крѣпкимъ, точно каменнымъ костякомъ, закаленнымъ годами, усиленнымъ бѣгомъ и прежними драками.
Дѣлая видъ передъ самимъ собою, что онъ вовсе не боится, и что сейчасъ ничего не произошло, Изумрудъ повернулся, опустилъ голову въ ясли и принялся ворошить сѣно мягкими, подвижными, упругими губами. Сначала онъ только прикусывалъ капризно отдѣльныя травки, но скоро вкусъ жвачки во рту увлекъ его, и онъ по-настоящему вникъ въ кормъ. И въ то же время въ его головѣ текли медленныя равнодушныя мысли, сцѣпляясь воспоминаніями о̀бразовъ, запаховъ и звуковъ и пропадая навѣки въ той черной безднѣ, которая была впереди и позади теперешняго мига.
«Сѣно»,—думалъ онъ и вспомнилъ старшаго конюха Назара, который съ вечера задавалъ сѣно.
Назаръ—хорошій старикъ; отъ него всегда такъ уютно пахнетъ чернымъ хлѣбомъ и чуть-чуть виномъ; движенія у него неторопливыя и мягкія, овесъ и сѣно въ его дни кажутся вкуснѣе, и пріятно слушать, когда онъ, убирая лошадь, разговариваетъ съ ней вполголоса съ ласковой укоризной и все кряхтитъ. Но нѣтъ въ немъ чего-то главнаго, лошадинаго, и во время прикидки чувствуется черезъ вожжи, что его руки неувѣренны и неточны.
Въ Васькѣ тоже этого нѣтъ, и хотя онъ кричитъ и дерется, но всѣ лошади знаютъ, что онъ трусъ, и не боятся его. И ѣздитъ онъ не умѣетъ—дергаетъ, суетится. Третій конюхъ, что̀ съ кривымъ глазомъ, лучше ихъ обоихъ, но онъ не любитъ лошадей, жестокъ и нетерпѣливъ, и руки у него не гибки, точно деревянныя. А четвертый—Андріяшка, еще совсѣмъ мальчикъ; онъ играетъ съ лошадьми, какъ жеребенокъ-сосунокъ, и украдкой цѣлуетъ въ верхнюю губу и между ноздрями,—это не особенно пріятно и смѣшно.
Вотъ тотъ, высокій, худой, сгорбленный, у котораго
