[8]
ГЛАВА II
Древнейшие переселения в Италию
Коренные италийские племена
О первом переселении человеческого рода в Италию нет не только никаких сведений, но и никаких баснословных сказаний; в древности даже существовало общее убеждение, что там, как и повсюду, первые жители были продуктом местной почвы. Впрочем разрешение вопросов касательно происхождения различных пород и их генетических отношений к различным климатам принадлежит по праву натуралистам, а для историка и невозможно и не имеет важного значения разрешение вопроса, были ли древнейшие из известных ему обитателей какой-либо страны исконными или пришлыми. Но историк, конечно, обязан выяснить постепенное наслоение народностей в данной стране для того, чтобы можно было проследить, как совершался переход от низшей культуры к высшей и как менее способные к культуре или даже только менее развитые племена были подавлены теми, которые стояли выше их. Впрочем Италия чрезвычайно бедна памятниками первобытной эпохи и представляет в этом отношении замечательную противоположность с другими культурными сферами. Из добытых германской археологией результатов оказывается, что прежде, чем индо-германские племена поселились в Италии, Франции, северной Германии и Скандинавии, там жил или только бродил народ, быть может, чудского племени, который снискивал средства существования охотой и рыбной ловлей, делал свою утварь из камня, из глины или из костей, и украшал себя звериными зубами и янтарём, но не был знаком ни с земледелием ни с употреблением металлов. Точно так и в Индии менее способное к культуре и темнокожее население предшествовало индогерманскому. Но в Италии мы не находим таких следов вытесненного народа, какими являются в кельто-германской сфере финны и лаппы и в индийских горах чернокожие племена, и там до сих пор ещё не найдено такого наследия от безвестно исчезнувшего исконного населения, каким, по-видимому, можно считать своеобразные скелеты, обеденные места и могилы, принадлежавшие к так называемой каменной эпохе германской древности. Там до сих пор не найдено ничего [9] такого, что давало бы право допустить существование человеческого рода, предшествовавшее обработке полей и плавке металлов и если, действительно, когда-то жили в пределах Италии люди, стоявшие на той первоначальной ступени развития, которую мы обыкновенно называем диким состоянием, то от них не осталось никаких следов.
Элементами для древнейшей истории служат отдельные народные личности — племена. В числе тех, которых мы находим в более позднюю пору в Италии, есть такие, о которых мы имеем достоверные исторические сведения. Так например мы знаем, что эллины принадлежали к числу переселенцев, а бреттии и обитатели сабинской земли утратили свою национальность. Кроме этих двух категорий есть ещё много других племен, переселение которых может быть доказано не историческими свидетельствами, а путём априористических выводов, и национальность которых, по-видимому, не подвергалась резким переменам под гнётом внешнего влияния. Их-то национальная индивидуальность и должна быть прежде всего установлена путём исторического расследования. Но нам пришлось бы отклонять от себя эту задачу, как невыполнимую, если бы мы должны были довольствоваться хламом народных сказаний и выдаваемыми за исторические, бессвязными преданиями, которые обыкновенно складывались из немногих дельных сведений, добытых просвещёнными путешественниками, и из множества большею частью малоценных легенд, — складывалось без всякого понимания настоящего смысла легенд и истории и получали определённую форму лишь при некоторых оговорках. Однако и для нас существует один источник сведений, из которого мы можем черпать хотя и отрывочные, но достоверные указания; это — туземные наречия, на которых говорили племена, жившие в Италии с незапамятных времён. Они возникли вместе с самим народом и отпечаток их происхождения врезался в них так глубоко, что его не могла совершенно изгладить возникшая впоследствии культура. Хотя только один из италийских диалектов знако́м нам вполне, зато от многих других до нас дошли остатки, по которым историк в состоянии определить степени родового различия или сходства между отдельными диалектами и народностями. Таким образом языковедение научает нас различать три основных италийских корня — япигский, этрусский и (как мы позволим себе его назвать) италийский, из которых последний разделяется на две главные ветви — на латинское наречие, и на то, к которому принадлежат диалекты умбров, марсов, вольсков и самнитов.
Япиги
О япигском племени мы имеем лишь поверхностные сведения. На крайнем юго-востоке Италии, на Мессапийском или Калабрийском полуострове, найдены в значительном числе надписи на [10]своеобразном и бесследно исчезнувшем языке[1]; это, без всякого сомнения, остаток языка Япигов, которых и предание очень определённо отличает от латинских и самнитских племён; правдоподобные догадки и многочисленные указания приводят нас к заключению, что и в Апулии когда-то говорили на таком же языке и когда-то жило такое же племя. То, что́ мы теперь знаем об этом народе, хотя и достаточно для того, чтобы мы явственно отличали его от остальных италийцев, но недостаточно для того, чтобы мы отвели этому языку и этому народу какое-нибудь определённое место в истории человеческого рода. Смысл надписей ещё не разгадан и едва ли можно надеяться, чтобы попытки такого рода когда-либо увенчались успехом. На то, что диалект Япигов должен быть отнесён к числу индо-германских, как будто указывают формы родительного падежа aihi и ihi, соответствующие санскритскому asya и греческому οιο. Другие признаки, — как например употребление придыхательных согласных и старание избегать букв m и t в конце слов, указывают на существенное отличие этого языка от италийского и на то, что он имел некоторое сходство с греческими диалектами. Догадка об очень близком родстве япигской нации с эллинами находит дальнейшее подтверждение в том, что в надписях часто встречаются имена греческих богов и что япиги эллинизировались с поразительной лёгкостью, которая резко отличалась от неподатливости остальных италийских племён: Апулия, о которой даже во времена Тимея 350 до Р. Х.(в 400 г. от основания Рима) говорили, как о варварской стране, сделалась в шестом столетии от основания Рима совершенно греческой страной, несмотря на то, что греки не предпринимали там никакой непосредственной колонизации; даже у более грубого племени мессапиев заметны многократные попытки в том же направлении. Однако это родство япигов с эллинами, основанное на происхождении или на сочувствии, вовсе не заходит так далеко, чтобы дать нам право считать язык япигов за грубый диалект эллинского и на нём должны остановиться исследования историка по меньшей мере до тех пор, пока не будут добыты более ясные и более достоверные указания[2]. Впрочем этот пробел не очень [11]чувствителен, так как племя япигов уже приходило в упадок в начале нашей истории и оно представляется нам не иначе как постепенно убывающим и исчезающим. Неустойчивый характер япигского племени и лёгкость, с которою он подчинялся влиянию других народов, подтверждает предположение, что это были древнейшие переселенцы или коренные жители Италии, а их географическое положение делает это предположение правдоподобным. Не подлежит сомнению, что все древнейшие переселения народов совершались сухим путём, а в особенности те, которые направлялись в Италию, так как её берега доступны с моря только для опытных мореплавателей и потому были вовсе незнакомы эллинам даже во времена Гомера. Если же первые переселенцы пришли из-за Апеннин, то как геолог делает заключение о времени возникновения гор по их наслоениям, так и историк может отважиться на догадку, что племена, дальше всех других передвинувшиеся на юг, были древнейшими жителями Италии, — а япигскую нацию мы находим именно на самой дальней юго-восточной окраине Италии.
Италийцы
В те времена, о которых до нас дошли достоверные предания, в средней части полуострова жили два народа или, скорее, два племени одного и того же народа, положение которого в среде племён индо-германского происхождения мы в состоянии определить с большею точностью, чем положение япигской нации. Мы по справедливости должны назвать этот народ италийским, так как ему был обязан полуостров своим историческим значением; он делится на два племени — на латинов и умбров с их южными отпрысками — марсами и самнитами и с теми народностями, которые отделились от самнитов уже в историческую эпоху. Сличение наречий, на которых говорили эти племена, привело к убеждению, что все они вместе взятые составляли одно звено в цепи индо-германских языков и что эпоха их объединения сравнительно недалека. В звуковой системе этих племён появляется своеобразная дующая f, — в чём они сходятся с этрусками, но резко отличаются от всех эллинских и эллино-варварских племен, равно как и от санскрита. Напротив того придыхательные, которые были все без исключения удержаны греками и из которых самые жёсткие сохранились у этрусков, были первоначально не знакомы италийцам и заменялись у них которым-нибудь из своих элементов — или промежуточными буквами или одним дуновением [12]f или h. Более тонкие придыхательные звуки s, w, j, которых греки избегают насколько это возможно, удержались в италийских языках с незначительными изменениями и даже иногда получали дальнейшее развитие. Отступающее ударение и происходящее отсюда разрушение окончаний встречаются как у италийцев, так и у некоторых греческих племён, равно как у этрусков, но у италийцев это заметно в более сильной степени, чем у греческих племён и в более слабой степени, чем у этрусков; неумеренное разрушение окончаний в языке Умбров, конечно, не истекало из коренного духа этого языка, а было позднейшим извращением, которое также обнаружилось в Риме в том же направлении, хотя и в более слабой степени. Поэтому в италийских языках короткие гласные в конце слов отпадают постоянно, а длинные — часто; напротив того, заключительные согласные упорно удерживаются в латинском языке и еще более упорно в самнитском, между тем как в умбрийском языке и они отпадают. С этим находится в связи тот факт, что развитие посредствующих звуков оставило в италийских языках лишь мало следов и что взамен того появляется своеобразный массив, образуемый прибавлением буквы r; далее мы находим, что для обозначения времени большею частью прибавляются к корням es и fu, между тем как приращения слов и еще более частые изменения гласных букв большею частью избавляли греков от необходимости употреблять вспомогательные глаголы. Между тем, как италийские языки, точно так же, как и эолийский диалект, отказались от двойственной числовой формы, они вполне удержали творительный падеж, исчезнувший у грековь, и большею частью также удержали падеж предложный. Строгая логика италийцев, по-видимому, не могла допустить, чтобы понятие о многократности делилось на понятия о двойственности и о множестве, а между тем сохранила с большой определённостью склонения, которыми выражаются взаимные отношения между словами. Образование существительных имен из глаголов, — которое совершается при помощи герундий и супинов, гораздо полнее, чем в каком-либо другом языке, — составляет отличительную особенность италийского языка, которой нет даже в санскритском.
Отношение италийцев к грекам
Этих примеров, выбранных из множества других подобного рода фактов, достаточно для того, чтобы доказать самостоятельность италийскаго языка в среде всех других индо-германских наречий и близкое племенное родство италийцев с греками как в географическом отношении, так и по языку; грек и италиец — родные братья, а кельты, германцы и славяне — их двоюродные братья. Обе великие нации, как кажется, рано пришли к ясному сознанию единства как всех греческих, так и всех италийских [13]наречий и племен; это видно из того, что в римском языке есть очень древнее загадочного происхождения слово Graius или Graicus которым называли всякого эллина, а у греков также есть соответственное этому слову название Οπικος, под которым разумелись все латинские и самнитские племена, знакомые грекам в самые древние времена, но под которое не подходили ни япиги ни этруски.
Отношения латинов к умбро-самнитам
Но и в сфере италийских языков латинский находится в резком противоречии с умбро-самнитскими диалектами. Впрочем, из этих последних нам известны только два диалекта — умбрийский и самнитский или оскский, и то лишь в крайне неполном виде и очень неточно; из остальных диалектов некоторые, как например вольсский и марсский, дошли до нас в таких ничтожных остатках, что мы не можем составить себе понятия об их индивидуальных особенностях и даже не в состоянии с достоверностью и с точностью распределить их по разрядам; другие же, как например сабинский, совершенно исчезли, оставив после себя лишь небольшие следы, сохранившиеся в виде диалектических особенностей провинциального латинского языка. Однако, сопоставление выводов, добытых изучением древних языков в древней истории, не позволяет сомневаться в том, что все эти диалекты принадлежали к умбро-самнитской ветви великого италийского корня и что хотя этот последний находится в гораздо более близком родстве с латинским корнем, чем с греческим, он всё-таки отличается от латинского самым определенным образом. В местоимениях и в иных случаях самниты и умбры часто употребляли p там, где Римляне употребляли q, — так например они говорили pis вместо quis; точно такие же различия встречаются и между другими языками, находящимися в близком между собою родстве, — так например в Бретани и в Валисе кельтскому языку свойственно p там, где на галльском и на ирландском употребляется k. В латинском языке и вообще в северных диалектах двугласные буквы сильно пострадали, а в южных италийских диалектах они пострадали немного; с этим находится в связи и тот факт, что римляне ослабляют коренную гласную в её сочетаниях, между тем как крепко держатся за неё во всех других случаях, — чего незаметно в родственной группе языков. В этой группе, точно так же как и у греков, слова, кончающиеся на a, оканчиваются в родительном падеже на as, а в выработанном языке римлян на ae; слова, кончающиеся на as, получают в родительном падеже на самнитском языке окончание на eis, в умбрийском на es, а у римлян на ei; в языке этих последних предложный падеж постепенно исчезает, между тем как в других италийских [14]диалектах он оставался в полном употреблении; множественное число дательного падежа на bus встречается только в латинском языке. Умбро-самнитское неопределённое наклонение с окончанием на um вовсе не было в употреблении у римлян, между тем как оско-умбрийское будущее, образовавшееся по примеру греков (herest, как λέγ-σω) из корня es, почти совершенно исчезло у римлян и заменено желательным наклонением простого глагола или другими подобными формациями, производными от fuo(ama-bo). Впрочем, во многих из этих случаев, как например в формах склонений, различия заметны только в выработавшихся языках, между тем как первобытные формы совпадают одни с другими. Поэтому, хотя италийский язык и занимает наряду с греческим самостоятельное положение, но в его собственной сфере латинская речь относится к умбро-самнитской почти так же, как ионийская к дорийской, а различия между диалектами оскским, умбрийским и другими с ними родственными, можно сравнить с теми различиями, которые существуют между дорийским языком в Сицилии и дорийским языком в Спарте.
Каждое из этих явлений в сфере языка есть продукт и доказательство исторического события. Из них можно с полной уверенностью заключить, что из недр общей матери всех народов и всех языков некогда выделилось племя, к которому принадлежали общие предки и греков и италийцев, что потом из этого племени выделились италийцы, которые снова разделились на племена западное и восточное, а это восточное племя впоследствии разделилось на умбров и осков. Языковедение, конечно, не в состоянии объяснить нам, где и когда совершались эти разделения и самый отважный ум едва ли попытается ощупью следить за этими переворотами, из которых самый ранний совершился, без сомнения, задолго до того времени, когда предки италийцев перешли через Апеннины. Напротив того, если мы будем пользоваться правильно и осмотрительно сравнением языков, оно может дать нам приблизительное понятие о степени культурного развития, на которой находился народ в то время, когда происходили разделения племён, и этим путём может познакомить нас с зачатками истории, которая есть ничто иное, как развитие цивилизации. Ведь именно в эпоху своей формации язык служит верным изображением и органом той культурной ступени, до которой достиг народ; великие технические и нравственные перевороты сохраняются в нём как в архиве документы, из которых будущие поколения непременно будут черпать сведения о тех временах, о которых заглохли все непосредственные предания.
Индо-германская культура
Когда индо-германские народности ещё составляли одно нераздельное племя, говорившее на одном языке, они достигли некоторой [15]степени культуры и создали соответствовавший этой культуре запас слов, а народы, впоследствии выделившиеся из этого племени, получили этот запас, как общее достояние, в его условно установленном употреблении, и стали самостоятельно строить на этом фундаменте. Мы находим в этом запасе слов не только самые простые обозначения бытия, различных видов деятельности и ощущений, как например sum, do, pater, — то есть отзвуки тех впечатлений, которые производит на человека внешний мир, но также такие слова, которые принадлежат к числу культурных не только по своим корням, но и по своей ясно определённой обиходной форме; они составляют общее достояние индо-германского племени и их нельзя объяснить ни одновременным образованием, ни позднейшим позаимствованием. Так например о развитии в те отдалённые времена пастушеской жизни свидетельствуют неизменно установившиеся названия домашних животных: санскритское gaûs[3] по латыни bos, по гречески βους; санскритское avis по-латыни ovis, по-гречески ὄϊς; санскритское açvas по-латыни equus, по-гречески ἵππος; санскритское hañsas по-латыни anser, по-гречески χην; санскритское âtis, по-гречески νησσα, по-латыни anas; точно так и pecus, sus, porcus, taurus, canis — санскритские слова. Стало быть — то племя, которое со времён Гомера до нашего времени было представителем духовного развития человечества, уже пережило в те отдалённые времена самую низшую ступень цивилизации — эпоху промыслов охотничьего и рыболовного, и уже достигло по меньшей мере какой-нибудь оседлости. Напротив того, мы до сих пор не имеем положительных доказательств того, что уже в ту пору оно обрабатывало поля. Язык свидетельствует скорее против, чем в пользу этого. Между латинско-греческими названиями хлебных растений ни одно не встречается на санскритском языке только за исключением слова ζεα, которое соответствует санскритскому yavas и вообще означает по-индийски ячмень, а по-гречески полбу. Впрочем, нельзя не согласиться с тем, что это различие в названиях хозяйственных растений, так резко отличающееся от однообразия в названиях домашних животных, ещё не может считаться за доказательство того, что вовсе не существовало общего для всех племён земледелия. При первобытных условиях жизни, труднее переселять и акклиматизировать растения, чем животных, и возделывание риса у индийцев, пшеницы и полбы у греков и римлян, ржи и овса у германцев и кельтов, может само по себе быть приписано существованию какого-нибудь первоначального общего вида земледелия. Но с другой стороны, одинаковое у греков и у индийцев название одного колосового растения служит доказательством только того, что до разделения племён собирались и [16]употреблялись в пищу растущие в Месопотамии в диком виде ячмень и полба[4], но вовсе не того, что уже в ту пору люди разводили эти растения. Если мы здесь не приходим ни к какому решительному выводу ни в ту ни в другую сторону, зато нас подвигает немного вперёд то наблюдение, что некоторые из относящихся к этому предмету самых важных слов хотя также встречаются в санскритском языке, но всегда в их общем значении: agras означает у индийцев поле вообще; kûrnu — то, что растёрто; aritram — весло и корабль, venas — вообще всё, что приятно и в особенности приятный напиток. Стало быть эти слова очень древни; но их определённые отношения к пахотному полю (ager), к зерновому хлебу, который должен быть смолот (granum, зерно), к орудию, которое бороздит землю, как корабль бороздит поверхность моря (aratrum), к соку виноградных лоз (vinum) ещё не были выработаны во время древнейшего разделения племён; поэтому нет ничего удивительного в том, что эти отношения установились частью очень различно; так например от санскритского kûrnu получили своё название как зерно, которое должно быть смолото, так и мельница, которая его молотит, — по-готски quairnus, по-литовски girnôs. Отсюда мы можем сделать тот правдоподобный вывод, что коренной индо-германский народ ещё не был знаком с земледелием, и тот неоспоримый вывод, что если он и был знаком с земледелием, то стоял в этом отношении на низкой ступени развития; ведь если бы земледелие уже находилось в ту пору в таком положении, в каком мы впоследствии находим его у греков и римлян, то оно отпечатлелось бы глубже на языке. — Напротив того, о постройке домов и хижин у индо-германцев свидетельствуют санскритское dam(as), латинское domus, греческое δόμος; санскритское veças, латинское vicus, греческое οἶκος; санскритское dvaras, латинское fores, греческое ϑύρα; далее, касательно постройки гребных судов, названія ладьи — санскритское nâus, греческое ναυς, латинское navis, и названия вёсел — санскритское aritram, греческое ερετμός, латинское remus, tri-resmus; касательно употребления колесниц и приучения животных к упряжи и к езде — санскритское akshas (ось и кузов), латинское axis, греческие ἄξων, ἅμ-αξα, санскритское iugam, латинское iugum, греческое ζυγόν. И названия одежды — санскритское vastra, латинское [17] vestis, греческое ἐσϑής, равно как названия шитья и пряжи — санскритское siv, латинское suo, санскритское nah, латинское neo, греческое νήϑω — одинаковы во всех индо-германских наречиях. Нельзя того же сказать о более высоком искустве тканья[5]. Напротив того, уменье пользоваться огнём для приготовления пищи с солью для её приправы было древнейшим наследственным достоянием индо-германских народов и то же можно сказать об их знакомстве с теми металлами, из которых издревле изготовлялись орудия и украшения. По крайней мере в санскритском языке встречаются названия меди (aes), серебра (argentum) и, быть может, также золото, а они едва ли могли возникнуть прежде, чем люди научились отличать одну руду от другой и пользоваться их содержанием; действительно, санскритское asis, соответствующее латинскому ensis, свидетельствует об очень древнем употреблении металлического оружия. — К тому же времени восходят те основные понятия, которые в конце концов послужили опорой для развития всех индо-германских государств: взаимные отношения мужа и жены, родовой строй, священство в лице отца семейства и его отсутствие в виде особого священнического сословия, равно как отсутствие вообще всякого разделения на касты, рабство, как признаваемое законом учреждение, и обыкновение общин праздновать дни новолуния и полнолуния. Напротив того повсюду должны быть отнесены к более поздним временам: определённое устройство общинного быта, разрешение столкновений между царскою властью и верховенством общины, между наследственными преимуществами царских и знатных родов и безусловною равноправностью граждан. — Даже зачатки науки и религия носят на себе признаки первоначального единства. Числа одни и те же до ста (по-санскритски çatam, êkaçatam, по-латыни centum, по-гречески ἑ-κατόν, по-готски hund); название месяца происходит во всех языках от того, что по нему измеряют время (mensis). Как понятие о самом божестве (по-санскритски dêvas, по-латыни deus, по-гречески ϑεός), так и многие из [18]древнейших религиозных представлений и картин природы составляют общее достояние народов. Например, понятие о небе как об отце, а о земле, как о матери бытия, торжественные шествия богов, переезжающих с одного места на другое в собственных колесницах по тщательно выровненным колеям, и не прекращающееся после смерти существование душ в виде теней — всё это основные идеи как индийской мифологии, так и греческой и римской. Некоторые из богов, которым поклонялись на берегах Ганга, похожи на тех, которым поклонялись на берегах Илисса и Тибра, даже своими именами; так например, чтимый греками Уран то же, что упоминаемый в Ведах Варуна, а Зевс, Iovis pater, Diespiter — то же, что упоминаемый в Ведах Djâus pitâ. Многие из загадочных образов эллинской мифологии осветились неожиданным светом благодаря новейшим исследованиям о самом древнем индийском богоучении. Старинные таинственные образы Эринний не принадлежали к числу греческих вымыслов, а были перенесены с востока самыми древними преселенцами. Божественная борзая собака Saramâ, которая стережёт у владыки небес золотое стадо звёзд и солнечных лучей, и загоняет для доения небесных коров — дождевые облака, но вместе с тем заботливо провожает благочестивых мертвецов в мир блаженных, превратилась у греков в сына Сарамы Saramêyas или Hermeias (Гермеса); таким образом оказывается, что загадочный греческий рассказ о похищении быков у Гелия, без сомнения находящийся в связи с римским сказанием о Каке[6], был ничем иным, как последним непонятным отголоском той древней и полной смысла фантастической картины природы.
Греко-италийская культура
Если определение той степени культуры, которой достигли индо-германцы до разъединения племён, составляет скорее задачу всеобщей истории древнего мира, то разрешение, по мере возможности, вопроса, в каком положении находилась греко-италийская нация во время отделения эллинов от италийцев, составляет прямую задачу того, кто пишет историю Италии. И этот труд не будет излишним, так как этим путём мы отыщем исходную точку италийской цивилизации и вместе с тем исходную точку народной истории.
Земледелие
Индо-Германцы, по всему вероятию, вели пастушеский образ жизни и были знакомы разве только с одними дикими колосовыми [19] растениями, между тем как греко-италийцы, по всем признакам, были хлебопашцами и, быть может, даже виноделами. Об этом свидетельствует вовсе не общий характер земледелия у этих двух наций, так как он вообще не даёт права делать заключение ο древнем единстве народов. Едва ли можно оспаривать историческую связь индо-германского земледелия с земледелием китайским, арамейских и египетских племён, однако эти племена или не находятся ни в какой родственной связи с индо-германцами или отделились от этих последних в такое время, когда, бесспорно, ещё не было никакого земледелия. Скорее можно предполагать, что стоявшие на более высокой ступени развития племена в старину постоянно обменивались орудиями культуры и культурными растениями точно так же, как это делается в наше время, а когда китайские летописи ведут начало китайского земледелия от состоявшегося при таком-то царе и в таком-то году введения обработки пяти родов хлеба, то этот рассказ, по меньшей мере в своих общих чертах, рисует с несомненной верностью положение культуры в самую древнюю её эпоху. Общность земледелия точно так же, как и общее употребление азбуки, боевых колесниц, пурпура и других орудий и украшений дозволяют делать заключения гораздо чаще ο древних сношениях между народами, чем ο коренном единстве народов. Но в том, что касается греков и италийцев, довольно хорошо известные нам их взаимные отношения заставляют нас считать совершенно неосновательным предположение, будто земледелие было занесено в Италию — точно так же как письменность и монета — эллинами. С другой стороны, ο самой тесной связи их обоюдного земледелия свидетельствует сходство всех самых древних, относящихся к этому предмету, выражений: ager ἀγρός; aro aratrum ἀρόω αρоτρоν; ligo с λαχαίνω: hortus χόρτος; hordeum κριϑή; milium μελίνη; rapa ραφανίς; malva μαλάχη; vinum οἶνος; ο том же свидетельствуют: сходство греческого полевого хозяйства с италийским, выражающееся в форме плуга, который изображался совершенно одинаково и на древних аттических памятниках и на римских; выбор древнейших родов зернового хлеба — пшена, ячменя и полбы; обыкновение срезывать колосья серпом и заставлять рогатый скот растаптывать их ногами на гладко выровненном помосте; наконец, способ приготовления зерна в пищу: puls πόλτος, pinso πτίσσω, mola μύλη; печение ввелось в более позднюю пору и потому в римских религиозных обрядах постоянно употребляли вместо хлеба тесто или жидкую кашу. О том, что и виноделие существовало в Италии до прибытия самых ранних греческих переселенцев, свидетельствует название «виноградная страна» (Οἰνωτρία), которое давали Италии, как кажется, и самые древние из греческих пришельцев. [20]Поэтому следует полагать, что переход от пастушеского образа жизни к земледелию или, выражаясь точнее, прибавка землепашества к более древнему луговому хозяйству совершилась после того, как индийцы выделились из общего лона народов, но прежде чем было уничтожено старое единство Эллинов и Италийцев. Впрочем, в то время, когда возникло земледелие, Эллины и Италийцы, как кажется, составляли одно народное целое не только между собою, но и с другими членами великой народной семьи; по меньшей мере достоверно известно, что хотя самые важные из вышеприведённых культурных слов не были знакомы азиатским членам индо-германской народной семьи, но уже употреблялись как у Римлян и у Греков, так и у племён кельтских, германских, славянских и леттских[7]. Отделение общего наследственного достояния от благоприобретённой собственности каждого отдельного народа в сфере нравов и языка до сих пор ещё не произведено вполне и с такой многосторонностью, которая соответствовала бы всем разветвлениям народов и всем степеням их развития; изучение языков с этой точки зрения едва начато, а историография до сих пор ещё черпает свои сведения о самых древних временах преимущественно из неясных окаменелых преданий, а не из богатого рудника языков. Поэтому нам приходится покуда довольствоваться указанием различия между культурой индо-германской народной семьи в самые древние времена её единства, и культурой той эпохи, когда греко-италийцы ещё жили нераздельною жизнью, а что касается различения культурных результатов, не встречаемых у азиатских членов этой народной семьи, но уже достигнутых всеми её европейскими членами, от тех, которых самостоятельно достигли отдельные европейские группы, как например греко-италийская и германо-славянская, — оно, если и будет когда-либо возможно, то не [21]иначе, как вслед за дальнейшими исследованиями языков и исторических явлений. Но уже не подлежит сомнению, что земледелие сделалось для греко-италийской народности точно так же, как и для всех других народов, зародышем и сердцевиной народной и частной жизни и что оно осталось таковым в народном сознании. Дом и оседлый очаг, которые заводятся земледельцем взамен лёгкой хижины и подвижного очага пастухов, олицетворяются и идеализируются в богине Весте или Ἑστία, — почти единственной, которая не была индо-германского происхождения, а между тем искони признавалась обеими нациями. Одно из древнейших сказаний италийского племени приписывает царю Италу, или — как должны были выговаривать это имя италийцы, — Виталу или Витулу переход народа от пастушеской жизни к земледелию и очень разумно связывает с этим переходом зачатки италийского законодательства; то же сказание повторялось в иной форме, когда легенда самнитского племени называла пахотного быка вождём первых поселенцев или когда древнейшими латинскими названиями народа были слова жнецы (Siculi или даже Sicani) и хлебопашцы (Opsci). В так называемой легенде ο происхождении Рима есть та несогласная с общим характером народных сказаний черта, что народ, который ведёт пастушеский образ жизни и занимается звероловством, является вместе с тем основателем города: у италийцев точно так же, как у эллинов, сказания и религия, законы и нравы были всецело связаны с земледелием[8].
Измерение плоскостей и способ их разграничения, — точно так же, как и земледелие — были основаны у обоих народов на одинаких началах, ведь обработка земли немыслима без какого-либо, хотя бы и грубого, способа измерения. Оскский и умбрийский ворс (Vorsus), имеющий 100 футов в квадрате, в точности соответствует греческому плетрону. И принцип межевания одинаков. Землемер становится лицом к которой-нибудь стороне света и прежде всего проводит две линии — с севера на юг и с востока [22] на запад, — в точке пересечения которых (templum, τέμενος от τέμνω) он сам находится; затем, на неизменно установленном расстоянии от главных пересекающихся линий, он проводит параллельные с ними линии, вследствие чего образуется ряд квадратных участков, на углах которых ставятся межевые столбы (termini, в сицилийских надписях τέρμονες, но чаще δροι). Хотя этот способ межевания и был в употреблении у этрусков, но едва ли был этрусского происхождения; мы находим его у римлян, у умбров, у самнитов и также в очень древних документах тарентинских гераклеотов, которые, по всему вероятию, не заимствовали его у италийцев точно так же, как и эти последние не заимствовали его у тарентинцев, так как он издревле составлял их общее достояние. Чисто римскою и характеристическою особенностью было лишь своеобразное развитие квадратного принципа, доходившее до того, что даже там, где река и море составляли натуральную границу, на них не обращали внимания, а заканчивали отведённый в собственность участок последним цельным квадратом.
Другие виды хозяйства
Но чрезвычайно тесная родственная связь греков с италийцами несомненно обнаруживается не в одном земледелии, а также во всех остальных сферах древнейшей человеческой деятельности. Греческий дом, — в том виде, как его описал Гомер, — немногим отличается от тех построек, которые постоянно возводились в Италии; главной комнатой, а первоначально и всем внутренним жилым пространством латинского дома был атриум, то есть чёрный покой с домашним алтарём, с брачною постелью, с обеденным столом и с очагом; ничем иным был и гомеровский мегарон с его домашним алтарём, очагом и почерневшим от копоти потолком. Нельзя того же сказать ο судостроении. Гребная ладья была издревле общим достоянием индо-германцев, но переход к парусным судам едва ли может быть отнесён κ греко-италийскому периоду, так как мы не находим морских названий, которые не были бы общими для индо-германцев, а появились бы впервые у греков и у италийцев. Напротив того, Аристотель сравнивает с критскими сисситиями[9] очень древнее обыкновение италийских крестьян обедать за общим столом, а мифические сказания связывают происхождение таких общих трапез с введением земледелия; древние римляне сходились с критянами и лаконцами также в том, что ели сидя, а не лёжа на скамье, как это впоследствии вошло в обыкновение у обоих народов. Добывание огня посредством трения двух кусков разнородного дерева было общим у всех народов, но, конечно, неслучайно [23]сходятся греки и италийцы в названии двух кусков — трущего (τρύπανον, terebra) и подложенного (στόρευς ἐσχάρα, tabula, конечно от tendere, τέταμαι). Точно так и одежда была в сущности одинаковая у обоих народов, так как туника вполне соответствует хитону, а тога ничто иное, как более широкий гиматион; даже относительно столь изменчивой формы оружия, оба народа сходятся в том, что метательное копье и лук служат для них главными орудиями нападения; у римлян это ясно обнаруживается в самых древних названиях воинов (quirites, samnites, pilumni — arquites[10]) и в том, что их оружие было приспособлено к самым древним боевым приёмам не рассчитанным на рукопашные схватки. Таким образом всё, что касается материальных основ человеческого существования, восходит в языке и в нравах греков и италийцев к одним и тем же началам, и те самые древние задачи, которые земля задаёт человеку, были сообща разрешены двумя народами в то время, как они ещё составляли одно целое.
Внутренняя противоположность италийцев и греков
Не то было в духовной сфере. Великая задача человека жить в сознательной гармонии с самим собою, с своими равными и со всем человечеством допускает столько же решений, сколько провинций в царстве нашего Отца, и именно в этой сфере, а не в материальной, обнаруживается различие в характерах как отдельных личностей, так и целых народов. В греко-италийском периоде, как следует полагать, ещё не было поводов, по которым могла бы обнаружиться эта внутренняя противоположность; только между эллинами и италийцами впервые выступило наружу то глубокое духовное различие, влияние которого не прекращается до настоящего времени. Семейство и государство, религия и искусство были как в Италии, так и в Греции до такой степени своеобразны и развились в таком чисто-национальном духе, что общая основа, на которую опирались в этом отношении оба народа, расширилась и у того и у другого до крайности и почти совершенно исчезла из наших глаз. Сущность эллинского духа заключалась в том, что целое приносилось в жертву отдельным единицам, нация — общине, община — гражданину; его идеалом была прекрасная и нравственная жизнь и слишком часто приятная праздность; его политическое развитие заключалось в усилении первоначальной самостоятельности отдельных волостей и позднее даже во внутреннем разложении [24] общинной власти; его религиозное воззрение сначала сделало из богов людей, потом отвергло богов, разнуздало члены тела в публичных играх обнажённых отроков и дало полную волю мысли во всём её величии и во всей её плодовитости; а сущность римского духа выражалась в том, что он держал сына в страхе перед отцом, гражданина в страхе перед его повелителем, а всех их в страхе перед богами; он ничего не требовал и ничего не уважал, кроме полезной деятельности и заставлял каждого гражданина наполнять каждое мгновение короткой жизни неусыпным трудом; даже мальчикам он ставил в обязанность стыдливо прикрывать их тело, а тех, кто не хотел следовать примеру своих товарищей, относил к разряду дурных граждан; для него, государство было всё, а расширение государства было единственным не запрещённым высоким стремлением. Кто же мог бы мысленно подвести эти резкие противоположности под то первоначальное единство, которое когда-то заключало их в себе и которое подготовило их и развило? Пытаться приподнять эту завесу было бы и безрассудно и слишком смело; поэтому мы попытаемся обозначить зачатки италийской национальности и их связь с более древней эпохой только лёгкими штрихами; наша цель заключается не в том, чтобы выражать словами догадки проницательного читателя, а в том, чтоб наводить его на настоящий путь.
Семейство и государство
Всё, что может быть названо в государстве патриархальным элементом, было основано и в Греции и в Италии на одном и том же фундаменте. Сюда прежде всего следует отнести нравственный и благопристойный характер супружеской жизни[11], который ставит в обязанность мужчине одножёнство, а женщину строго наказывает за прелюбодеяние, и который утверждает равенство лиц обоего пола и святость брака, отводя матери высокое положение в домашнем кругу. Напротив того, сильное и не обращающее никакого внимания на человеческую личность развитие власти мужа и в особенности отца было незнакомо грекам, но было свойственно италийцам, а нравственная зависимость впервые превратилась в Италии в установленное законом рабство. Точно так и составляющее самую сущность рабства, полное бесправие раба поддерживалось римлянами с немилосердной строгостью и было развито во всех своих последствиях, между тем как у греков рано появились фактические и легальные смягчения, — как например брак между рабами был признан законною связью. — На семье зиждется род, [25]то есть союз потомков одного и того же родоначальника, а из родо́в возникло и у греков и у италийцев их государственное устройство. Но при более слабом политическом развитии Греции, родовой союз долгο сохранял насупротив государства свою корпоративную силу даже в историческую эпоху, между тем как италийское государство скоро до такой степени окрепло, что роды совершенно стёрлись перед ним и оно представляло не соединение родов, а соединение граждан. А тот противоположный факт, что в Греции отдельная личность достигла насупротив рода внутренней свободы и своеобразного развития ранее и полнее, чем в Риме, ясно отразился в совершенно различном у обоих народов развитии собственных имён, которые однако были первоначально однородными. В самых древних греческих собственных именах родовое имя часто присоединяется к индивидуальному имени в виде прилагательного; напротив того, ещё римским учёным было известно, что их предки первоначально носили только одно имя, — то, которое впоследствии сделалось собственным. Но между тем, как в Греции прилагательное родовое имя рано исчезает, у италийцев, а не у одних только римлян, оно делается главным, так что настоящее индивидуальное имя, — тο, которое даётся при рождении, — занимает подле него второстепенное место. Даже можно сказать, что небольшое и постоянно уменьшающееся число, равно как незначительность италийских и в особенности римских индивидуальных имён в сравнении с роскошным и поэтическим изобилием греческих наглядно объясняют нам, в какой мере в духе римлян было нивелирование человеческой личности, а в духе гρеков — её свободное развитие.
Совместная жизнь в семейных общинах под властью начальников племени, — какою она, вероятно, была в греко-италийскую эпоху, — могла казаться несоответствующей позднейшему государственному устройству греков и италийцев; тем не менее в ней уже должны были существовать зачатки юридического развития. «3аконы царя Итала», действовавшие ещё во времена Аристотеля, быть может, были представителями именно таких общих обеим нациям постановлений. В том, что касалось внутренних дел общины — спокойствие и соблюдение законов, в том, что касалось её внешних дел — военные силы и воинский устав, затем главенство начальника племени, совет старшин, сходки способных носить оружие вольных людей, одним словом, какая-нибудь определённая система управления — вот что должно было служить содержанием для этих законов. Суд (crimen, κρνειν), пеня (poena, ποίνη), возмездие (talio, ταλάω τληναι) греко-италийские понятия. Строгие законы, по которым должник отвечал за неуплату долга прежде всего своею личностью, существовали у всех [26]италийцев, как например даже у тарентинских гераклеотов. Основы римского государственного устройства — царская власть, сенат и народное собрание, имевшее право лишь утверждать или отвергать предложения, внесённые царем и сенатом, едва ли где-нибудь описаны так ясно, как в аристотелевом рассказе ο древнем государственном устройстве Крита. Точно так же у обеих наций мы находим зачатки более обширных государственных союзов, возникавших вследствие братских соглашений между отдельными государствами или даже вследствие слияния нескольких племён, живших до того времени самостоятельно (Symmachi, Synoikismos). Сходству этих основ эллинского и италийского государственного устройства следует придавать тем бо́льшую важность, что оно не распространяется на остальные индо-германские племена; так например германское общинное устройство отличалось от общинного устройства греков и италийцев тем, что не имело своим исходом власть избирательного царя. Впрочем из дальнейшего рассказа будет видно, в какой мере были несходны государственные учреждения, построенные в Италии и в Греции на одинаковом фундаменте, и как политическое развитие каждой из этих двух наций совершалось вполне самостоятельно[12].
Религия
Не иначе было и в сфере религии. Конечно, и в Италии, точно так же, как в Элладе, в основе народных верований лежал одинаковый запас символических и аллегорических изображений природы, который и был причиной той аналогии между римским миром богов и духов и греческим, которая получила столь важное значение в позднейших стадиях своего развития. И во многих отдельных представлениях, как например в выше упомянутых образах Зевса-Диовиса и Гестии-Весты, в понятии ο священном пространстве (τέμενος, templum), во многих жертвоприношениях и религиозных обрядах обе культуры имеют не одно только случайное сходство. Но тем не менее и в Элладе и в Италии эти представления получили такое вполне национальное и своеобразное развитие, что лишь небольшая часть их старого наследственного достояния сохранилась в них заметным образом, да и та была большею частью или вовсе не понята или понята в ложном смысле. Иначе и быть не могло; подобно тому, как у самих народов выделились те резкие противоположности, которые совмещались в греко-италийском [27]италийском периоде в своём неразвитом виде, так и в их религии разошлись понятия и образы, до тех пор составлявшие в их душе одно целое. Видя, как мчатся по небу облака, старинный земледелец мог выражать свои впечатления в такой форме, что состоящая на службе у богов собака загоняет разбежавшихся от страха коров в одно стадо; а грек позабыл, что под коровами разумелись облака и из придуманного с специальною целью сына божественной суки сделал готового на всякие услуги, ловкого рассыльного богов. Когда раздавались в горах раскаты грома, он видел, как Зевс метал с Олимпа громовые стрелы; когда ему снова улыбалось синее небо, он смотрел в блестящие очи зевсовой дочери Афины, и ему казались такими полными жизни те образы, которые он сам для себя создавал, что он скоро стал видеть в них ничто иное, как озарённых блеском могучей природы и взлелеянных ею людей, которых стал, ничем не стесняясь, создавать и переделывать сообразно с законами красоты. Совершенно иначе, но не менее сильно выразилась задушевная религиозность италийского племени, которое крепко держалось за отвлечённые идеи и не допускало, чтобы их затемняли внешними формами. Во время принесения жертвы грек подымал глаза к небу, а римлянин покрывал свою голову, потому что та молитва была созерцанием, а эта — мышлением. В природе римлянин чтил всё, что духовно и всеобще; всякому бытию, — как человеку, так и дереву, как государству, так и кладовой, — он придавал вместе с ним возникающую и вместе с ним исчезающую душу, которая была отблеском физического мира в духовной сфере; мужчине соответствовал мужеский гений, женщине — женственная Юнона, меже — Термин, лесу — Сильван, годовому обороту — Вертумн, и так далее — всякому по его свойствам. В человеческой деятельности одухотворяются даже её отдельные моменты. Так например в молитве хлебопашца делаются воззвания к гениям оставленной под пар пашни, вспаханного поля, бороздьбы, посева, прикрышки, бороньбы и так далее со включением даже свозки и укладки в амбар и открытия дверей в житницу; точно таким же образом были наделены духовною жизнью брак, рождение и все другие явления материальной жизни. Но чем шире сфера, в которой вращаются отвлечённые идеи, тем выше значение божества и тем сильнее благоговение, внушаемое этим божеством человеку; так например, Юпитер и Юнона олицетворяют отвлечённые понятия ο мужестве и ο женственности, Dea Diа или Церера — творческую силу, Минерва — напоминающую силу, Dea bona или, как она называлась у самнитов, Dea cupra — доброе божество. Между тем, как грекам всё представлялось в конкретной и осязательной форме, римлян могли удовлетворять только отвлечённые, [28] совершенно прозрачные формулы, и если Грек большею частью отвергал старинный запас самых древних легенд, потому что в созданных этими легендами образах слишком ясно просвечивала основная идея, то Римлянин был ещё менее расположен сохранять их, так как в его глазах даже самый лёгкий аллегорический покров затемнял смысл священных идей. У Римлян даже не сохранилось никаких следов от самых древних и всеми усвоенных мифов, как например от того уцелевшего у Индийцев, у Греков и даже у Семитов рассказа, что после большего потопа остался жив один человек, сделавшийся праотцом всего теперешнего человеческого рода. Их боги, — не так как греческие — не могли жениться и производить на свет детей; они не блуждали незримыми между людьми и не нуждались в нектаре. Но ο том, что их духовность, кажущаяся нелепой только при нелепом на неё взгляде, овладевала сердцами сильно и, быть может, более сильно, чем созданные по образу и подобию человека боги Эллады, может служить свидетельством, даже в случае молчания истории, тот факт, что название веры Religio, то есть обязательство, было и по своей форме и по своему смыслу римским словом, а не эллинским. Как в Индии и Иране развивались из одного и того же наследственного достояния — в первой роскошные формы её священных поэм, во втором отвлечённые идеи Зендавесты, так и в греческой мифологии господствует личность, а в римской — идея, в первой — свобода, во второй — необходимость.
Искуство
Наконец, всё, что нами замечено ο серьёзной стороне жизни, может быть отнесено и к её воспроизведению в форме шуток и забав, которые повсюду, — и в особенности в те древние времена, когда жизнь была цельной и несложной, — не исключают эту серьёзную сторону, а только прикрывают её. Самые простые элементы искусства были вообще одинаковы и в Лациуме и в Элладе, как то: почётный танец с оружием, «скакание» (triumpus, ϑρίαμβος δι-ϑύραμβος), маскарад «сытых людей» (σάτυροι, satura), которые, закутавшись в бараньи и в козлиные шкуры, заканчивают праздник своими проказами; наконец, флейта, мерные звуки которой служат руководством и аккомпанементом для плясок как торжественных, так и весёлых. Едва ли сказывается в чём-либо другом так же ясно близкое родство Эллинов с Италийцами, а между тем ни в чём другом эти две нации не расходятся между собою так же далеко. Образование юношества оставалось в Лациуме замкнутым в узких рамках семейного воспитания, а в Греции стремление к многостороннему, но вместе с тем гармоническому развитию человеческой души и тела создало науки гимнастику и Педейю, развитием которых и вся нация и частные люди дорожили, как своим лучшим [29]достоянием. По бедности своего художественного развития Лациум стои́т почти на одном уровне с теми народами, у которых не было никакой культуры, а в Элладе с неимоверной быстротой развились из религиозных представлений миф и внешние формы культа и из этих последних тот дивный мир поэзии и ваяния, которому уже не встречается в истории ничего подобного. В Лациуме, и в общественной жизни и в частной, не было никакого могущества, кроме того, которое приобреталось мудростью, богатством и силой, а в удел эллинам досталась способность сознавать вдохновляющее могущество красоты, быть в чувственно-идеальной мечтательности слугою прекрасного друга-отрока и снова находить в таинственных песнопениях божественного певца своё утраченное мужество. — Таким образом обе нации, в лице которых древность достигла своей высшей ступени, были столько же различны одна от другой, сколько схожи по своему происхождению. Преимущества эллинов над италийцами более ясно бросаются в глаза и оставили после себе более яркий отблеск; но в богатой сокровищнице италийской нации хранились: глубокое сознание всеобщего в частном, способность отдельных личностей к самоотречению и искренняя вера в своих собственных богов. Оба народа развились односторонне и потому оба развились вполне. Только мелкодушное тупоумие способно поносить афинянина за неумение организовать его общину так, как она была организована Фабиями и Валериями, или римлянина за неумение ваять, как Фидий и писать, как Аристофан. Самой лучшей и самой своеобразной чертой в характере греческого народа и было именно то, что он не был в состоянии перейти от национального единства к политическому, не заменив вместе с тем своё государственное устройство деспотической формой правления. Идеальный мир прекрасного был для эллинов всё и даже до некоторой степени восполнял для них то, чего им в действительности недоставало; если в Элладе иногда и проявлялось стремление к национальному объединению, то оно всегда исходило не от непосредственных политических факторов, а от игр и искусств: только состязания на олимпийских играх, только песни Гомера и трагедии Еврипида соединяли Элладу в одно целое. Напротив того, италиец решительно отказывался от произвола ради свободы и научался повиноваться отцу для того, чтобы уметь повиноваться государству. Если при такой покорности могли пострадать отдельные личности и могли заглохнуть в людях их лучшие природные задатки, зато эти люди приобретали такое отечество и проникались такою к нему любовью, каких никогда не знали греки, — зато между всеми культурными народами древности, они достигли, — при основанном на самоуправлении государственном устройстве, — такого национального единства, которое в конце концов подчинило им и раздробившееся эллинское племя и весь мир.
Римская история. Том I / Т. Моммзен; пер. В. Неведомского. — М.: 1887.