бритое лицо и золотыя очки—о, это совсѣмъ другое дѣло. Онъ весь точно какая-то необыкновенная лошадь—мудрая, сильная и безстрашная. Онъ никогда не сердится, никогда не ударитъ хлыстомъ, даже не погрозитъ, а между тѣмъ, когда онъ сидитъ въ американкѣ, то какъ радостно, гордо и пріятно-страшно повиноваться каждому намеку его сильныхъ, умныхъ, все понимающихъ пальцевъ. Только онъ одинъ умѣетъ доводить Изумруда до того счастливаго гармоничнаго состоянія, когда всѣ силы тѣла напрягаются въ быстротѣ бѣга, и это такъ весело и такъ легко.
И тотчасъ же Изумрудъ увидѣлъ воображеніемъ короткую дорогу на ипподромъ и почти каждый домъ и каждую тумбу на ней, увидѣлъ песокъ ипподрома, трибуну, бѣгущихъ лошадей, зелень травы и желтизну ленточки. Вспомнился вдругъ караковый трехлѣтокъ, который на-дняхъ вывихнулъ ногу на проминкѣ и захромалъ. И, думая о немъ, Изумрудъ самъ попробовалъ мысленно похромать немножко.
Одинъ клокъ сѣна, попавшій Изумруду въ ротъ, отличался особеннымъ, необыкновенно нѣжнымъ вкусомъ. Жеребецъ долго пережевывалъ его, и когда проглотилъ, то нѣкоторое время еще слышалъ у себя во рту тонкій душистый запахъ какихъ-то увядшихъ цвѣтовъ и пахучей сухой травки. Смутное, совершенно неопредѣленное, далекое воспоминаніе скользнуло въ умѣ лошади. Это было похоже на то, что̀ бываетъ иногда у курящихъ людей, которымъ случайная затяжка папиросой на улицѣ вдругъ воскреситъ на неудержимое мгновеніе полутемный коридоръ съ старинными обоями и одинокую свѣчу на буфетѣ, или дальнюю ночную дорогу, мѣрный звонъ бубенчиковъ и томную дремоту, или синій лѣсъ невдалекѣ, снѣгъ, слѣпящій глаза, шумъ идущей облавы, страстное нетерпѣніе, заставляющее дрожать колѣни—и вотъ
