ливой гримасой и обнажаютъ желтые, большіе, крѣпко стиснутые зубы. «Давай все, что̀ можно!—приказываютъ вожжи въ высоко поднятыхъ рукахъ.—Еще, еще!» И англичанинъ вдругъ кричитъ громкимъ вибрирующимъ голосомъ, повышающимся, какъ звукъ сирены:
— О-э-э-э-эй!
— Вотъ, вотъ, вотъ, вотъ!..—пронзительно и звонко въ тактъ бѣгу кричитъ мальчишка-поддужный.
Теперь чувство темпа достигаетъ самой высшей напряженности и держится на какомъ-то тонкомъ волоскѣ, вотъ-вотъ готовомъ порваться. Та-та-та-та!—ровно отпечатываютъ по землѣ ноги Изумруда. Трра-трра-трра!—слышится впереди галопъ бѣлаго жеребца, увлекающаго за собой Изумруда. Въ тактъ бѣгу колеблются гибкія оглобли, и въ тактъ галопу подымается и опускается на сѣдлѣ мальчикъ, почти лежащій на шеѣ у лошади.
Воздухъ, бѣгущій навстрѣчу, свиститъ въ ушахъ и щекочетъ ноздри, изъ которыхъ паръ бьетъ частыми большими струями. Дышать труднѣе, и кожѣ становится жарко. Изумрудъ обѣгаетъ послѣдній заворотъ, наклоняясь во внутрь его всѣмъ тѣломъ. Трибуна вырастаетъ, какъ живая, и отъ нея навстрѣчу летитъ тысячеголосый ревъ, который пугаетъ, волнуетъ и радуетъ Изумруда. У него не хватаетъ больше рыси, и онъ уже хочетъ скакать, но эти удивительныя руки позади и умоляютъ, и приказываютъ, и успокаиваютъ: «Милый, не скачи!.. Только не скачи!.. Вотъ такъ, вотъ такъ, вотъ такъ». И Изумрудъ, проносясь стремительно мимо столба, разрываетъ контрольную нитку, даже не замѣтя этого. Крики, смѣхъ, аплодисменты водопадомъ низвергаются съ трибуны. Бѣлые листки афишъ, зонтики, палки, шляпы кружатся и мелькаютъ между движущимися лицами и руками. Англичанинъ мягко бросаетъ вожжи. «Кончено. Спасибо, милый!»—говоритъ Изумруду это движеніе, и онъ, съ тру-
