задъ голову, ея большой глазъ свѣтился на нѣсколько секундъ красивымъ фіолетовымъ огонькомъ. Расширивъ нѣжныя ноздри, Изумрудъ долго потянулъ въ себя воздухъ, услышалъ чуть замѣтный, но крѣпкій, волнующій запахъ ея кожи и коротко заржалъ. Быстро обернувшись назадъ, кобыла отвѣтила тоненькимъ, дрожащимъ, ласковымъ и игривымъ ржаніемъ.
Тотчасъ же рядомъ съ собою направо Изумрудъ услышалъ ревнивое, сердитое дыханіе. Тутъ помѣщался Онѣгинъ, старый, норовистый бурый жеребецъ, изрѣдка еще бѣгавшій на призы въ городскихъ одиночкахъ. Обѣ лошади были раздѣлены легкой дощатой переборкой и не могли видѣть другъ друга, но, приложившись храпомъ къ правому краю рѣшетки, Изумрудъ ясно учуялъ теплый запахъ пережеваннаго сѣна, шедшій изъ часто дышащихъ ноздрей Онѣгина… Такъ жеребцы нѣкоторое время обнюхивали другъ друга въ темнотѣ, плотно приложивъ уши къ головѣ, выгнувъ шеи и все больше и больше сердясь. И вдругъ оба разомъ злобно взвизгнули, закричали и забили копытами.
— Бал-луй, чортъ!—сонно, съ привычной угрозой, крикнулъ конюхъ.
Лошади отпрянули отъ рѣшетки и насторожились. Онѣ давно уже не терпѣли другъ друга, но теперь, какъ три дня тому назадъ въ ту же конюшню поставили граціозную вороную кобылу,—чего обыкновенно не дѣлается, и что̀ произошло лишь отъ недостатка мѣстъ при бѣговой спѣшкѣ,—то у нихъ не проходило дня безъ нѣсколькихъ крупныхъ ссоръ. И здѣсь, и на кругу, и на водопоѣ они вызывали другъ друга на драку. Но Изумрудъ чувствовалъ въ душѣ нѣкоторую боязнь передъ этимъ длиннымъ, самоувѣреннымъ жеребцомъ, передъ его острымъ запахомъ злой лошади, крутымъ верблюжьимъ кадыкомъ, мрачными запавшими глазами и особенно передъ его
