба оказывается на три съ четвертью секунды впереди. «Теперь можно. Иди!»—приказываетъ наѣздникъ. Изумрудъ прижимаетъ уши и бросаетъ всего одинъ быстрый взглядъ назадъ. Лицо англичанина все горитъ острымъ, рѣшительнымъ, прицѣливающимся выраженіемъ, бритыя губы сморщились нетерпѣливой гримасой и обнажаютъ желтые, большіе, крѣпко стиснутые зубы. «Давай все, что̀ можно!—приказываютъ вожжи въ высоко поднятыхъ рукахъ.—Еще, еще!» И англичанинъ вдругъ кричитъ громкимъ вибрирующимъ голосомъ, повышающимся, какъ звукъ сирены:
— О-э-э-э-эй!
— Вотъ, вотъ, вотъ, вотъ!..—пронзительно и звонко въ тактъ бѣгу кричитъ мальчишка-поддужный.
Теперь чувство темпа достигаетъ самой высшей напряженности и держится на какомъ-то тонкомъ волоскѣ, вотъ-вотъ готовомъ порваться. Та-та-та-та!—ровно отпечатываютъ по землѣ ноги Изумруда. Трра-трра-трра!—слышится впереди галопъ бѣлаго жеребца, увлекающаго за собой Изумруда. Въ тактъ бѣгу колеблются гибкія оглобли, и въ тактъ галопу подымается и опускается на сѣдлѣ мальчикъ, почти лежащій на шеѣ у лошади.
Воздухъ, бѣгущій навстрѣчу, свиститъ въ ушахъ и щекочетъ ноздри, изъ которыхъ паръ бьетъ частыми большими струями. Дышать труднѣе, и кожѣ становится жарко. Изумрудъ обѣгаетъ послѣдній заворотъ, наклоняясь во внутрь его всѣмъ тѣломъ. Трибуна вырастаетъ, какъ живая, и отъ нея навстрѣчу летитъ тысячеголосый ревъ, который пугаетъ, волнуетъ и радуетъ Изумруда. У него не хватаетъ больше рыси, и онъ уже хочетъ скакать, но эти удивительныя руки позади и умоляютъ, и приказываютъ, и успокаиваютъ: «Милый, не скачи!.. Только не скачи!.. Вотъ такъ, вотъ такъ, вотъ такъ». И Изумрудъ, проносясь стремительно мимо столба, разрываетъ контрольную нитку, даже не замѣтя этого. Крики, смѣхъ, аплодисменты водопадомъ низвергаются съ трибуны. Бѣлые листки афишъ, зонтики, палки, шляпы кружатся и мелькаютъ между движущимися лицами и руками. Англичанинъ мягко бросаетъ вожжи. «Кончено. Спасибо, милый!»—говоритъ Изумруду это движеніе, и онъ, съ трудомъ сдерживая инерцію бѣга, переходитъ въ шагъ. Въ этотъ моментъ вороной жеребецъ только-только подходитъ къ своему столбу на противоположной сторонѣ, семью секундами позже.
Англичанинъ, съ трудомъ подымая затекшія ноги, тяжело спрыгиваетъ съ американки и, снявъ бархатное сидѣнье, идетъ съ нимъ на вѣсы. Подбѣжавшіе конюхи покрываютъ горячую спину Изумруда попоной и уводятъ на дворъ. Вслѣдъ имъ несется гулъ человѣческой толпы и длинный звонокъ изъ членской бесѣдки. Легкая желтоватая пѣна падаетъ съ морды лошади на землю и на руки конюховъ.
Черезъ нѣсколько минутъ Изумруда, уже распряженнаго, приводятъ опять къ трибунѣ. Высокій человѣкъ въ длинномъ пальто и новой блестящей шляпѣ, котораго Изумрудъ часто видитъ у себя въ конюшнѣ, треплетъ его по шеѣ и суетъ ему на ладони въ ротъ кусокъ сахару. Англичанинъ стоитъ тутъ же, въ толпѣ, и улыбается, морщась и скаля длинные зубы. Съ Изумруда снимаютъ попону и устанавливаютъ его передъ ящикомъ на трехъ ногахъ, покрытымъ черной матеріей, подъ которую прячется и что-то тамъ дѣлаетъ господинъ въ сѣромъ.
Но вотъ люди свергаются съ трибунъ черной разсыпающейся массой. Они тѣсно обступаютъ лошадь со всѣхъ сторонъ и кричатъ и машутъ руками, наклоняя близко другъ къ другу красныя, разгоряченныя лица съ блестящими глазами. Они чѣмъ-то недовольны, тычутъ пальцами въ ноги, въ голову и въ бока Изумруду, взъерошиваютъ шерсть на лѣвой сторонѣ крупа, тамъ, гдѣ стоитъ тавро, и опять кричатъ всѣ разомъ. «Поддѣльная лошадь, фальшивый рысакъ, обманъ, мошенничество, деньги назадъ!»—слышитъ Изумрудъ и не понимаетъ этихъ словъ и безпокойно шевелитъ ушами. «О чемъ они?—думаетъ онъ съ удивленіемъ.—Вѣдь я такъ хорошо бѣжалъ!» И на мгновеніе ему бросается въ глаза лицо англичанина. Всегда такое спокойное, слегка насмѣшливое и твердое, оно теперь пылаетъ гнѣвомъ. И вдругъ англичанинъ кричитъ что-то высокимъ гортаннымъ голосомъ, взмахиваетъ быстро рукой, и звукъ пощечины сухо разрываетъ общій гомонъ.
Изумруда отвели домой, черезъ три часа дали ему овса, а вечеромъ, когда его поили у колодца, онъ видѣлъ, какъ изъ-за забора подымалась желтая большая луна, внушавшая ему темный ужасъ.
А потомъ пошли скучные дни.
Ни на прикидки, ни на проминки, ни на бѣга его не водили больше. Но ежедневно приходили незнакомые люди,—много людей, и для нихъ выводили Изумруда на дворъ, гдѣ они разсматривали и ощупывали его на всѣ лады, лазили ему въ ротъ, скребли его шерсть пемзой и все кричали другъ на друга.
Потомъ онъ помнилъ, какъ его однажды позднимъ вечеромъ вывели изъ конюшни и долго вели по длиннымъ, каменнымъ, пустыннымъ улицамъ, мимо домовъ съ освѣщенными окнами. Затѣмъ вокзалъ, темный трясущійся вагонъ, утомленіе и дрожь въ ногахъ отъ дальняго переѣзда, свистки паровозовъ, грохотъ рельсовъ, удушливый запахъ дыма, скучный свѣтъ качающагося фонаря. На одной станціи его выгрузили изъ вагона и долго вели незнакомой дорогой, среди просторныхъ, голыхъ осеннихъ полей, мимо деревень, пока не привели въ незнакомую конюшню и не заперли отдѣльно, вдали отъ другихъ лошадей.
Сначала онъ все вспоминалъ о бѣгахъ, о своемъ англичанинѣ, о Васькѣ, о Назарѣ и объ Онѣгинѣ и часто видѣлъ ихъ во снѣ, но съ теченіемъ времени позабылъ обо всемъ. Его отъ кого-то прятали, и все его молодое, прекрасное тѣло томилось, тосковало и опускалось отъ бездѣйствія. То и дѣло подъѣзжали новые, незнакомые люди и снова толклись вокругъ Изумруда, щупали и теребили его и сердито бранились между собою.
Иногда случайно Изумрудъ видѣлъ сквозь отворенную дверь другихъ лошадей, ходившихъ и бѣгавшихъ на волѣ, и тогда онъ кричалъ имъ, негодуя и жалуясь. Но тотчасъ же закрывали дверь, и опять скучно и одиноко тянулось время.
Главнымъ въ этой конюшнѣ былъ большеголовый, заспанный человѣкъ съ маленькими черными глазками и тоненькими черными усами на жирномъ лицѣ. Онъ казался совсѣмъ равнодушнымъ къ Изумруду, но тотъ чувствовалъ къ нему непонятный ужасъ.
И вотъ однажды, раннимъ утромъ, когда всѣ конюхи спали, этотъ человѣкъ тихонько, безъ малѣйшаго шума, на цыпочкахъ вошелъ къ Изумруду, самъ засыпалъ ему овесъ въ ясли и ушелъ. Изумрудъ немного удивился этому, но покорно сталъ ѣсть. Овесъ былъ сладокъ, слегка горьковатъ и ѣдокъ на вкусъ. «Странно,—подумалъ Изумрудъ:—я никогда не пробовалъ такого овса».
И вдругъ онъ почувствовалъ легкую рѣзь въ животѣ. Она пришла, потомъ прекратилась и опять пришла сильнѣе прежняго и увеличивалась съ каждой минутой. Наконецъ боль стала нестерпимой. Изумрудъ глухо застоналъ. Огненныя колеса завертѣлись передъ его глазами, отъ внезапной слабости все его тѣло стало мокрымъ и дряблымъ, ноги задрожали, подогнулись, и жеребецъ грохнулся на полъ. Онъ еще пробовалъ подняться, но могъ встать только на однѣ переднія ноги и опять валился на бокъ. Гудящій вихрь закружился у него въ головѣ; проплылъ англичанинъ, скаля по-лошадиному длинные зубы, Онѣгинъ пробѣжалъ мимо, выпятя свой верблюжій кадыкъ и громко ржа. Какая-то сила несла Изумруда безпощадно и стремительно глубоко внизъ, въ темную и холодную яму. Онъ уже не могъ шевелиться.
Судороги вдругъ свели его ноги и шею и выгнули спину. Вся кожа на лошади задрожала мелко и быстро и покрылась остро-пахнувшей пѣной.
Желтый движущійся свѣтъ фонаря на мигъ рѣзнулъ ему глаза и потухъ вмѣстѣ съ угасшимъ зрѣніемъ. Ухо его еще уловило грубый человѣческій окрикъ, но онъ уже не почувствовалъ, какъ его толкнули въ бокъ каблукомъ. Потомъ все исчезло—навсегда.