ками, и все пьетъ и не можетъ оторваться. Матка сама убираетъ отъ него задъ и дѣлаетъ видъ, что хочетъ укусить жеребенка за пахъ.
Въ конюшнѣ стало совсѣмъ свѣтло. Бородатый, старый, вонючій козелъ, жившій между лошадей, подошелъ къ дверямъ, заложеннымъ изнутри брусомъ, и заблеялъ, озираясь назадъ, на конюха. Васька, босой, чеша лохматую голову, пошелъ отворять ему. Стояло холодноватое, синее, крѣпкое осеннее утро. Правильный четырехугольникъ отворенной двери тотчасъ же застлался теплымъ паромъ, повалившимъ изъ конюшни. Ароматъ инея и опавшей листвы тонко потянулъ по стойламъ.
Лошади хорошо знали, что сейчасъ будутъ засыпать овесъ, и отъ нетерпѣнія негромко покряхтывали у рѣшетокъ. Жадный и капризный Онѣгинъ билъ копытомъ о деревянную настилку и, закусывая, по дурной привычкѣ, верхними зубами за окованный желѣзомъ, изжеванный бортъ кормушки, тянулся шеей, глоталъ воздухъ и рыгалъ. Изумрудъ чесалъ морду о рѣшетку.
Пришли остальные конюхи—ихъ всѣхъ было четверо—и стали въ желѣзныхъ мѣркахъ разносить по денникамъ овесъ. Пока Назаръ сыпалъ тяжелый шелестящій овесъ въ ясли Изумруда, жеребецъ суетливо совался къ корму, то черезъ плечо старика, то изъ-подъ его рукъ, трепеща теплыми ноздрями. Конюхъ, которому нравилось это нетерпѣніе кроткой лошади, нарочно не торопился, загораживалъ ясли локтями и ворчалъ съ добродушною грубостью:
— Ишь ты, звѣрь жадная… Но-о, успѣишь… А, чтобъ тебя… Потычъ мнѣ еще мордой-то. Вотъ я тебя ужотко потычу.
Изъ оконца надъ яслями тянулся косо внизъ четырехугольный веселый солнечный столбъ, и въ немъ клубились милліоны золотыхъ пылинокъ, раздѣленныхъ длинными тѣнями отъ оконнаго переплета.
