Абурель Рехенъ слылъ просвѣщеннымъ человѣкомъ во всемъ своемъ городѣ и даже окрестностяхъ; таковымъ считали его евреи, а равно и христіане. Замѣчательно при этомъ, что никто не могъ бы сказать, гдѣ же именно и когда Абурель успѣлъ сдѣлаться просвѣщеннымъ. На самомъ дѣлѣ человѣкъ онъ былъ такой: правда въ свое время онъ посѣщалъ школу, гдѣ и выучился читать и писать, но на этомъ повидимому и закончилось его образованіе; онъ не проводилъ дни надъ чтеніемъ Талмуда, не занимался изученіемъ древнихъ, или новѣйшихъ философскихъ теорій; о вселенной зналъ онъ не болѣе того, сколько можно о ней узнать изъ первой книги Моисея; Лессингъ въ такой же степени не для него написалъ своего «Натана» какъ и Мицкевичъ — своего «Пана Тадеуша». Въ чемъ-же казалось-бы состояла просвѣщенность Абуреля? И тѣмъ не менѣе всѣ называли его „просвѣщеннымъ“ человѣкомъ.
Дѣло въ томъ, что просвѣщенность Абуреля не была тѣмъ внѣшнимъ лучемъ свѣта, который бываетъ пролитъ въ разумъ человѣка, подобно солнечнымъ лучамъ извнѣ; источникъ свѣта горѣлъ въ немъ самомъ. Въ сердцѣ самого Абуреля была однажды на всегда затеплена Всевышнимъ та дивная лампада, которая проливала теплый лучъ не только на все, что дѣлалъ Абурель, но и на всѣхъ приходившихъ съ нимъ въ соприкосновеніе. Абурель былъ просвѣщеннымъ не снаружи, а изнутри. Онъ любилъ человѣчество, любилъ добро, готовъ былъ дѣлить скорбь со слабымъ, больнымъ и несчастнымъ человѣкомъ и это независимо отъ того, имѣлись у человѣка этого пейсы, или нѣтъ, было покрыто его чело перевязью, или Парижской шляпой новѣйшаго фасона. Всякій, будь онъ богатъ или бѣденъ, могуществененъ, или безпомощно-слабъ, могъ найдти для себя у Абуреля и слово любви, и дѣло любви, и готовность активной помощи, и добрый честный совѣтъ.
Относились всѣ къ Абурелю съ чрезвычайнымъ уваженіемъ. Даже самъ Крейсгауптманъ[1], который обыкновенно на поклоны евреевъ или не отвѣчалъ совсѣмъ, или отвѣчалъ презрительнымъ кивкомъ головы, такъ даже онъ, это важнѣйшее въ городѣ лицо, приподнималъ одни утверждали — одинъ палецъ, другіе — два пальца къ своей шляпѣ, когда во время его обычнаго инспекціоннаго обхода по городу онъ случайно встрѣчалъ Абуреля. А это чего нибудь да стоило во времена, когда даже христіанскіе крестьяне были не болѣе полурабовъ и когда евреевъ третировали почти не лучше чѣмъ цыганъ.
Абурель-Рехенъ велъ хлѣбную торговлю. Дѣдъ его торговалъ хлѣбомъ, отецъ также, и онъ продолжалъ начатое однажды дѣло. Жилъ онъ съ своей женой въ домѣ, который тоже былъ выстроенъ дѣдомъ, перестроенъ и подновленъ отцемъ; домъ этотъ и походилъ собственно на теплое, уютное, давно облюбованное гнѣздо. Абурель былъ богатъ, по и въ этомъ отношеніи онъ совсѣмъ не походилъ на современныхъ ему богачей; онъ не разъѣзжалъ подобно имъ въ дорогихъ коляскахъ, не могло его увлечь желаніе имѣть свою ложу въ оперномъ театрѣ, не могъ бы онъ найдти удовольствія въ собираніи вокругъ себя и за своимъ столомъ разныхъ прихвостней и прихлебателей. Его богатство было какъ сотъ чистаго мёда: дукатъ за дукатомъ увеличивалось это богатство нѣсколькими поколѣніями, и все это были чистымъ трудомъ, честно нажитыя денежки. Не могло съ нимъ и случиться того, что зачастую случается съ иными богачами нашего времени, которыхъ иногда одна война, или одинъ финансовый крахъ, словомъ одинъ порывъ бури на житейскомъ океанѣ дѣлаютъ сразу нищими. Не могло этого случиться потому, что Абурель никогда не рисковалъ и главное не игралъ грандіозными суммами; но за то все, чѣмъ онъ распологалъ, было дѣйствительною его собственностью; за то онъ, хоть онъ и не водился съ князьями и графами, сидѣлъ себѣ да посиживалъ въ своемъ тепломъ гнѣздѣ какъ благодушный, мудрый властелинъ, и именно мудрый властелинъ какого нибудь восточнаго царства. Султаншей въ домѣ была его жена, которая и вела жизнь какъ подобаетъ Султаншѣ, довольно одинокую, покойную, но и нѣсколько однообразную; она мало выходила изъ дому и къ ней ходили лишь очень немногіе да и то изрѣдка. Красавицей дѣвушкой съ нѣжными глазами газели была она, когда Абурель ввелъ ее въ свой домъ, въ качествѣ своей жены; черезъ пятнадцать лѣтъ супружеской жизни изъ нея развилась чрезвычайно красивая женщина, женщина, красота которой имѣла въ себѣ нѣчто поражающее, нѣчто опьяняющее какъ наркотическій ароматъ гіацинта. Но только ни разу въ жизни не приходило ей въ голову попробовать поражать, или опьянять кого» нибудь; съ самымъ искреннимъ постоянствомъ она всегда считала себя вполнѣ удовлетворенною любовью своего мужа.
Дѣтей у нихъ не было. Такимъ образомъ доброе сердце Абуреля не имѣло надобности дѣлить теплоту своего чувства между нѣсколькими любимыми существами; нѣжить и всячески лелѣять въ домашней жизни кромѣ жены Абурелю было не кого. И дѣйствительно Абурель любилъ жену: любилъ и какъ возлюбленную, и какъ дитя свое, мало сказать, что онъ любилъ ее! Онъ ее боготворилъ. Никто не долженъ былъ служить ей кромѣ него; каждое желаніе ея должно было быть исполненнымъ; словно по волшебному мановенію, едва только оно было высказано, какъ все дѣлалось согласно этому желанію. Стоило появиться на челѣ жены маленькой складочкѣ, такой маленькой и ничтожной какъ тѣнь бросаемая ножками мухи — и Абурель дѣлался несчастнѣйшимъ въ мірѣ человѣкомъ.
А между тѣмъ бывали минуты и даже часы, когда на челѣ красавицы жены тѣнь изъ маленькой становилась большой. О! тогда Абурель-Рехенъ такъ принимался копаться въ своей черной бородѣ, что можно было подумать, ужъ не сдѣлались ли за ночь его хлѣбные амбары совсѣмъ и съ зерномъ въ нихъ ссыпаннымъ жертвою пламени? Бывало это главнымъ образомъ тогда, когда Бина — такъ звали жену Абуреля — сидя въ мягкомъ креслѣ у окна выходившаго на улицу, случайно видѣла дѣтей играющихъ на улицѣ, или слышала ихъ веселый смѣхъ. Абурель старался въ подобныхъ случаяхъ уйдти куда нибудь въ сторону; дѣло въ томъ, что видъ играющихъ дѣтей будилъ и въ его душѣ, поднималъ съ самой глубины ея, такія чувства, при которыхъ одно какое нибудь слово, одна вскользь высказанная жалоба, способны были бы вызвать на его уста грустныя рѣчи, а на глаза горячія слезы, что разумѣется было бы плохимъ утѣшеніемъ для бѣдной бездѣтной Бины.
Въ одинъ изъ такихъ грустныхъ часовъ Абурель отправился въ Ольшаны къ графскому арендатору, съ которымъ ему необходимо было заключить одну хлѣбную сдѣлку. Не смотря на то, что вообще говоря онъ не охотно покидалъ домъ и жену, на сей разъ онъ вздохнулъ легче, когда усѣвшись въ бричку, запахнулъ по плотнѣе свой теплый кафтанъ и почувствовалъ приливъ въ легкія чудеснаго, свѣжаго весенняго воздуха. Онъ постарался забыть печальныя мысли и занять свой умъ главнымъ образомъ думою о томъ, чтобы ему привезти своей Бинѣ изъ предстоящей поѣздки, что нибудь такое, что утѣшило бы ее, что разгладило бы складочки на ея бѣломъ какъ слоновая кость челѣ? Конечно, подобный матеріалъ для размышленій былъ вполнѣ достаточенъ, чтобъ занять имъ время поѣздки до Ольшанъ, достаточенъ тѣмъ болѣе, что едва ли было что нибудь, чего могла бы желать себѣ женщина и чего еще не имѣла Бина. Такъ пріѣхалъ Абурель къ арендатору, такъ и покончилъ съ нимъ свое торговое дѣло, такъ и закусилъ у виннаго откупщика еврея, такъ и назадъ поѣхалъ, а все не приходило ему въ голову: что же бы привести дорогой женкѣ?
Думалъ онъ думалъ объ этомъ на обратномъ пути, а между тѣмъ наступилъ и вечеръ, спустилась и ночь на землю, когда бричка Абуреля въѣхала въ березовую рощу лежавшую на пути. Додумался Абурель до того, что даже вслухъ заговорилъ съ собой.
— Господи! — бормоталъ онъ; — вѣдь вотъ такъ-таки я и не знаю что же привезти бы мнѣ моей Бинѣ?
Кучеръ обернулся къ нему, полагая, что не ему ли что нибудь хозяинъ приказываетъ. Вдругъ со стороны, изъ кустовъ, послышался тонкій голосокъ въ родѣ жалобнаго мяуканья котенка. Абурель велѣлъ остановить лошадей.
— Ты слышишь? — спросилъ онъ кучера взволнованнымъ голосомъ.
— Слышу! — отвѣчалъ тотъ съ полнѣйшимъ равнодушіемъ.
— Что-бы это могло быть?
— Извѣстно что! Кошка!
— Нѣтъ не кошка, а младенецъ!
— Провалиться мнѣ сквозь землю, если не кошка!
Однако Абурель выпрыгнулъ изъ брички и пошелъ на жалобный, плачущій крикъ. Каково же было его чувство, когда оказалось, что не далеко отъ дороги, на травѣ, близь кустарника, дѣйствительно лежало завернутое въ полотно дитя не болѣе пятимѣсячнаго возраста; дитя это пищало, плакало, и заплакало еще сильнѣе, когда Абурель, взявъ его бережно на руки, понесъ съ собою къ бричкѣ.
— Ну спрыгивай съ козелъ и давай мнѣ вожжи! — веселымъ голосомъ крикнулъ Абурель кучеру.
— А зачѣмъ это надо? — поинтересовался тотъ.
— Затѣмъ, что я не желаю, чтобъ я и бричка провалились вмѣстѣ съ тобою сквозь землю, когда она проглотитъ тебя за твою грѣховную клятву.
— Сударь! — серьезно возразилъ кучеръ. — Не шутите такими вещами. Вы просвѣщенный человѣкъ, а я все таки осмѣлюсь вамъ сказать: бѣду на человѣка накликать легче чѣмъ это кажется. Вѣдь стоитъ только разъ бросить взглядъ въ каббалу, чтобъ узнать тамъ и изучить такое, что можетъ быть лучше бы и совсѣмъ не знать человѣку.
Абурель не возражалъ. Всѣ его заботы были посвящены теперь тому, чтобы какъ можно лучше закутать найденное дитя въ свой кафтанъ, и какъ можно покойнѣе и нѣжнѣе прижать его къ своему сердцу. Отъ дѣйствія-ли тепла, отъ пріятностей-ли ровной качки экипажа, ѣхавшаго по хорошей дорогѣ, но ребенокъ успокоился и уснулъ. Тогда Абурель началъ осторожно осматривать дитя, не безпокоя его, и при свѣтѣ фонарей, свѣтившихъ по бокамъ брички, увидѣлъ на шейкѣ младенца шелковый шнурокъ, на которомъ была прикрѣплена маленькая бумажка съ надписью. Осторожно снялъ Абурель обѣ эти вещи съ шейки ребенка и спряталъ съ какимъ то благоговѣйнымъ чувствомъ, отчасти смѣшаннымъ со страхомъ, въ боковой карманъ.
Было уже поздно когда онъ возвратился домой, но Бина еще не ложилась спать. Она сидѣла высунувшись въ окно и дожидалась мужа съ какимъ то особеннымъ чувствомъ безпокойнаго нетерпѣнія, чувствомъ, котораго она и сама не умѣла объяснить себѣ. Зачѣмъ, заслышавъ его шаги, быстро вскочила она на ноги и торопливо побѣжала на встрѣчу мужу? Зачѣмъ, увидя его, прекрасная султанша взволнованнымъ голосомъ спросила его: „что ты привезъ мнѣ“?…
Сама Бина не смогла бы отвѣтить на эти вопросы.
Абурель не сказалъ ни слова. Молча, съ улыбкой положилъ онъ дитя на женнины руки; да и у ней слова замерли на устахъ, и она не произнесла ни звука. Она не спросила, что это за ребенокъ, откуда онъ; молча она цѣловала маленькое существо, и горячія слезы, слезы тихой радости, катились изъ ея прекрасныхъ глазъ одна за другою.
Семейная пара приняла найденыша на воспитаніе и съ перваго же момента появленія ребенка въ домѣ и Абурель и его жена относились въ нему съ такой любовью, съ такой сердечной теплотой и заботливостью, какъ только можно относиться къ своему родному, нѣжно любимому дитяти. Ребенокъ былъ дѣвочка; имя ей дали Ципора. Такъ какъ Бина не могла кормить сама, и такъ какъ съ другой стороны ей казалось тяжелымъ уступить это счастье другой женщинѣ, взятой для ребенка въ качествѣ кормилицы, то выкармливать Ципору стали коровьимъ молокомъ. Тихое гнѣздо Абуреля Рехена сразу пріобрѣло совершенно новый характеръ и оживилось присутствіемъ младенца; въ домѣ какъ будто стало свѣтлѣе и веселѣе. Гдѣ есть любовь, тамъ есть и ревность; скоро дошло дѣло до того, что Абурель и жена его не на шутку начали ревновать маленькую найденную дочку другъ другу. Каждому изъ нихъ вѣчно хотѣлось нянчить Ципору, кормить ее, держать на рукахъ, а когда она подросла, то — играть съ ней, разговаривать, учить ее. Такъ и развивалось дитя, оставаясь въ полномъ убѣжденіи, что человѣкъ съ большой черной бородой и ласково улыбающимися глазами есть его отецъ, а красивая женщина съ прекрасныхъ устъ которой всегда были готовы слѣтать слова нѣжности и любви — его мать.
Шли годы втеченіе которыхъ маленькая Ципора, заботливо охраняемая и въ нравственномъ и физическомъ отношеніи отъ всякихъ бѣдъ и напастей, огражденная отъ цѣлаго свѣта нѣжной, преданной любовью къ ней ея пріемныхъ родителей, расцвѣтала какъ прекрасная дикая роза въ дивной чащѣ лѣснаго уединенія. Ее учили всему, чему принято учить еврейскую дѣвушку хорошей богатой семьи, и даже болѣе того: всему чему учились въ то время дѣвушки вообще богатаго благороднаго семейства. Къ семнадцатилѣтнему возрасту она разцвѣла какъ пышный, роскошный цвѣтокъ и сдѣлалась не только гордостью Абуреля и его жены, но отчасти и гордостью чуть не всей еврейской общины цѣлаго городка. Не съ полуробкимъ полувызывающимъ видомъ еврейской дѣвушки шла Ципора обыкновенно по улицѣ; ея стройная высокая фигура, открытый взглядъ ея прекрасныхъ карихъ глазъ, ея роскошные свѣтлорусые волосы, увѣнчивавшіе ея голову на подобіе золотой короны, все это придавало ей видъ королевы, шествующей по своимъ владѣніямъ. Для Абуреля она была величайшимъ счастіемъ жизни; даже въ періодъ, когда Бина лежала умирающею отъ горячки, Абуредь, сразу состарѣвшійся, съ посѣдѣвшей бородой и нѣсколько опустившимся станомъ, находилъ все-таки, что какъ ни тяжело это время, а онъ имѣетъ въ Ципорѣ утѣшеніе, имѣетъ въ ней ангела, ниспосланнаго ему небомъ! Не съ любовью, а съ обожаніемъ покоился послѣ смерти Бины взглядъ старика на его дочери; приходя домой и уходя изъ дома, онъ цѣловалъ руки Ципоры съ такимъ чувствомъ, какъ будто она была его неограниченной повелительницей; не было такого ея приказанія, которое Абурель не спѣшилъ бы самолично исполнить, прежде чѣмъ кто-нибудь успѣетъ услужить царицѣ души его.
Однажды нѣкто Мендельсонъ явился къ Абурелю въ качествѣ свата, съ честнымъ намѣреніемъ устроить бракъ между Ципорой и богатымъ, образованнымъ молодымъ евреемъ, Раппапортомъ изъ Тарнополя. Абурель на первыхъ же словахъ прервалъ рѣчь гостя и прервалъ ее съ не свойственной ему рѣзкостью.
— Нѣтъ! Нѣтъ Этого не будетъ! — было единственнымъ, что онъ отвѣтилъ, покачавъ своей сѣдой головой.
Немного спустя послѣ этого къ Абурелю пріѣхалъ сынъ богатаго землевладѣльца Медриновскаго, съ которымъ Абурель имѣлъ постоянныя сдѣлки по части хлѣбной торговли; старика не было дома и молодаго Медриновскаго провели къ Ципорѣ. Дѣвушка сидѣла за пяльцами у окна и вышивала въ ту минуту, когда молодой человѣкъ вошелъ въ комнату. Произошло чистое чудо, при первомъ столкновеніи молодыхъ людей: онъ въ нѣмомъ восторгѣ отъ красоты Ципоры, стоялъ, сконфуженный неожиданностью среди комнаты, совершенно не понимая, что ему надо сказать; она, обыкновенно столь самообладательная, поднявъ голову отъ работы, также молча осматривала рыцарски прекрасную фигуру стоявшаго передъ ней, растерявшагося молодаго красавца; губы ее что-то беззвучно шептали.
Ципора однако оправилась первою.
— Съ кѣмъ я имѣю честь?… начала она поднимаясь съ мѣста.
— Я Адріанъ Медриновскій изъ Бобковъ! — проговорилъ пришедшій въ себя молодой человѣкъ. — Мой отецъ послалъ меня къ господину Рехену, чтобъ передать ему просьбу побывать у насъ; дѣло касается одной торговой сдѣлки.
Ципора сдѣлала движеніе придвинуть гостю стулъ, но изящный молодой помѣщикъ предупредилъ ее, и взявъ стулъ сѣлъ напротивъ юной хозяйки. Молодые люди вступили въ разговоръ между собой, сначала обыденный, свойственный подобнымъ случаямъ, затѣмъ перешедшій на болѣе интересную почву; не безъ изумленія узналъ Медриновскій, что собѣсѣдница его обладаетъ хорошимъ знакомствомъ съ литературой, что Мицкевичъ одинъ изъ любимыхъ ея поэтовъ; онъ обѣщалъ въ слѣдующій свой пріѣздъ захватить съ собой „Марію“ Мальценскаго.
Такъ какъ Абурель все не возвращался домой, то изящный полякъ, попросивъ молодую хозяйку передать его просьбу старику, простился съ ней. Ципора проводила его до дверей, гдѣ онъ пріостановился немного, въ задумчивости покручивая свои черные усики.
— Отчего-бы и вамъ не пріѣхать хоть разъ съ вашимъ батюшкой къ намъ въ Бобки? — проговорилъ Медриновскій на прощанье. — Право такъ хорошо теперь въ деревнѣ, въ нолѣ, въ лѣсу! Много лучше чѣмъ у васъ здѣсь въ городѣ. Мы постараемся сдѣлать, чтобъ вы не соскучились у насъ!
— Если вы позволите, я пріѣду съ величайшимъ удовольствіемъ, — проговорила Ципора, слегка закраснѣвшись.
И дѣйствительно, когда на слѣдующій день Абурель поѣхалъ въ Бобки, съ нимъ отправилась туда и Ципора; ей этаго хотѣлось, а чего-же не сдѣлалъ бы старикъ въ угоду своей любимицѣ?
Еще въ первый разъ въ жизни покидала она городъ, въ первый разъ сознательно наслаждалась видомъ усѣяннаго цвѣтами луга, журчаніемъ ручья, таинственнымъ шумомъ старыхъ дубовъ, пѣніемъ уносящагося въ высь жаворонка. Съ какимъ восторгомъ смотрѣла она на все новое, окружавшее ее на пути; каждый зеленый холмикъ, всякая мазанка, всякій встрѣчный возъ занимали ее какъ не виданное до сего времени чудо.
Едва въѣхали они на барскій дворъ въ Бобкахъ, какъ молодой Медриновскій выскочилъ къ нимъ на встрѣчу и бережно помогъ Ципорѣ выдти изъ брички; молодые люди перекинулись при этомъ такими взглядами, которые не оставляли ни малѣйшаго сомнѣнія, относительно направленія, принимаемаго ихъ знакомствомъ. Пока старый панъ Медриновскій съ Абурелемъ толковали въ конторѣ но вопросамъ своей торговой сдѣлки, молодой Медриновскій занималъ гостью; онъ читалъ ей безподобное произведеніе Мальцевскаго, показывалъ старинные семейные портреты, оружіе, которымъ были украшены стѣны комнатъ, турецкое знамя захваченное въ битвѣ однимъ изъ предковъ Медриновскихъ, охотничьи ружья, собакъ, шкуру медвѣдя, убитаго собственноручно на охотѣ, тирольскихъ коровъ, овецъ, лебедей, плававшихъ на прудѣ въ саду, наконецъ лошадей.
Когда Абурель, покончивъ свое дѣло съ старымъ паномъ къ общему удовольствію ихъ обоихъ, вышелъ съ хозяиномъ на крыльцо, онъ испустилъ крикъ удивленія и испуганно схватился за голову. Что же увидѣлъ онъ такое? Онъ увидѣлъ Ципору, гордо сидящую на прекрасной лошади; рядомъ съ нею, на бойкомъ скакунѣ, гарцовалъ молодой Медриновскій.
— Ты хочешь убиться? — воскликнулъ испуганный еврей дочери. — Сходи скорѣе съ лошади!
— Зачѣмъ? — удивленно проговорила та. — Я напротивъ хочу попробовать ѣздить верхомъ.
— Ну, конечно… если ты хочешь этого! — пробормоталъ старикъ. — Если ты хочешь, ѣзди; но только я чувствую, что я умру отъ страха.
— Не бойтесь! Пожалуйста не бойтесь! — Уговаривалъ его молодой Медриновскій. — Я жизнью ручаюсь вамъ за нее.
Онъ подалъ Ципорѣ хлыстикъ и дѣвушка начала такъ ловко управлять послушнымъ, хорошо выѣзжаннымъ конемъ, что можно было принять ее за истую польскую даму. Словно она родилась въ сѣдлѣ. Молодые люди раскланялись съ стариками, и рядышкомъ, шагъ въ шагъ, выѣхали въ главные ворота. Ципора чувствовала, что сердце ея бьется не совсѣмъ спокойно, но за то она ощущала въ себѣ такой приливъ счастья, такъ весело смотрѣла на своего кавалера, такъ безгранично радостно улыбалась ему! Когда лошадь начинала слегка торопиться и шла рысью, восторгу наѣздницы не было предѣловъ; ея золотистые локоны развѣ вались по воздуху. Кругомъ, на безконечно раскинувшемся полѣ, весело мелькали головки цвѣтовъ, а надъ головами ѣдущихъ синѣло прекрасное, чистое, лѣтнее небо.
Ципора возвратилась съ катанья съ разрумянившимися щечками и блестящими глазами. Молча сидѣла она въ бричкѣ во время обратнаго пути; молча пошла спать; задумчивою и даже нѣсколько грустною ходила она на слѣдующее утро по дому.
— Что съ тобой дитя мое? — заботливо допрашивалъ Абурель. — Не больна-ли ты?
— Нѣтъ, отецъ! Я мечтаю о голубомъ небѣ, о чистомъ, широкомъ полѣ и о шумящемъ лѣсѣ!
— И вѣрно мечтаешь также и о лошади, на которой ты ѣздила?
— Да, отецъ, и о лошади!
— Я съ удовольствіемъ купилъ-бы тебѣ какую хочешь хорошую лошадь. Но что скажутъ на это всѣ наши?
— Вѣдь я могла-бы кататься въ Бобкахъ…
— И то вѣрно! Ты по обыкновенію права, дитя мое.
Въ результатѣ Абурель съ Ципорой начали ѣздить въ Бобки, а Адріанъ Медриновскій все чаще и чаще наѣзжалъ въ городъ, словно нарочно попадая къ Рехену, когда старика Абуреля не было дома. Такъ прошло лѣто, прошла и осень. Наступила зима.
Едва выпалъ снѣгъ, какъ Адріанъ явился въ городъ въ хорошенькихъ санкахъ и разумѣется случилось именно такъ, что когда онъ подъѣхалъ къ дому Рехена, Абуреля не было дома. Это до чрезвычайности огорчило молодаго человѣка! Онъ такъ спѣшилъ, такъ желалъ застать господина Рехена и главное съ цѣлью попросить его разрѣшенія прокатить на санкахъ Ципору. Что тутъ было дѣлать? Нельзя же было не утѣшить несчастнаго въ неудачѣ! Нечего дѣлать, Ципора живо закуталась въ шубку и сѣла въ санки; съ звономъ бубенчиковъ, съ веселымъ щелканьемъ бича помчалась молодая парочка но улицамъ города такъ, что встрѣчные только головами покачивали. Когда они возвратились домой, былъ уже почти вечеръ; съ удовольствіемъ почувствовали они себя послѣ морознаго воздуха въ теплой комнатѣ. Щечки Ципоры разрумянились и глазки блестѣли отъ счастья. Она накрыла на столъ, приказала подать самоваръ и заварила чай. Едва чай задымился въ чашкахъ, какъ Адріанъ неожиданно овладѣлъ ручкой молодой хозяйки.
— Какая вышла-бы изъ васъ хозяйка! — проговорилъ онъ ласковымъ голосомъ и все продолжая держать руку дѣвушки въ своихъ рукахъ. — Какъ завидую я тому, кто навсегда овладѣетъ этой ручкой.
— Пожалуйста безъ комплементовъ господинъ Медриновскій.
— Это не комплементъ! Я высказалъ то, что у меня на душѣ.
— Въ такомъ случаѣ мнѣ совсѣмъ не слѣдуетъ слушать это!
— Не запретите-же вы мнѣ любить васъ!
Ципора молча опустила глазки и склонилась надъ столомъ.
— Да! Я васъ люблю! — страстно проговорилъ Адріанъ, опускаясь на колѣни передъ дѣвушкой. — Люблю, клянусь вамъ, больше собственной жизни.
— Боже, какое несчастье! — пробормотала Ципора; въ тоже время она не препятствовала молодому поляку обнять ее и горячій поцѣлуй его возвратила ему съ любовію…
Черезъ нѣсколько времени Абурель началъ замѣчать, что Ципора сдѣлалась очень печальна и съ каждымъ днемъ становилась блѣднѣе и блѣднѣе.
— Что съ тобой дитя мое? — волновался онъ.
— Ничего! — было обыкновенно отвѣтомъ.
— Хоть-бы весна скорѣе настала! — со вздохомъ сокрушался старикъ. — Тогда опять все будетъ но прежнему.
И весна настала, но дѣвушка не только не сдѣлалась веселѣе, а напротивъ того поблѣднѣла еще болѣе…
— Вотъ мнѣ-то вы сказали тогда, что этого не будетъ, — нашептывалъ разъ Мендельсонъ Абурелю, сидя въ его комнатѣ, — а посмотрите-ка: тамъ внизу, у задняго крыльца, гордая Ципора Рехенъ стоитъ съ этимъ пурицемъ, съ проклятымъ молодымъ полякомъ, и проливаетъ горькія слёзы.
И въ самомъ дѣлѣ, дѣвушка стояла у крыльца съ Адріаномъ и обильныя слёзы текли изъ ея глазъ на плечо Медриновскаго, къ которому она склонилась головкой. Внезапно почувствовала она любящую руку, опустившуюся на ея руки и услышала ласковый голосъ. Рука эта и голосъ принадлежали старику Абурелю.
— О чемъ ты плачешь дорогое дитя мое? — тихо спросилъ онъ.
Адріанъ поблѣднѣлъ отъ неожиданности, возлюбленная же его не растерялась ни мало. Покойно отерла она слезы и покойно взглянула въ добрые глаза старика отца.
— Я плачу, потому что мнѣ не остается ничего другаго! — проговорила она. — Я люблю его больше жизни, и въ тоже время немогу причинить тебѣ скорбь, принявъ христіанскую вѣру.
— А зачѣмъ понадобилось тебѣ принимать христіанскую вѣру? — съ добродушной улыбкой спросилъ Абурель. Ты и безъ того христіанка и крещена по христіанскому обряду.
— Я? Христіанка?
— Да! Ты христіанка дитя мое! — повторилъ Абурель. — И такъ не надо слезъ! Если онъ хочетъ взять тебя въ жены и господинъ Медриновскій согласенъ на это, то онъ можетъ получить тебя и 5000 дукатовъ въ придачу.
Вмѣстѣ съ обоими молодыми людьми вошелъ Абурель на верхъ въ комнаты; тамъ началъ онъ рыться въ своей изящной письменной шкатулкѣ краснаго дерева, откуда наконецъ и вынулъ маленькій золотой крестикъ на шелковомъ шнуркѣ съ прикрѣпленной къ нему запиской.
Въ запискѣ значилось: „это дитя крещено по католическому обряду и имя ему нарѣчено Ванда. Господь да защититъ его!“
Показавъ все это молодымъ людямъ и передавъ крестикъ и записку Ципорѣ, Абурель сказалъ, обращаясь къ дочери:
— Знай-же дитя мое! Теперь я долженъ сказать это тебѣ. Ты не родная моя дочь, а дочь христіанскихъ родителей. Я поднялъ тебя на дорогѣ въ лѣсу и мы приняли тебя съ покойницей женой какъ дочь ниспосланную намъ небомъ. Принявъ тебя мы старались сдѣлать для тебя все, что можетъ сдѣлать любовь къ родному дитяти.
Молодая дѣвушка вспыхнула отъ счастья. Она бросилась на шею возлюбленнаго, а затѣмъ упала въ объятія стараго Абуреля, принялась осыпать его руки поцѣлуями, смѣялась и вмѣстѣ съ тѣмъ плакала слезами радости…
Ванда-Ципора сдѣлалась женою Адріана Медриновскаго и скоро стала вмѣстѣ съ нимъ владѣтельницею Бобковъ. Абурель, сдѣлавшійся совсѣмъ сѣдымъ старичкомъ, все же еще достаточно бодръ для того, чтобъ раза по три въ недѣлю ѣздить къ молодой, взаимно любящей, парѣ; пріѣзжая онъ сажаетъ себѣ на колѣни маленькихъ дѣтокъ своей пріемной дочери, качаетъ ихъ, и съ восторгомъ отдаетъ въ ихъ распоряженіе свою длинную бѣлую бороду. Абурель могъ бы и совсѣмъ переселиться въ Бобки, гдѣ такое переселеніе встрѣтили бы съ радостью; но онъ привыкъ къ своему гнѣзду, да и поздно было-бы переиначивать ему свою жизнь, скромную жизнь старика еврея на ту блестящую жизнь, которою живутъ владѣльцы Бобковъ.
А евреи? Что сказали евреи, когда для нихъ выяснилась вся чудодѣйственная исторія съ христіанскимъ ребенкомъ воспитаннымъ на правахъ роднаго дѣтища евреемъ Абурелемъ?
Они качали головами и перешептывались между собой.
— Вотъ оно! — говорили они. — Просвященный то человѣкъ, что значитъ!
- ↑ Примѣч. Крейсгауптманъ — должность соотвѣтствующая по своему характеру и значенію русской должности прежняго „Капитана-исправника“.