На ипподромѣ нѣсколько разъ звонили. Мимо отворенныхъ воротъ изрѣдка проносились молніей бѣгущіе рысаки, люди на трибунахъ вдругъ принимались кричать и хлопать въ ладоши. Изумрудъ въ линіи другихъ рысаковъ часто шагалъ рядомъ съ Назаромъ, мотая опущенною головой и пошевеливая ушами въ полотняныхъ футлярахъ. Отъ проминки кровь весело и горячо струилась въ его жилахъ, дыханіе становилось все глубже и свободнѣе, по мѣрѣ того, какъ отдыхало и охлаждалось его тѣло,—во всѣхъ мускулахъ чувствовалось нетерпѣливое желаніе бѣжать еще.
Прошло съ полчаса. На ипподромѣ опять зазвонили. Теперь наѣздникъ сѣлъ на американку безъ перчатокъ. У него были бѣлыя, широкія, волшебныя руки, внушавшія Изумруду привязанность и страхъ.
Англичанинъ неторопливо выѣхалъ на ипподромъ, откуда одна за другой съѣзжали во дворъ лошади, окончившія проминку. На кругу остались только Изумрудъ и тотъ огромный, вороной жеребецъ, который повстрѣчался съ нимъ на проѣздкѣ. Трибуны сплошь отъ низу до верху чернѣли густой человѣческой толпой, и въ этой черной массѣ безчисленно, весело и безпорядочно свѣтлѣли лица и руки, пестрѣли зонтики и шляпки, и воздушно колебались бѣлые листики программъ. Постепенно увеличивая ходъ и пробѣгая вдоль трибуны, Изумрудъ чувствовалъ, какъ тысяча глазъ неотступно провожала его, и онъ ясно понималъ, что эти глаза ждутъ отъ него быстрыхъ движеній, полнаго напряженія силъ, могучаго біенія сердца,—и это пониманіе сообщало его мускуламъ счастливую легкость и кокетливую сжатость. Бѣлый знакомый жеребецъ, на которомъ сидѣлъ верхомъ
